Записки молодого человека (Сергей Псарев) / Стихи.ру

            Предисловие

         Один из моих близких приятелей, сотрудник МЧС, прошлой осенью неожиданно позвонил мне прямо с ликвидации последствий очередного пожара в старинном имении на территории города. Он сообщал мне, что при проливе помещений рухнуло обгоревшее перекрытие, и в открывшемся тайнике обнаружили большой, покрытый жестью, сундук. К общему разочарованию, клада золотых монет и серебряной посуды там не оказалось. Сундук был набит книгами и какими-то бумагами, причем, в очень плохом состоянии. Не зная, что делать с такой бесполезной, по общему мнению, находкой, он позвонил об этом мне. Не прошло и получаса, как я уже мчался в сторону Большой Охты.
            Этот, чудом сохранившийся сегодня старинный комплекс построек XVIII века, находился при впадении реки Оккервиль в Охту. Назван он сегодня по фамилии одного из последних владельцев. Главное здание, стоявшее на небольшом холме, представляло собой круглую ротонду, увенчанную куполом и расходящимися под прямым углом корпусами. Хозяйственные постройки, оранжереи, каретный сарай завершались двумя павильонами с круглыми помещениями. У главного корпуса когда-то находился фонтан, напоминающий теперь более заброшенную клумбу. Вокруг следы былого роскошного пейзажного парка. От цветочных и виноградных оранжерей не осталось и следа, вишневый сад давно вырубили под доходную застройку. Пахло сыростью и горьковатым, терпким запахом опавших листьев. Прохожу мимо оврага, утопающего в выкрашенных осенью зарослях. Чем ближе к усадьбе, тем сильнее становился запах гари. Обветшалые здания с черными проемами окон, стены, исписанные граффити. Две пожарные машины, всюду брезентовые рукава, похожие на оживших ленивых змей, продолжали качать охтинскую воду во внутренние помещения. Хмурые, усталые лица сотрудников МЧС и скучающие у полицейских оцепления, вездесущие зеваки с фотоаппаратами...
            Мой приятель быстро проводит меня через оцепление во внутренние помещения главного корпуса. По всем справочникам и книгам по истории архитектуры это двухэтажное здание с проступающей кирпичной кладкой считалось ценным памятником федерального значения и охранялось государством. Обгорелые стены со следами былого декора, провалившиеся полы. Быстро бежит время. Когда-то этим процветающим имением владели Полторацкие, Шаховские и Уткины. Потом богадельня, психиатрическая больница и детский сад, коммуналки советского времени. Наконец, разрушение и забвение, случайное пристанище для бездомных. А ведь когда-то в дочь хозяйки этой богатой усадьбы Анну был влюблен поэт Александр Сергеевич Пушкин и просил ее руки, но получил отказ летом 1828 года. Бывала здесь и молодая Анна Керн – родственница владелицы этой усадьбы.
            Подсвечивая фонариком, идем по темному коридору, осторожно перешагиваем через завалы сгоревших досок и мусора, под ногами хлюпает вода. Лестница, ступеньки ведут круто вверх. Угловая комната на втором этаже. Здесь уже совсем светло, вместо окон голые проемы. Теперь замечаю самое главное. У стены, среди битого стекла, на расстеленном брезенте лежало несколько книг старинной печати, изрядно испорченных временем, огнем и водою. Здесь были изданные у Солдатенкова Грановский и Соловьев, “Эллада и Рим” Фалька 1881 года, “Русский календарь” за 1914 год и разрозненные тома Марлинского. Попадались различные бумаги делового характера и малоинтересные. Среди них оказалась одна, довольно толстая пачка, обернутая в протертую по краям серую бумагу и тщательно перевязанная шпагатом. Она сразу привлекла мое внимание. В них заключались записки какого-то студента технического университета Фролова и несколько листков, исписанных красивым мелким женским почерком. Они были адресованы какой-то Ольге и подписаны, по большей частью, одной буквой “Т”. Были и другие письма, написанные из действующей армии. Можно предположить, что записки молодого человека и все эти письма написаны приблизительно в одно время и могут иметь между собою какую-то связь. События, описанные в них, происходили лет за сто до наших дней.
            Возможность прикоснуться к истории личного характера, и столь давней, страшно увлекла меня. Это была по истине бесценная находка. Разбирая пожелтевшие листки, сильно испорченные, а частью и вовсе утраченные, мне удалось до некоторой степени восстановить эту историю. Предлагая ее своему читателю, должен оговориться, что мне пришлось до некоторой степени править текст.

