(посвящается 72-летию патриарха семьи Садовничих, любимому отцу Павла Садовничего и моей замечательной Оксанки Ковалевой – Николаю Николаевичу)
С днем рождения!
Начала войны Коля не помнил. Поскольку в тот самый день, когда бабы и мужики его родной Большой Джалги собрались перед сельсоветом у радиоузла, скорбно нахмурив лица, ему, полуторогодовалому пацаненку мама Дуся купила в сельмаге большую деревянную голову на длинной палке, и теперь он осваивал мастерство наездника, лихо загребая пыль босыми пятками. В Джалге все были наездниками. С детства!
Так Николенька и догаллопировал через три двора до кучи соседей и соседок, среди которых были и мама, и любимая бабуля, и все-все те, кого он помнил и любил с детства. Люди на расшалившегося мальца дружно и резко прикрикнули, он сразу притих и понял, что случилось что-то страшное. Женщины плакали, мужики, сурово насупившись, молча слушали репродуктор. Из черной тарелки репродуктора, на головы беззвучно стоящей толпы, тяжелые, как камни, падали непонятные для Коли слова, от которых мимо воли мурашки пробегали по телу. Передача закончилась, но народ не расходился по домам. Тихо переговариваясь, кучками стояли мужики, отдельно от них стояли женщины, притихшие как на похоронах.
Местные пацаны, те, что постарше, сразу же начали играть в войну, но уже не в «белых» и «красных» (эту игру Коля знал), теперь на долгие годы основные роли игры делились на «наших» и «фашистов».
Вечером по центральной улице поселка, мимо украшенной кумачом и флагами трибуны, прошла колонна комсомольцев и молодежи. Рослые молодые парни и красивые девчата, с самодельными деревянными винтовками, которые были изготовлены во время финской войны, с противогазами и санитарными сумками через плечо, плотным квадратом, чеканя шаг, маршировали мимо трибуны. С портрета, украшенного ветками ивняка, розовыми мальвами и красными лентами, смотрел на собравшихся вождь народов великий Сталин. Это имя Коленька знал. И именно за это имя, которое он уже позже, хвастаясь, будет называть главному фашисту, поселившемуся в домике напротив их мазанки, бабуся со страшными от испуга глазами всыплет ему ремня.
Правда, случится это уже позже, году в сорок третьем, когда разбитые наголову нашими войсками, немецкие полки станут драпать от Сталинграда, на Кубань. К озеру Маныч. Про Сталина Коленька хвастался фашисту как раз в тот момент, когда тот, пожилой и уставший дядька с выцветшими, белёсыми какими-то глазами, угощал его настоящей шоколадной конфетой и играл незатейливую песенку на губной гармошке. Фашист был совсем не страшным, совсем не таким, как слово «мобилизация», значения которого Коленька не знал, но понимал, что когда его говорят, то все плачут. А потом из села уезжают (и навсегда) совсем молодые парни, старшие братья его друзей, потом их папки, дядья, а потом уже и деды. К моменту появления фашистов, мужиков в селе совсем не осталось. Ушел воевать и Коленькин папа. Ушел в тот самый первый, летний день, когда мама купила сыну деревянную лошадку…. И тоже ушел навсегда.
Домик, в котором Коля жил с мамой и бабушкой (по сути землянка) по первости мальцу казался большим и даже уютным. И он не очень понимал, почему бабуся говорит, что в нём «пахнет горем»…
А война, тем временем, начала показывать свой суровый норов. Исчезли из продажи керосин, спички и соль. О чем-то другом говорить не приходилось. В пекарне уже не пекли довоенные круглые хлеба, с хрустящей верхней корочкой, и сероватой от пода печи, нижней. Отныне и навсегда, хлеб будет выпекаться только формовой, «кирпичами». Раньше, до войны, в сельпо продавали белые, душистые, невероятной вкусноты круглые подовые булки. Пекли их из муки, которая почему-то называлась «тридцатка», и даже бабуля частенько покупала те булки в дом, хотя сама прекрасно умела печь хлебушек. Теперь же мука пропала, а «магазинский» хлеб пекли только из ржаной муки, «бормотухи». Этого темного, сыроватого хлеба, выдавали по двести граммов на иждивенца (то есть на него, Коленьку), и по триста на работающего. И все же, какой он был вкусный этот неказистый на вид и жесткий на ощупь, хлеб Коленькиного военного детства! Какое счастье испытывали он, когда к концу недели получался небольшой привесок! Привесок съедался без зазрения совести, это был, своего рода, трофей. Пацаны со всей округи стаскивали «привески» на улицу и съедали, поджаривая на костре, хрумая их подгоревшие бока и на время забывая о полуголодынх матерях.
