Я себя молодым хорошо помню, всю армию, все самоволки, все драки и дружбы... вот потом - намного хуже, клочками.
66-й год - это моя армейская целина, Северный Казахстан, Петропавловский район, пыль такая, что капот не виден, дороги на высоких насыпях, с которых неопытные ребята на поворотах слетали, переворачивались и горели как свечки...
И я - на своём "Студебекере", который мне дали в наказание за строптивость и длинный язык...
Я тогда совсем недавно был изгнан с отделения классической филологии МГУ за не те, не там и не с теми читанные стихи, и стремительно отправлен в армию на год раньше положенного. Гонору и самомнения мне добавляли достаточно успешные бои с антисемитами львовского разлива - с помощью табуретки и такой-то мамы... Ну, и уроки отца - фронтового разведчика выручали: он мне в нелёгкие подростковые времена преподал первые навыки боевого самбо.
И вот однажды на комсомольском собрании я нахально прочитал наизусть две танка любимого моего поэта Исикавы Такубоку (крошечный томик его стихов я всегда таскал с собой). До сих пор их помню:
Когда приходится служить
Капризным,
Наглым самодурам,
Как страшен
Кажется весь мир!
И это:
«Пусть сгинут все,
Кто хоть единый раз.
Меня заставил
Голову склонить!» -
Молился я.
Замполит дядя Вова Сивоконь, тоже, кстати, по происхождению хуторянин из-под Львова, спросил:
- Любишь японскую поэзию?
- Люблю! - подтвердил я.
- Пять суток губы, а потом получишь "Студебеккер" и катись на целину!..
Студер мой, как оказалось, чудом уцелел, с войны стоял на колодках, в ступицах масло окаменело, я его под градом насмешек сослуживцев зубилом вырубал, и вообще машину с жалостливой помощью механика-старшины две недели перебирал. Зато в дальнейшем мой парень ни разу не ломался, брал груз вдвое от паспорта, и я заработал больше всех, потом после дембеля на эти деньги обулся-оделся-женился!
Один был недостаток: не было на Студере ГУРа (для чайников - это гидроусилитель руля), руль огромный, на нём ручка, и упираешься, ворочаешь его из последних сил. Возил я зерно и жом - это такие выжимки от свёклы, с сахарного завода, ими свиней кормили, и можно было мешок-другой продать налево, аборигены из жома гнали самогон невероятной вонючести и ядовитости. Пацаны той страшной жидкостью плату и брали, а я по-интеллигентски брезговал, просил деньгами, и покупал на них питьевой спирт вполне приличного качества - тогда это замечательное пойло продавалось в каждом магазине.
Замечу, что местные казаки пили весьма умеренно, с нынешним пьянством не сравнишь, и с досадой смотрели на пробавляющихся вонючим самогоном пришлых да немногочисленных казахов.
...Мой никак и никогда не ломающийся Студер всех потрясал. А что машинке оставалось делать, запчасти-то от лендлиза давным-давно сгинули, наши зиловские ни одна не подходила...
Как хорошо было, поставив на ночь в кузове палатку (на земле сновало столько гадюк, что спать там мы не решались), подложив бушлат, бренчать на гитаре и сочинять первые мои песенки! Постепенно к моему ночлегу сползались ребята, кто-то притаскивал бутылочку, кто-то тушёнку, лук и хлеб, потом робко присоединялись офицеры, и так тепло, чудесно мы вечеряли под мои хрипатые напевы на пяти аккордах!..
Когда, после завершения "целинного" сезона, моего братана Студера отправляли в металлолом («Не тащить же эту железяку через всю страну в часть» - говорил комбат), я, не стесняясь, плакал слезами с кулак величиной, и немного подвывал от бессилия.
На фото: вот он, мой Студер!