            ...26 апреля. У меня появилась потребность постоянного общения с бумагой. При всей своей легкомысленности и непостоянстве характера, попробую завести некое подобие дневника. Прежде всего, о Танечке Башкирцевой, моей новой знакомой. В марте, числа уже не помню, меня познакомил с ней наш студент Борщевский. Я столкнулся с ними у синематографа “Пикадилли”, на Невском. Борщевский, знакомя нас, важно говорил: “Танечка – замечательная девица, и при этом большая умница. Ты, Саша, полюби ее...” Помню, что от этих слов я густо залился краской и что-то промямлил в ответ. Так началось это странное знакомство. Казалось, что она была распущенной девицей, и это было понятно даже с первого взгляда. У таких женщин глаза говорят больше, чем следует. Я никогда потом не встречал женщин с такими глазами, в сущности, очень красивыми, большими и серыми как туман над водой, но слишком откровенными и неприятными. На ней был декадентского, светлого лилового цвета жакет с узкими рукавами из кисеи и длинная, расклешенная к низу юбка, что при ее талии напоминало едва распустившийся цветок. В ней все же было что-то загадочное и притягательное; она показалась мне живым воплощением мечты о Прекрасной Даме и совершенстве.
            После этого знакомства, мы втроем пошли смотреть какую-то сентиментальную чепуху c участием Веры Холодной. Весь сеанс я держал ее за тонкую узкую руку, и она не отнимала ее. Мне был хорошо виден тонкий изгиб ее высоких бровей и чувственная, припухлая нижняя губка. Потом Борщевский нашел благовидный предлог, чтобы оставить нас вдвоем. Оказалось, что она, как и я, приехала сюда из Екатеринодара. Мы скоро нашли общие темы и некоторое время говорили о тамошнем теплом солнце и красоте южных пейзажей. Быстро исчерпав их, я вынуждено и надолго замолчал, но она не испытывала неудобства от этого. Я узнал от нее, что она медичка второго курса, а по происхождению дворяночка. Этим последним, кажется, будет заноситься передо мною особенно. Моя Прекрасная Дама очень любит пирожные в кофейне “Централь” и папироски Зефир от Лаферма. Не так много даже для первого знакомства. Мы попрощались на трамвайной остановке, и она просила заходить к ней. Адрес я записал.
         28 апреля. Мы встретились с ней спустя два дня, пили кофе и ели пирожные на Невском у Крызенкова. Татьяна оказалась весьма любопытной девицей. Она остра на язык, в меру умна и начитана, вхожа в театральную среду и даже играет в любительских спектаклях. Говорили о мистицизме и падении литературных нравов, об Андрее Белом и Александре Блоке. Когда она читает стихи, то в ее лице появляется что-то очень трагическое. Это последнее поразило больше всего: ведь на первый поверхностный взгляд она казалась легкой и безоблачной. Пришел от нее поздно. Сидел дома, набивал папиросы и старался не думать о Татьяне. Было много и других важных вещей, - в частности о деньгах и о том, что мой костюм изношен совершенно. В общем, все это очень плохо.
            2 мая. Впервые участвовал в тайной студенческой сходке. Говорили о свободе, равенстве и братстве. Сильно ругали драконовские порядки в университете. Нам представили агитатора, члена международного общества рабочих, товарища Николая. Говорят, что за этим обществом стоят образованные люди, желающие установить справедливый строй. Они называют себя социалистами, но мы о них знаем очень мало. Есть учение о классовой борьбе - марксизм. Оказывается, что быть социалистом и революционером сейчас очень модно. Все же самое лучшее рождается там, на западе. Нет, пора и у нас, в России, тряхнуть застоявшийся полицейский режим. Но для этого обязательно нужен поступок, решительное действие. Таким поводом мог бы стать заметный террористический акт или даже провокация, побуждение правительства к насилию. Чем жестче станет это насилие, тем скорее выйдет из спячки русское общество.
         Как здорово обладать такой важной тайной и бороться за освобождение своего народа! Может быть, стоит об этом рассказать Татьяне Башкирцевой, это наверняка произведет на нее нужное впечатление.
         6 мая. Сегодняшний день ознаменовался новым событием. На Садовой улице, во время безобидного времяпрепровождения, попали в историю. Полиция и отряд казаков рассеяли толпу народа. Из толпы в казаков полетел камень, и те пустили в ход нагайки. Я подошел ближе и выразил по этому поводу свое возмущение. Обуревали мною самые благородные чувства, говорю это по совести. Однако, более всего на это толкнуло меня то, что рядом со мною была Татьяна. В ее присутствии меня начинает нести на проявление мальчишеского желания подвига. В собственных глазах превращаюсь в героя, особенно когда полицейские оттесняли нас прочь.
         21 мая. Семерых участников тайной сходки, без долгих выяснений обстоятельств, исключили из университета, Вакуленко и еще одного студента даже арестовали. Меня не покидает ощущение тревоги и ожидания. Что будет со мной? Выходит, чтобы освободить народ, нужно отдать за это свою жизнь. С первым я был давно согласен, но второго мне не очень хотелось. Таня как-то рассказала, что ее дед, псковский помещик, роздал землю крестьянам, а в своем имении сделал сельскую школу. Ему, дворянину, стало стыдно жить чужим трудом. Значит, можно и семью пустить по миру... Во истину, горе от ума! Вот бы ему мужики поклонились за это! Только ее бабушка тогда не уступила и отписала все имущество на себя, а мужа своего, ее деда, по суду поместила в 14 отделение Обуховской больницы, в желтый дом. А там, только порог переступи... Теперь Татьяна ненавидит собственность, презирает деньги и очень легко их тратит...
         Нет, у моего отца, аптекаря и сына крепостного, все было не так. Он всегда учил меня носить добродетель в сердце, но при этом уметь беречь деньги.
         - Без них нет ходу в жизни, - говорил он. Получишь образование – будет тебе и хорошее место, и жизнь обеспеченная. Нас, стариков, не забудешь...
         2 июня. Кажется, все обошлось. Ночью шел дождь, и это утро в Питере выдалось почти прохладным. На Сенной площади и вдоль каналов спускали полотняные зонты над витринами иностранных фирм. У подъездов стояли дворники в белых полотняных фартуках, заложив руки под передник. Где-то по мостовой дребезжала пролетка, начинает просто тошнить от голода. Мой костюм протерся и совершенно не поддается починке. Приходил Володька Сапожников, поделился деньгами за проведенные им уроки. Завтра тоже пойду на лекции.
            4 июня. Жизнь имеет свои радости. Получил из дома деньги. Отец крепко ругает меня в письме, а мне совсем ни капельки не стыдно. Знал бы он, что у его сына прогнили не только единственные брюки, но и нравственные устои. Совершаю легкомысленные и необдуманные поступки, но без этого мне уже не обойтись. Купил себе новый костюм в серую полоску и модный галстук, подстригся у Певческого моста. Вышел из парикмахерской похожим на молодого приказчика из галантерейной лавки. Жаль только, что мои серебряные часы теперь давно заложены. Кажется, что даже извозчики теперь обращают на меня свое внимание. Прогуливаюсь по набережной Фонтанки, у Юсуповского дворца мне почему-то улыбнулся городовой. Может, себя таким образом вспомнил? Каков же я сегодня! А что было два месяца назад? Впрочем, стоит ли ворошить старое белье прожитых мною дней... На Садовой увидел Татьяну, совершенно случайно, в окне трамвая. Она помахала перчаткой и улыбнулась мне. Это был счастливый день.
            8 июня. Снова был у Татьяны. Кажется, я влюблен по уши. Начал издалека, но она делает вид, что не понимает и старательно уводит разговор в сторону. Может быть, я поторопился? Наверное, это мой новый костюм спутал все мои планы, но когда еще я так хорошо буду выглядеть? Помешала заглянувшая в комнату хозяйка квартиры, она всегда проявляет интерес во время моих визитов. Охота говорить о любви почему-то сразу пропала.
            9 июня. За окном стояла белая ночь, совсем не спится. Мысленно сравниваю Татьяну с загадочным сфинксом, ундиной, живущей в водах, лесной нимфой и небесным ангелом. Нет, я окончательно влюблен. В этом уже нет никакого сомнения. Завтра же я объяснюсь.
            10 июня. Все обернулось неожиданно и само. Мы шли по Вознесенскому проспекту. Шел теплый летний дождь, приятный такой. Я все время что-то говорил, а она шла, думая о чем-то и слегка опустив голову. Со шляпки ее, волнистых волос по щекам стекали светлые струйки дождя. В этот момент она была очень хороша. Наши глаза встретились и, наклонившись, я осторожно поцеловал ее. Она не отпрянула и ответила на поцелуй слабым движением губ.
            - Татьяна Дмитриевна, более я не могу скрывать того, что чувствую к вам. Я люблю вас.
            - Простите, но я совсем не уверена в глубине ваших чувств.
            В этот момент я почувствовал себя ужасно глупо и принялся убеждать ее в своей искренности.
            Она сказала:
            - Вы начинаете говорить об этом книжным языком, но я давно не тургеневская барышня. Что из того, что вы любите?
            - Так дайте же мне ответ и подарите надежду.
            - Кажется, вы хотите получить у меня ответное признание?
            - Да, я хочу ответа.
            - Ну, что же я могу вам сказать, Александр Павлович? Вы мне тоже чуточку нравитесь. Но мы так мало знакомы и общего пока у нас едва ли много.
            Она убрала капельки дождя со своих щек тонкими розовыми пальчиками и сказала:
            - Что же, давайте, продолжим наше знакомство. Можно будет даже сойтись, но мне еще понадобится время, чтобы я могла закончить с моей старой привязанностью.
            - Кто же он? - спросил я с волнением.
            - Вы его совершенно не знаете. Доктор наш один, из Боткинской больницы.
            - И когда вы освободитесь?
            - Думаю, что недели мне будет довольно.
            - Мы будем тогда чаще встречаться?
            - Лучше жить вместе. Так будет удобней, если вы переберетесь ко мне. У меня на Гороховой приличная комната и хозяйка хорошая.
            Я не мог возражать. На углу Казанской улицы мы расстались. Наш поцелуй был долгим и привел в смущение проходившую мимо пожилую даму.
            17 июня. Теперь я чувствую себя счастливым, это просто медовый месяц Татьяна основательно взялась за меня. Слежу за своей чистотой, пользуюсь одеколоном. Одна мысль преследует меня неустанно: деньги стремительно утекают. Кажется, придется поискать частные уроки.
            20 июня. Она – большой и капризный ребенок. Ей захотелось новые шелковые чулки из модного магазина на Невском и пообедать в хорошем ресторане. Ехать туда нужно непременно на пролетке. Мой бюджет истощен совершенно.
            26 июня. Сегодня я проснулся раньше и смотрел на спящую Татьяну. Какое же у нее совершенное тело, она просто создана для любви. Это привело к неожиданному и печальному результату. Она повернула лицо и зло сказала, чтобы я перестал сопеть и глотать слюни. На ее большие серые глаза набежали тени холода. Похоже, что для всего этого были совсем другие причины.
            1 июля. В воскресенье мы поехали отдыхать на острова, катались на лодке. Вспоминали свою провинцию, Екатеринодар. Сначала все было хорошо, но потом Татьяна стала нарочно задевать и злословить на мой счет, делая это порой, очень грубо. Не рискую отвечать ей тем же, это закончится нашим полным разрывом. Она бывает очень разная, все хорошее и плохое в ней легко уживается вместе. Против своей воли, все больше привязываюсь к ней и готов прощать, выполнять любые капризы. Боюсь, что мне не хватит воли изменить ее характер. Милая, скандальная девчонка. Ей всего 20 лет, но мне кажется, что в жизни она успела повидать очень многое.
            3 июля. Теперь я не слишком уверен в ее больших умственных способностях. Правда, стихи любит и читает их здорово, даже порой заходится до нервного срыва. Как-то затащила меня в какой-то ресторан-подвальчик на Михайловской площади. С большим значением показала там на сидящую в темном углу фигуру неизвестного мне поэта Хлебникова. Помню, что между столиков, в сизых клубах табачного тумана стоял какой-то длинноволосый актер. Гримасничая и завывая, он бросал в зал путаные слова, наполненные туманом неясных образов. Это был ее мир.
            4 июля. Только ночью, в любви я забываю обо всем. В любви Татьяне совершенно не было равных, в этом она любого научит. Во всем остальном наша жизнь терпит полный крах. Она становится все более нетерпимой. Утром с ней случился очередной нервный припадок.
            6 июля. Мы стали совершенно чужими и говорим на разных языках. Недавно брала у меня из кармана деньги и наткнулась на этот дневник. Сказал, что это записи университетских лекций. Кажется, она легко поверила, но меня всего так и обдало жаром. А что было бы, если она прочитала здесь про себя одну или две страницы?
            9 июля. Продолжаю удивляться Татьяне. При своем юном возрасте она изрядно цинична и растлена. Кто же успел приложить к этому руку? Эти вопросы продолжают мучить меня. Она просто дьявол, хороша до совершенства и прекрасно знает об этом. Татьяна может бесконечно любоваться формами своего тела и получать от этого наслаждение. Попытки поговорить с ней серьезно ни к чему хорошему не привели.
            11 июля. Жизнь становится совсем глупой и невыносимой. Однако, порвать ее уже не могу она - словно проросла сквозь меня как дерево и опутала. Кажется, что очень скоро Татьяна это сделает это сама. Думаю, что как женщина, Татьяна просто перестала меня чувствовать. Теперь ей нужен новый герой, а не серая личность. Тогда чувственность проснется снова. Ради этого она способна преодолеть любые условности и наследственные предрассудки. Татьяна ни перед чем не остановится, слишком много уже испытано. Увы, таковы столичные нравы.
            13 июля. Как тяжело с ней расставаться. Мы сидим на лавочке позади Петровского дворца за спиной одной мраморной богини. Это наше любимое место в Летнем саду. Там было прохладно, солнечные пятна лениво шевелились на тенистых дорожках. Вот солнце скользнуло по ее древнеримскому заду и упало на волосы Татьяны, позолотив их червонным золотом. Такой красивой я ее еще не видел. Было очень больно, но эта почти поэтическая строчка о ней у меня станет последней. Татьяна покинула меня.

