Говорила Машенька: –– "Не убей!"
Скоморошье зёрнышко, лебеда.
–– "Вот подишь ты, жук себе скарабей,
а закатит солнышко не туда:
будут ветры маяться, мать-метель
запорошит шаг тебе – не ступить,
выстудит зараза твою постель,
будешь понапрасну избу топить:
где была жена, там теперь трава,
где играли детки, там след простыл.
Помолись как следует в Покрова,
чтоб Господен Дух тебе взвесил сил,
чтоб все были в здравии сотни лет..."
Машенька – блаженная. Божий цвет.
Так холодно сегодня в ноябре.
Зарыться б да выписывать в норе
бессмертные рецепты на латыни.
А купола зубами золотыми
расщелкивают небо под орех.
Декабрь помер, не срастив прорех
на панцире своем позолочёном.
Январские разбуженные пчёлы
зажалят всё, в чём можно раздобыть
не мёду, так хотя бы волчью прыть –
ни лба, ни щёк от них не уберечь.
Кусают так, что разве только речь,
замотанную шарфом от простуды,
как чудо удаётся сохранить.
Но и она изменчива, как чудо –
захочется сказать: "люблю, паскуда!",
а выйдет так, что временно люблю.
И всё, к чему сейчас благоволю –
морозы и январь, и снег, что стынет –
заделаются в пасынки отныне.
Отныне и, как водится, навек.
Всё – снег.
И даже я – всего лишь снег –
кристалы замороженной воды.
И чуешь, как проростки лебеды
через тебя, через твою природу
возращивают силу год от года –
винишь себя, в чём нет твоей вины.
Ведь ты не остановишь той войны,
которая тебя лишила деда.
И даже эта пиррова победа
не заживляет рану, а саднит.
Опять цветок положен на гранит.
Опять в календаре краснеет дата,
которая не твоего солдата
и не тебе по жребию вернёт.
А твой – умрёт.
А твой опять умрёт.
И тот, что жив, от радости орёт –
он де-мо-би-ли-зо-ван-ный домой!
И пусть без ног, пусть навсегда больной,
и пусть потом забыт своей страной,
но божешь мой, майн либен, божешь мой!
А мне же – ни могилы, ни креста.
Лишь снег январский, руки распластав
как пьяница, что силится обнять
всех разом, он простит меня.
Да и тебя, дряхлеющая память,
героями аллей сочащей камедь
кровавую – густеющий нарыв
войны, где каждый пятый не зарыт.
Он всех простит. И белым покрывалом,
как безразмерным саваном – точь в точь –
покроет всё, где горе зимовало.
Как добрая хозяйка приберёт
всю черноту, всю эту гарь полей,
где кости – головешками в золе –
в земле.
Но даже снегу не под силу
засеять землю, где война косила.
Спускается на цыпочках с небес.
Что может он? – чтобы мой дед воскрес?
Узнал, как непосилен этот крест,
что позже, в ноябре, родится дочь,
после того, как в сентябре того же года
он сам умрёт.
Хорошая погода
и ясный день почти совсем без ветра.
Под Андреаполем – в районе километра.
И каждый был там загодя прощён.
С винтовкой и брезентовым плащём
(иль что там выдавали в разведбате?),
короче – на отборном русском мате
стояли насмерть. Смерть не заждалась.
И порезвилась, и от пуза нажралась.
Говорила Машенька: –– "Трын-трава
по дорожке стелется – не пройти..."
Помолись как следует в Покрова,
помолись за выживших, Господи!
Катит солнце заполночь день деньской
жук такой диковинный – скарабей.
Мертвецов, война, моих успокой –
всё кричат по памяти: "Не сробей!"
Полегли в траву они как один.
Упокой ненайденных, Господи.