            Татьяна – Ольге.
            15 июля. Петербург.
            Милая и дорогая моя Оля!
            Как жаль, что тебя сейчас нет со мной, и некому было удержать меня от глупостей, которых я наделала очень много. Мой стремительный роман с Александром, о котором я тебе уже рассказывала, так же быстро завершился. Всему виною кажется, мой несносный характер. Я отлично знаю, что ты бы смогла удержать меня от многих поступков. Теперь уже не поправить ничего, и стоит смотреть в будущее, хотя кто же из нас знает его наверняка. А ведь он сильно нравился мне. В нем было что-то мужественное, крепкое и очень чистое. Он нежен и внимателен. Такими людьми приятно повелевать. Мой студент выгодно отличался от прежних знакомых, с которыми всегда ощущаешь что-то затасканное и непременно постыдное. Столица не изменила его к худшему. Он здоров и свеж как кубанское яблоко, сложен как атлант. Теперь уж поздно, все кончено. Глупый, он сам во многом виноват. В нашем романе мужчина и женщина часто менялись ролями. Я нападала, а он, бедный, только защищался. И часто выглядел при этом смешным. Ему постоянно нужны мои клятвы и признания в верности. Совершенно не может владеть собой. Думаю, что он еще может заплакать при случае. Конечно, я говорю жестоко, но ему действительно не хватает смелости от моих привычных петербургских знакомых. А они-то многие, если сказать по совести, его и не стоят. И еще, он совершенно не человек нашего круга. Кажется, что я уже начинаю жалеть его и себя. Молю Бога, чтобы он теперь не застрелился. Признаюсь, мне очень плохо. Приезжай скорее, быть может, все это пройдет как сон.
            Обнимаю тебя, моя дорогая и жду с нетерпением.
            Твоя Т.

            17 июля. Третий день живу у Володьки Сапожникова и пью водку. Мы с Татьяной как культурные люди поговорили по душам и расстались, корректно и без сцен. Меня съедает тоска по утерянному счастью, снова увидел Татьяну во сне. Там она была скромной и очень милой девицей. Чем бы еще развеяться?
            22 июля. Сегодня видел Татьяну на Гороховой улице с высоким молодым человеком в клетчатом костюме и желтых крагах . Это ее новое увлечение – репортер преуспевающей либеральной газеты “Глас народа”. На мой поклон не ответила и гордо отвернула голову. Желание продолжать записи совершенно иссякло, пора бросить это занятие.
            30 июля. Приходится снова браться за перо и бумагу. Началась война. Повсюду воняет стадным патриотизмом. Взрыв народного энтузиазма и всеобщего единения, все политические споры отложены до лучшего времени. Может, тиснуть статейку в газету? “Мы вступаем в героическую эпоху, война до победного конца... “ Шумиха быстро приедается и возвращается былая грусть.
            2 августа. Теперь в моде все русское и военный покрой одежды. Вчера на Дворцовой площади собрались толпы народа, чтобы приветствовать государя. Говорят, что он поклялся на Евангелии, что не подпишет мира, пока хоть один враг будет находиться на русской земле, а затем появился на балконе Зимнего дворца. Тысячи людей встали на колени и пели “Боже, царя храни...” Кто-то даже видел в этот момент слезы на его глазах. Маховик войны раскручивается, в воздухе повисло напряжение. Кажется, рванет и начнется что-то ужасное, идет запись добровольцев.
            4 августа. Усилились антинемецкие настроения. Какая-то толпа разгромила германское посольство на Исаакиевской площади. При молчаливом попустительстве властей, на Невском проспекте жгут магазины немецких фирм. На немцев, живущих в Петербурге, льется поток оскорблений, доходящих до крайности. Слышал угрозы и в адрес царицы Александры Федоровны, бывшей немецкой принцессы. Повсюду видятся немецкие шпионы.
            5 августа. Опять издали видел Татьяну. Тоска не отпускает. Есть выход! Пойду на войну. Пусть эта война станет моим испытанием и очищением. Глупо? Даже очень. Но ведь нужно куда-то себя деть. Здесь я совершенно пуст. Может быть там, вдали от столицы, жизнь даст мне хотя бы крупинку новых впечатлений.
            6 августа. Все же решился зайти и попрощаться с Татьяной. Оба держались сдержанно. Она не понимала моего поступка. Я попытался привести в пример войну с Наполеоном, описанную Львом Николаевичем Толстым в его эпопее “Война и мир”. Там было все: вторжение, боль унижений, стойкость и единение нации. Эту войну тоже называли великой. Говорили, что она продлится не больше четырех месяцев и закончится победой. Моя горячая речь не произвела на Татьяну нужного впечатления. Все это ничего не доказывает. Там между собою спорили монархи, а сейчас Россия совсем другая. Это будет ужасная война, и немцы – это не французы. Казалось, что она уже знала что-то чего, еще не знал я. Вот и пойми этих женщин... Все же мы обещались писать друг другу по возможности. Теперь в ее глазах проскользнула уже не жалость, а тепло. Было во всем этом расставании что-то необъяснимо новое, и оно теперь отзывалось болью, когда все близкое и дорогое нам уходило навсегда...
            8 августа. Пишу уже в вагоне. Только что проехали Новочеркасск. Завтра слезать в Екатеринодаре. Теперь решил твердо: идти туда, куда зовет меня судьба. Все другое для меня в эти дни станет позором...
            15 августа. На наши проводы назначили молебен и обед в ресторане для господ офицеров. Убывающие части построили на соборной площади. Сюда же прибыл наказной атаман, генерал Бабич. После архиерейского служения прошли торжественным церемониальным маршем и так замечательно, что все были поражены нашей слаженностью. Генерал сказал нам, что гордится такими твердыми военными людьми с железной дисциплиной и спокойствием духа. Он даже прослезился, говоря, что только в минуту тяжких испытаний узнаются люди.
            Теперь проводы рвали душу бабьим криком. На перроне густеет серая толпа, мундиры с разными номерами на погонах. Рядами стоят лошади спешенной казачьей сотни. Всюду пьяные, разгоряченные лица. Вмиг тревога из толпы передается лошадям – гневное ржание, удары копыт. На площади порожние бутылки, ветер гоняет вместе с пылью фантики дешевых конфет. Вокруг все разговоры, разве что о войне, да о неубранном хлебе.
            - Народу-то собрали полсвета, и все на войну.
            - С кем у нашего царя война?
            - С другим царем.
            - Сегодня дали винтовочку мужику, а куда она выстрелит завтра?
            Военный пристав хмуро смотрит и грозит кому-то толстым пальцем. Раздались команды к построению и посадке по вагонам. Грянула музыка военного оркестра, торопливо протискиваюсь к окну вагона. Мимо проплывает здание городского вокзала. В последний раз увидел в толпе провожающих красное, растерянное лицо моего отца, едва удерживавшего слезы. Все кончено, прежняя жизнь окончательно сломалась, а что будет дальше уже никому не известно...
            16 августа. Направление наше определилось. Едем на западную границу, кажется, в Брест-Литовск. Никто как следует, не знает. Все это по военному времени – большая тайна. На станциях ловим любопытствующие взгляды. Нарядные женщины машут платочками, улыбаются, бросают нам папиросы и сладости. Получается почти увеселительная прогулка. Все смеются, поют песни и травят анекдоты. Конечно, по теперешнему времени это может быстро измениться, и мы можем сразу попасть на передовую, а не на стоянку в резерв. Опытные солдаты советуют сразу готовить себя к худшему, чтобы потом не пасть духом. Нужно быть готовым ко всему, тогда потом будет уже легче.
            23 августа. Нашей веселости немного поубавилось. Вся станция забита составами с солдатами и беженцами. Сегодня увидел первый санитарный поезд. На перрон выскочил маленький солдатик с перевязанной рукой. Познакомились. Говорит, что его ранило и теперь ужасно доволен этим. Едва ли придется еще служить. Рука сильно искалечена, зато левая.
            24 августа. Вчера наш поезд испытал небольшое крушение. Около 11 часов вечера, когда я уже лег спать, раздался страшный треск и сильный толчок, от которого вещи у многих полетели с полки. Затем начались ужасные крики где-то в конце поезда. Кричало много голосов, но что именно разобрать было невозможно. Начались догадки, что часть нашего поезда оторвалась и теперь нас догоняет, и что сейчас произойдет страшное столкновение. Положение было не из приятных. Наконец поезд остановился, и мы имели возможность слезть. Оказывается, что произошло нечто другое. Наш машинист не смог остановить поезд и сделал такой резкий контрпар, что задние вагоны потерпели крушение и сошли с рельс. Часть их изломалось, люди попадали с поезда, лошади покалечены. В общем, все кончилось не так уж серьезно. Ранено не более 10 человек, большинство легко. Из-за этого мы задержались на станции на целую ночь. До 7 утра занимались перегрузкой лошадей и провианта в новые вагоны.
            25 августа. Теперь, после всех изменений маршрута, мы едем к Люблину на австрийскую границу, там уже проходят ожесточенные бои. Навстречу непрерывно везут в поездах раненых русских воинов, большинство ранено легко, тяжело раненных лечат прямо на месте. Легко же раненых везут в глубь России – большинство в Москву и Петроград. Сегодня мимо провезли два захваченных австрийских аэроплана.
            28 августа. Фронт совсем близко. Телеги, возы с сеном, санитарные повозки. Все это одновременно вместе с людским потоком движется по дороге, залитой жидкой грязью, словно растревоженный гигантский муравейник. Крики, ругань. Повсюду ходят разные слухи. Говорят, что одна наша дивизия (приблизительно 16 000) попала под убийственный артиллерийский огонь, и в ней осталось очень мало народа. Большинство же убито и ранено. Наши офицеры ходили говорить с этими раненными. Там ранены даже командиры полков. Такие новости едва ли появятся в газетах, так как все это может расстроить народ. Пока все убеждены, что Германия и Австрия будут скоро разбиты. Настроение у меня спокойное, я готов ко всему.
            29 августа. Сегодня узнал любопытную новость: на одной из станций начали бунтовать запасные полки. Произошло все это так. Несколько пьяных солдат из запасного полка разбили еврейскую лавку. Один из офицеров арестовал их и выставил у вагона свой караул. Моментально у вагона собралась толпа солдат и потребовала освободить товарищей. Офицер приказал караулу взять винтовки на руку. Солдаты с криком “ура” двинулась на караул. Офицер не растерялся и, выхватив шашку, первым бросился на толпу. Я был неподалеку и видел, как разгоряченная толпа солдат попятилась назад. В это время к станции подъехал егерский лейб-гвардии полк. Один из офицеров этого полка приказал солдатам разойтись. Многие сразу ушли по своим вагонам, а несколько человек осталось. Тогда он стал разгонять их и бить хлыстом. Какой-то солдат схватил его за руку и тот час же был убит им из револьвера. Труп его остался лежать на рельсах. Ходил, смотрел – жуткая картина. Зато теперь все остальные у них стали шелковыми, ходят по струнке.
            30 августа. Здесь уже громыхает и пахнет кровью. Кажется, полк прибыл на место. Командир наш – славный старичок ...”времен Очакова и покоренья Крыма”... Удивляюсь, как он еще умудряется так ловко держаться в седле. При каждом удобном случае старается нас подтянуть. Я в первом взводе второй полуроты. Завтра выступаем.
            1 сентября. Когда пишутся эти строки, в 5 верстах от меня гремит орудийная канонада между нами и австрийцами. Нас перебросили сюда совсем неожиданно, так как противник угрожал в этом месте прорывом. Утром наш батальон принимал участие в бою, был прикрытием для артиллерии. Пока, слава Богу, все живы и здоровы.
            2 сентября. Совсем не было времени писать. Сейчас, слева от нас, опять идет бой. Теперь уханье австрийских батарей превратилось в сплошной гул. Вчера я впервые убил человека. Мы залегли в канаве возле развалин сожженного завода. Серые фигуры австрийцев двигались в нашу сторону цепью. Они шли осторожно, держа винтовки с длинными штыками наперевес. Упираюсь на локти и, прищуривая правый глаз, начинаю ловить серый мундир в прорезь прицела, стараясь подавить возникшую дрожь. Рядом со мной уже выстрелил Лебяжкин. Теперь я нажал спуск и услышал легкий толчок, пуля ушла в свой стонущий полет. Фигура в прорези, словно споткнувшись, осела и упала лицом вперед. Дальше я выпустил всю обойму, уже не целясь, не видя перед собой ничего. В последний раз дернул затвором, щелкнул и понял, что патронов больше нет. Только тогда глянул на австрийцев. Их поредевшая цепь отходила назад. Зато со стороны австрийских окопов снова затакал пулемет, и ухнуло снарядом уже где-то сзади.
            4 сентября. Вчера вечером снова была тревога. Думал, что предстоит ночной бой, начал вспоминать всех своих близких. От этого у меня наступило какое-то спокойное настроение. Потом нам сообщили, что австрийцы разбиты и взято в плен 100 офицеров и 1000 нижних чинов, пулеметы и пушки. Мы кричали “ура”, а затем всем приказали петь “Боже, царя храни”. И вот, вечером, от полка к полку, от позиции к позиции, до самой глубокой ночи перекатывалось наше стройное пение. Мы все ждали, что нас опять выведут на передовые позиции, но мимо нас только везли убитых и раненых. На все это было тяжело смотреть. Казалось, что вижу странный и дурной сон...
            5 сентября. Мы на отдыхе. Говорят, что к фронту подтягивается наша свежая 2-я дивизия. Стоим в Витковцах. Видел первую партию пленных австрийцев. Внимательно вглядываюсь в их лица. Обычные и даже чем-то симпатичные лица, ладно скроенная форма серовато-оливкового цвета и кепи. Вели они себя спокойно, по-дружески улыбались и даже козыряли нашим офицерам. Говорят, что эта война у них очень непопулярна, и славянские полки идут в бой, подгоняемые сзади швабами. Совершенно не испытываю к ним какой-то неприязни и ненависти. .А ведь я уже убил одного из них и, наверное, буду делать это еще ... Вот только пленные немцы показались мне совсем другими: рослые, крепкие и злые. Они и воюют здорово, но против нашего штыкового удара все равно слабы: бегут, сдают нервы...
            6 сентября. Сейчас опять туда. В обед ходил к лазарету. Подошел транспорт с ранеными. Из дома вышла сестра милосердия. Поймал себя на мысли, что начинаю сравнивать ее с Татьяной. Вроде как похожа, даже вначале сердце защемило. Кажется, что она меня и здесь не отпустит...
            12 сентября. Продолжаем наступать. Ночью австрийцы начали отход за реку Сан, и мы получили приказ преследовать неприятеля. Должен сказать, что военное дело во время войны показалось мне очень тяжелым. Приходится не спать сутками и удобств, конечно, никаких. Обнадеживает только сознание, что все мы делаем необходимое и важное дело, и все скоро завершится нашей победою. Даже болеть стал меньше. Бронхит, изнурявший меня в последний месяц, почти прошел.
            16 сентября. Почти не встречаем сопротивления, продолжаем двигаться на Перемышль. Неужели эту крепость бросили на произвол судьбы, и мы возьмем ее сходу?
            17 сентября. Впереди крепость Перемышль. Австрийцы обстреляли из крепостных орудий наш казачий разъезд у Тиссовичей.
            19 сентября. Продолжаются земляные работы по обложению крепости. На огневые позиции выводится наша тяжелая артиллерия. Река Сан разделяет осажденную крепость на два сектора – северный и южный. С запада и юго-запада к крепости раньше, почти вплотную, подходил лес. Сейчас он по большей части вырублен – значит, серьезно готовились к обороне, ждали нас. Пояса укреплений из камня с броневыми башнями тянутся на 42 версты и производят внушительное впечатление, в промежутках между ними поставлены ряды колючей проволоки и орудия. Большая часть фортов вырезана прямо в скалах и оборудована по последнему слову военной техники. Говорят, что есть еще и второй, внутренний пояс из 8 укреплений.
            23 сентября. Продолжаем ходить на земляные работы, создается наша линия полевых укреплений обложения. В свободное время по большей части отсыпаемся впрок. Австрийцы изредка беспокоят нас из дальнобойных орудий и пару раз отважились на небольшие вылазки. Говорят, что их гарнизон по большей части состоит из людей старших возрастов, венских, галицийских и венгерских ландштурмистов.
            3 октября. На требование генерала Щербачева о сдаче мы получили отказ. Началась бомбардировка крепости. Ночью над крепостью стоит багровое зарево. Из крепости нам отвечают метким огнем. С воем пролетают снаряды и взрываются столбами дыма и огня. Особенно ожесточенный огонь тяжелой артиллерии велся по выступу у Седлика.
            5 октября. Наша пехота атаковала укрепления на северном и юго-восточном участке фортов. Осажденные не уступают. Атака захлебнулась окончательно. У нас большие потери.
            7 октября. Теперь в бой вступил и наш полк. Основной удар наносился по выступу у Седлика. В атаку солдат теперь поднимают руганью и побоями. Вперед бежали с матерной бранью и звериным воем. Падали, вставали и бежали снова. Ворвались на первую линию укреплений форта уже совершенно оглохшие и обезумевшие от ужаса и злобы. Били прикладами, кололи штыками, вымещая на неприятеле свой собственный страх. Меня больше не тошнило от разверзнутой и разорванной на части человеческой плоти. Пуля и штык легко входили в живое тело, превращая его в новые трупы. Под ногами всюду грязь и вода мешалась с кровью, негде было ступить. Подошел свежий австрийский резерв и выбил нас оттуда на исходные позиции. Атаки русских на северные форты в районе Дунковичей и на других участках тоже успеха не имели. Наше командование продолжало вводить в бой новые резервы, атаки следовали волнами, одна за другой в течение дня , но снова терпели неудачу. Эта мясорубка продолжалась почти непрерывно 72 часа, обе стороны понесли огромные потери.
            8 октября. К осажденной крепости подошла полевая австро-венгерская армия; наши войска, осаждавшие крепость, сняли осаду и отошли.
            9 октября. Крепость по-прежнему находится на боевой линии, идут позиционные бои.
            10 октября. Совершенно разбит физически. Теперь кажется, что совсем не важно – с кем эта война и за что. Не все ли равно. Из нашего взвода после штурма погибло 35 человек, 7 –и повезло больше: они ранены и отправлены в лазарет. Теперь злоба и ненависть кровавым туманом застилает многим глаза. Давно ли все эти молодые парни, охочие до работы и девок набивались в товарные вагоны и с разудалыми песнями, гиканьем и свистом ехали сюда. Теперь старое житье закончилось, и наступило тяжкое похмелье войны.
            15 октября. От бесконечного грохота и страха, от всей этой загаженной кровью и нечистотами земли приходит странное ощущение какой-то тупости и безразличия. Хочется бесконечно спать, потом есть, курить и снова спать. Здесь постепенно превращаешься в животное, нет никаких мыслей и ничего лишнего. Одно только желание выжить. Несмотря ни на что, продолжаю писать этот дневник, может быть, в нем мое спасение от этого безумия.
            17 октября. У меня появилось новое, и странное до сей поры, занятие: искать и давить на себе вшей. Они еще хуже австрийцев.
            21 октября. Кажется, война меняет меня быстрее, чем я сам того ожидал. Может быть потому, что здесь заканчивается все живое и человеческое. Тут каждому отводится свое место. Мертвым в земле, живым в окопе. Правда, мертвым иногда приходилось долго ждать своей очереди по местам прошедших боев. Бои приобрели вялый, позиционный характер. Окоп стал домом, где ты ешь, спишь и стреляешь; из него по сигналу поднимаешься и ходишь в атаку.
            22 октября. В нашем полку давно уже выбито до двух третей офицерского и солдатского состава. Ждем очередного пополнения, а еще больше, когда всех нас полумертвых от усталости и окончательно обносившихся отведут в тыл.
            2 ноября. Наконец свершилось: я произведен в прапорщики, как вольноопределяющийся и имеющий на это право по своему университетскому образованию. Учли и мои скромные боевые заслуги. Началась моя военная карьера! Только это пока мало чего серьезно меняет в моей жизни. Так же, как и все солдаты, живу в этом дерьме и сырости, не раздеваясь и неделями не снимая сапог. Теперь я состою в 11 роте нашего полка командиром второй полуроты. После прибытия пополнения, под моей командой состоит 2 взвода или 110 человек. Самые надежные из моих солдат - старики, по 40 лет, были на японской войне, многие георгиевские кавалеры. На нашего брата – прапорщика и других офицеров смотрят снисходительно, хотя и с должным чинопочитанием.
            5 ноября. После ухода полевой австро-венгерской армии наши войска снова обложили крепость. Высшее командование настойчиво продолжает толкать нас в новое наступление, штурм. Людей не щадили, - человеческих запасов было много. На полях сражений люди ложились как трава, сотнями и тысячами, раненых снова гнали в бой... В этом было что-то выше моего понимания. Иногда, казалось, что еще немного - и сопротивление будет сломлено, но в топку войны бросалась новая порция человеческого материала, на месте убитых снова появлялись живые, и ожесточение только росло. Победа не приходила, и все это скорее напоминало бесконечную бойню.
            15 ноября. Кажется, теперь армия перешла к долговременной осаде. Наш командующий, генерал Селиванов, учел ошибки неудачного штурма и решил взять крепость измором. Сказался недостаток тяжелой артиллерии. Продолжаем тревожить осажденных огнем легких и средних калибров орудий. Идет вялая артиллерийская дуэль. Почти ежедневно крепость бомбят наши аэропланы.
            17 ноября. Наш полк отошел на отдых к Радымно. Рядом взорванный австрийцами железнодорожный мост через реку и несколько чудом уцелевших домов. Остановились рядом, в чистой и опрятной усадьбе очень милой компанией из 8-и офицеров. Фотографировались в разных видах, хорошо бы потом все это выслать при случае. Почти событие - привезли почту. Были письма из дома и, наконец, долгожданное письмо из Петрограда, от Татьяны.

            Татьяна – Александру


            “ 20 октября. Милый мой, Саша! Позволь мне в и дальнейшем так тебя называть. Что-то произошло со мной после начала этой страшной войны, и я больше не могу вести свою прежнюю жизнь. Нет, я очень дурно жила прежде, ты прости меня за это. Теперь буду ждать и сильно любить тебя, даже если на это понадобится вся моя жизнь. Это Господь посылает нам испытания, видно не так все мы жили раньше. С 18 августа наш город по царскому указу стал Петроградом, слишком по-немецки звучало раньше его гордое имя.
            Здесь много перемен, кончился этот вечный праздник. Теперь даже в Зимнем дворце с начала октября развернут госпиталь. Частные госпиталя открыли во дворцах у князя Феликса Юсупова и у балерины Матильды Кшесинской. Ходили слухи, что существует реальная опасность высадки вражеского десанта прямо в столице. Слава Богу, что этого не случилось.
            Война и беда сблизили всех нас. Моя подруга, актриса театра Незлобина, уговорила своих коллег по нескольку часов в день работать в швальне, которой заведовала актриса Островская. Актрисы занимаются шитьем белья для армии.
            С конца августа я работаю в госпитале. О положении на фронтах могу судить по потоку раненых. В первые дни на это было просто страшно смотреть. Я и сейчас еще привыкнуть не могу. Их привозят издалека, всегда ужасно грязных и окровавленных, страдающих. Мы обрабатывали руки антисептиком и принимались мыть, чистить, перевязывать их искалеченные тела, обезображенные лица, ослепшие глаза – все эти неописуемые увечья, которые на цивилизованном языке называются коротким словом – война.
            Пока чаще работаю с хирургом как ассистент, но что-то уже делаю самостоятельно. Горы кровавых бинтов и ампутированных ног и рук... Несчастные, страдающие раненые часто умоляют посидеть рядом возле кровати, поддержать руку или голову. Я никогда не отказываю им в этом, но думаю в это время о тебе, Саша. Пусть же и тебе, там, на фронте, кто-нибудь поможет обрести силы и терпение для новых испытаний. Видела у нас в госпитале великую княгиню Ольгу Александровну. Всегда одетая, как простая сестра милосердия, она не гнушается любой работы с ранеными.
            Ходит много страшных слухов о том, что немцы и австрийцы бесчеловечно относятся к попавшим в плен русским раненым, не щадят ни Красного креста, ни врачей, ни сестер милосердия.
            Нет, теперь уже нельзя жить так, как мы жили прежде. До всего этого мне нужно было дойти самой, нужно было понять, словно вскрыть себя своим собственным хирургическим инструментом. Я теперь думаю, что раньше совсем не жила, и только теперь живу. Будто не месяцы прошли, а годы. Знаю, что нужна теперь, и у меня есть свое дело, которому я служу. Даже город изменил свой облик. Многие женщины, привыкшие к умственному труду, заменили ушедших на фронт мужчин и работают теперь в магазинах, разносчицами газет и кондукторами трамваев. Я бы солгала тебе, говоря, что все вокруг в столице подчиняется этому благородному порыву. Кому-то здесь война идет во благо, заметно добавила капитала. Это пир во время чумы. Пусть Господь простит их и даст возможность покаяться.
            Мне кажется, что почерк моего письма неразборчив – сильно устают руки после госпиталя в последнее время. Пишу тебе про нашу жизнь в Петрограде, а сама думаю о тебе. Пусть сохранит тебя Господь под германскими и австрийскими пулями.
            Любящая тебя Татьяна”.

            18 ноября. Снова и снова перечитываю письмо Татьяны. Мне показалось, что от него исходит тонкий запах духов. Каждая женщина имеет свой аромат, и это был ее запах. Никогда еще мне так не хотелось скорейшего окончания войны, как в эти минуты. Очиститься от всей этой грязи и неустроенности, вернуться в Петроград и увидеть знакомый прежний мир. Стоит только закрыть на мгновение глаза, и начинаются эти призрачные миражи. В зимний холод мне почему-то часто виделось лето, в жару – зима, а теперь, на войне, воображение рисовало мирное время и самых дорогих людей. Мысленно говорю с ними... Часто вижу рядом бесконечно дорогую мне Таню, хочется о многом сказать. Что это, просто тоска по прежней жизни или ощущение неизбежности скорого исхода? Если со мной что-то случится, то близких и родственников известят мои товарищи. Я так распорядился.
            19 ноября. Ходил в лазарет к моему товарищу, поручику Ломидзе. Его ранило в грудь третьего дня, когда он ходил с охотниками ночью за австрийские проволочные заграждения в крепость. Ломидзе верил в предопределенность своей судьбы и смеялся опасности в лицо. Поручик мог смело водить роту в штыковую атаку и покуривать при этом папироску, будто играя со смертью. Теперь он лежал на койке, скрестив руки на груди, и ангел смерти витал над ним. Лицо его осунулось, черты заострились; в жарких как уголья глазах медленно угасал огонь... Он был наш, питерский, кажется, хорошей фамилии.
            23 ноября. Третий день ходим совсем трезвехонькие, ничего достать нельзя. Без выпивки здесь стало туго.
            24 ноября. Кажется, теперь могу хорошо представить свой ближний офицерский круг в полку. По большей части, все у нас держится на прапорщиках скорого выпуска военного времени или произведенных в полку. Многие пришли в действующую армию из студентов, недавних гимназистов и образованных разночинцев . Теперь все делятся не на кадровых офицеров и офицеров военного времени, а на способных и неспособных, честно выполняющих свой долг и пренебрегающих им под разным предлогом. Более всего сегодня важен фронтовой опыт, война каждому из нас назначила свою цену. Мне очень нравятся два брата москвича - Щеголевы, сыновья профессора. Симпатичные и интересные люди. Старшего зовут Владимиром, оба совершенно другого склада, всегда вежливы и с солдатами себя ведут запросто. Быстро с ними сдружился.
            Кадровых офицеров в ротном звене мало, сказываются бесконечные потери. У нас ведь офицер в бою всегда должен быть впереди, от того и перебиты уже в первый месяц. Демонстративное презрение к опасности часто почитается за доблесть. Это у немцев и австрийцев все офицеры идут позади солдат и этих же солдат за отступление без приказа беспощадно расстреливают. Вообще, начинаю замечать, что бесстрашие и самопожертвование у наших офицеров, часто подменяют тактическую грамотность и профессиональную подготовку, а на потери среди нижних чинов смотрят, как на нечто неизбежное. Военный успех часто достигается ценой большой крови и подается как геройство. Рыцарский кодекс чести и прежние представления о войне, как о необыкновенных маршах под пулями, лихих кавалерийских атаках, безнадежно устарели. Нам нужны в достатке снаряды и патроны, нужно одевать солдат и вовремя подвозить провиант. Со всем этим у нас в последнее время стало плохо, зато успевают привозить новое необученное пополнение, которое австрийские пулеметы быстро переработают в трупы. Наш штабс-капитан Нарумов, кадровый офицер и большой циник, о солдатах говорил открыто и примерно так: “У нас этого навоза хватит, бабы еще нарожают.”
            Настроение и активность часто зависят от успехов на фронте. С переходом боев в затяжной и позиционный характер, наступило общее безразличие. Как студент технического университета, в своем недалеком прошлом, могу свидетельствовать, что производительность нашей работы здесь поразительно ничтожна, что не мешает, однако многим считать себя – и главное, вполне искренно, очень занятыми людьми. Наши командиры не держат связь с соседями, рекогносцируют слабо... вообще, сейчас больше пьянствуют, спят или просто валяются...
            3 декабря. Выпал обильный снег. Будто белый саван над этой израненной окопами и траншеями земле. Нужно вечером послать солдат и снять с проволоки труп - все кажется, что кто-то к нам двигается. Начинаем палить в сторону неприятеля, и австрийцы нам отвечают. По линии фронта заметных перемен не происходит, продолжается умеренная артиллерийская дуэль. Возможность освобождения неприятелем осажденной крепости становится все менее вероятной. Говорят, что там появились проблемы с продовольствием, начали забивать лошадей. Похоже, скоро нас снова будут побуждать к более активным действиям.
            5 декабря. Вчера вечером прапорщик Третьяков привел в нашу землянку двух сестер милосердия. В сереньких платьях, плоские и субтильные девицы, но с хорошими манерами. Было выпито много спирта. От слабости света свечей, табачного дыма и духоты одна из них, та которую все звали Елизаветой Петровной, показалась мне сильно похожей на Татьяну. Внезапно ее лицо оказалось совсем близко. Воротник серого платья приоткрывал белую шею и неразвитую грудь. В глазах ее плыл облаками серый дым, чувственные губы звали. Тело мое стало ватным, и сердце сильно забилось. Кажется, в этот момент я назвал ее Татьяною... Елизавета засмеялась и провела теплыми пальцами по моей щеке. Прикосновение ее шершавой от бесконечных стирок бинтов ладони тронуло меня бесконечно. Третьяков потянулся за гитарой...

            “Белой акации гроздья душистые
            Вновь ароматом полны,
            Вновь разливается песнь соловьиная
            В тихом сиянии чудной луны”...

            Я набросил шинель и, закурив папиросу, вышел на свежий морозный воздух, светало. Внезапно услышал сверлящий, воющий звук. Где-то рядом грохнул взрыв, потом второй и третий...
            14 декабря. Ожесточенное сражение продолжались три дня. Осажденные предприняли отчаянную вылазку и продвинулись на юг до 18 км от наружного пояса фортов в надежде соединиться с 1-й полевой австрийской армией генерала Данкля , которая перешла с Карпат в новое наступление. Этим надеждам не суждено было сбыться. Под нашим натиском их продвижение захлебнулось, и защитники крепости возвратились обратно. Кровопролитные бои только способствовали дальнейшему ослаблению обороны.
            27 декабря. Наше снабжение тоже постепенно ухудшается, на железных дорогах царит хаос. Солдаты вслух жалуются на плохое питание и бесчеловечное отношение, в окопах вода пополам со снегом, замерзают руки и ноги...
            - Ну, разве можно так жить? Один сухарь на день...
            - Уже не рады, что произвели на свет Божий, помереть и то легче...
            - Белье истлело на плечах, заедают вши и блохи, а конца этой войне не видно...
            - Все, довоевались до ручки, дальше некуда уже!
            Приезжающие из России, оправившись от ран, рассказывают, что в тылу идет сплошной праздник, рестораны и театры полны. Армию бросили и забыли... У нас зреет убеждение о возникшей пропасти между фронтом и тылом. “Здесь огонь и кровь, а там золото и брильянты. Тут безвестные деревянные кресты, а там властвуют продажные купцы и спекулянты”. Теперь в тылу враги похуже немцев и австрийцев...
            На этом записи Александра Фролова в дневнике обрываются... Далее, кратко помечено уже другим почерком:
            “ От полученных ран в бою под Перемышлем (восточная Польша) скончался 11 января 1915 года в возрасте 21 года “.

            Остается еще несколько писем. Среди них одна бледная пожелтевшая фотография: пятеро офицеров в фуражках и длинных шинелях. Заметно, что их лица совсем другие, уже непохожие на нас.

.             Вот последнее письмо Александра Павловича Фролова Татьяне Дмитриевне Башкирцевой, написанное под его диктовку главным врачом госпиталя             В.И. Серебровским:
            “ Дорогая и единственная моя Таня!
            10 января я серьезно ранен осколками в брюшную полость. Надежды на выздоровление у меня мало и я распорядился, чтобы тело мое перевезли домой в Екатеринодар. Тебе же оставляю свой дневник, который вместе с этим письмом передаст прапорщик Бугров. Он наш с тобою земляк и питерский. Ухожу со словами благодарности за обретенное счастье.
            Желаю тебе твердо перенести это известие, будь счастлива и свободна в своих поступках. Целую тебя крепко, Александр Фролов.”

            Указанное письмо с сопроводительным письмом В.И. Серебровского было отправлено 16 января 1915 года. В этом письме В.И. Серебровский указывает место и ориентиры, по которым можно найти захоронение и приводит описание последних часов жизни Александра Павловича. Не буду приводить это письмо целиком, но отдельные отрывки, безусловно, заслуживают внимания.

            “ Уважаемая Татьяна Дмитриевна!
            10 января друг Ваш, Александр Павлович, был доставлен в заведуемый мною госпиталь с двумя ранами в область живота. Полученное ранение по своему характеру было в высшей степени серьезно. Бедный Александр Павлович сильно страдал, но геройски переносил мучения. Как человек образованный и знакомый с анатомией, не оставил себе иллюзий, и в ответ на мои попытки лечения заверил, что уже приготовился к смерти. Ему только было, бесконечно жаль Вас и отца с матерью. Очень беспокоился, как воспримут это известие, ведь он в семье один. Он сказал, что умирать на войне – дело для воина обычное и сетовать не на кого. Только просил Господа помочь близким пережить его потерю... Потом продиктовал мне письма домой родным и Вам, в Петроград...
            Я видел на своем веку много смертей, но Александр Павлович поразил меня своим мужеством больше всех. В 6 часов утра 11 января он скончался. Перед смертью попросил, чтобы его тело перевезли на родину в Екатеринодар. Поэтому сообщаю Вам, что мы похоронили его на некотором расстоянии от госпиталя – в деревне ... ( далее идет подробное описание, позволяющее найти место захоронения).
            На могиле поставлен деревянный крест, окрашенный зеленой краской, и прибита доска с надписью....
            Позвольте в заключение выразить Вам мое сердечное сочувствие в этом тяжком горе. Молю Господа, чтобы он дал Вам сил перенести это несчастье твердо и мужественно – как глядел в глаза смерти доблестный герой Александр Павлович.
            Готовый к услугам,”

            Не скрою, расставался с героями этих записок с большим сожалением. За это время они стали для меня живыми и близкими людьми. Автор этих записок, Александр Фролов, так и не узнает, что крепость Перемышль возьмут уже 22 марта 1915 года. Все расценят это как великую победу русского оружия, будет большой праздник . В крепость прибудет российский император Николай II, и генерал Брусилов покажет ему взорванные укрепления. Снимки этого события облетят весь мир, потом станут историей. Царь поздравит русскую армию с этой победой. В результате достигнутого успеха в Галицийской битве, Россия исполнит свой союзнический долг и спасет Париж от неминуемой оккупации. Но это будет последняя победа в войне. Уже через два месяца, 2 июня эта крепость, после яростного сопротивления, будет занята австро-германскими войсками. Для всех воюющих сторон эта крепость станет очень дорогим призом. Даже потом, для войск вермахта, которые 22 июня 1941 года захватят крепость, но уже на следующий день будут выбиты оттуда стрелковой дивизией Красной Армии и пограничниками. Крепость тогда не раз переходила из рук в руки...
            Нет, не оправдаются слова из старого русского военного марша “Прощание славянки”.

            “Будут зори сменяться закатами,
            будет солнце катиться в зенит.
            Умирать нам, солдатам – солдатами,
            Воскресать нам – одетым в гранит”.

            Увы, прошло почти столетие. Вся Европа давно “одела в гранит” своих сыновей, погибших на поле брани, вся, кроме России, Украины и Белоруссии. Война, названная очевидцами Великой и Второй Отечественной, после 1812 года... Эта война для наших современников остается неизвестной. Черные дыры в нашей истории, словно дороги в никуда... За ними изломанные человеческие судьбы, захваченные вихрем стремительно нараставших событий. Где-то в них затерялась Татьяна Дмитриевна Башкирцева и ее друзья. Я не вижу их светлых лиц, но знаю, что все они очень любили жизнь. Судьба принесла им много страданий и мук, она давала веру и снова отнимала ее...

            С тех пор минуло, что-то около месяца. Стоял обычный зимний день и в Петербурге шел густой снег. Все казалось мне выкрашенным белою и серой краской, словно старинная немецкая гравюра. Пробежав на лыжах по лесу вдоль незамерзшего еще Лахтинского разлива, возвращаюсь домой. Рядом со мною на улице припарковался черный массивный внедорожник. Открылась дверца... Услышанный случайно разговор неожиданно привлек мое внимание.
            - Фролов, только ты можешь вот так высадить меня в этот сугроб, - произнес сердитый женский голос.
            - Отстань, я сама выберусь. Здесь тебе еще список всего, что нужно купить и завести маме.
            Из автомобиля показались многочисленными пакеты с броскими надписями и женская нога в высоком сапоге.
            - Ну, что же вы стоите? Помогите мне, пожалуйста, - обратился ко мне этот же голос, меняя свою интонацию.
            Подхватываю пакеты и, протянув руку, помогаю выйти из машины. Передо мной стояла молодая женщина в короткой норковой шубке. Длинные темные волосы, падающие снежинки и глаза, большие и серые, как туман над водой. Никогда не видел подобных глаз. Но почему мне кажется, что я давно знаю эту женщину?.. Теперь уже она смотрела на меня внимательно и иронично, очевидно, мой растерянный вид давал этому повод.
- Вы... Вас зовут Татьяна Дмитриевна?
            - Очень странный у вас способ знакомиться... Простите, мы не представлены, и не в моих правилах, вот так, знакомиться на улице. Только скажите, откуда вы знаете мое имя? Мы ведь с вами никогда не встречались...
            Пуститься теперь в объяснения с ней показалось мне очевидной нелепостью, можно было легко сойти за человека с нездоровой психикой. Пришлось извиниться и признать свою ошибку: я просто обознался. Впрочем, все это действительно было так... Уже сделав шагов десять в разные стороны, мы неожиданно и почти одновременно оглянулись, но это было только одно мгновение...
            Кажется, теперь я понял все, до самого конца: мои герои навсегда остались молодыми. Это многим другим бывает уготована тихая и спокойная старость, своя крыша над головой, миска сытного гороха и запах горячего хлеба в печи... Только цена вечной молодости всегда безмерно высока - оборванная тонкая струна нашей жизни...


Фото из Интернета