А потом пошли похоронки. Ближе к зиме, ко второму Коленькиному дню рождения, пришла первая похоронка, потом еще одна, еще… Женщины со страхом ожидали появление почтальонши Нюрки. Еще приходили, сложенные треугольником, солдатские письма, из серой оберточной бумаги, со штемпелем «бесплатно», но со средины сорок второго, жидкий ручеек солдатских, бесплатных писем, почти «пересох». Да и то сказать… Село-то было маленьким. Душ на тысчу… И половина из них бабы и мальцы… Племзавод, кормивший всё население Большой Джалги закрыли. Зато бабам стали выдавать «денюжку», примерно по сто тридцать рублей на семью. Хотя какие это были деньги? Стакан соли стоил двадцать рублей! Спасали огороды, на которых всё село растило картошку, да росшая в изобилии у пруда лебеда, из которой бабы варили щи. А еще все мальчишки вместе со взрослыми ходили в окрестные рощицы, запасать дрова на зиму. Раньше, до войны, как рассказывала мама, углем и дровами сельчан обеспечивала «контора». Теперь же, чтобы не околеть от холода, приходилось таскать сушняк самим. Пилить собственные яблони и груши у людей руки не поднимались. Вот и челночили пацаны с санками, три километра туда, да три обратно. Но это те, кто постарше. Колюню в такие походы мать не пускала. Берегла сына, как могла….
Но в детстве горе помнится плохо. Зато надолго западает в память радость. Коленька точно знал, что май 1945-го – это радость! Во-первых, в селе снова открыли племзавод и откуда ни возьмись в Джалгу съехались новые жители, для которых стали строить хоть и плохонькие, саманные, но все же хатки. Колиной семье тоже саманку выделили. Правда, старую. Ту, в которой во время войны, точнее, оккупации, жил местный полицай. А потом к ним с мамой и бабулей откуда-то приехала тётя Маруся со своим сыном и семья Садовничих стала по-настоящему большой и веселой. А еще в 1947-м году, зимой, в селе открыли школы. Сразу две: № 2 и №3. Куда делся первый номер, Колюня не знал. Зато ему объяснили, что в этой самой «второй» школе будут учиться переростки, то есть такие, как его лучший друг Витька, двенадцатилетний подросток, «потерявший» пять военных лет в отрыве от общего обязательного образования. Учительницей в этой школе стала Витькина мама, и Колюня, на правах близкого друга, всегда сидел на ее занятиях на первой парте, с удовольствием слушая как она читает им книжки и статьи из разных газет. Самой любимой его газетой, конечно же, была «Пионерская правда», а любимыми литературными героями – отважные мальчишки из «Республики ШКиД» и еще те неизвестные мальчишки, пионеры-герои и сыновья полков, на которых сельской детворе нужно было равняться.
Собственно, с Леньки Пантелеева из "ШКиДа" началась у ученика СадовнИчего (сельчане делали ударение на последнем слоге его нездешней фамилии) не только любовь к чтению и книгам, но и безудержная тяга к захватывающим дух приключениям. Поначалу Колюниной любознательности вполне хватало загашников чудом уцелевшей сельской библиотеки, куда его тайком пускала «порыться» дальняя родственница, директор библиотеки. Но очень скоро Коля решил, что всех книжек ему хватит, от силы, лет на пяток, а потом придется где-то доставать деньги, чтобы снова и снова оказываться в плену захватывающих дух приключений, которыми буквально дышали пыльные желтые страницы старых книжек. А еще лучше, если он станет взрослым и соберет свою собственную библиотеку, где будут самые-пресамые интересные книжки из тех, которые существуют в мире.
Тем летом, 1948 года, Колюня еще не знал, что его жажда приключений будет удовлетворена совсем скоро и, увы, совсем не счастливым образом.
Сначала умерла бабушка. Потом, в 1952-м, не выдержав военного и особенно послевоенного надрыва, вслед за бабулей ушла и мама. По законам того времени, усыновить Колюню могли только кровные родственники. А таких не оказалось. Точнее, его бы с радостью взяла и двоюродная тётя Маруся, и даже двоюродный дедушка под опекунство, но жить нахлебником гордый подросток не захотел, поэтому и был отправлен в детский дом.
Детдом того времени – явление особое. Как правило, половину его «контингента» составляли военные сироты, ставшие беспризорными в период с 1941 по 1945 год. А вторую половину – боегоны. Ни для кого не секрет, что солдатские вдовы, настрадавшись без мужской ласки, позволяли себе «случайную слабость» с заезжим солдатиком, освобождавшем их город или село, или со случайным командировочным… Так появлялись на свет детишки, которые сваливались на обезумевших от горя мамаш, словно снег на голову, пополняя и без того не маленькую орду вдовы, оставшейся без кормильца. Таких детей звали боегоны. Мамки их стыдились и при первой возможности отправляли в детдома. Но и в детдомах этих несчастных, никому не нужных детей войны особо не жаловали. Они были затравленными, худыми, рахитичными и очень несчастными. "Чистых" сирот звали по именам, боегонов только по фамилиям - Сидоров, Петров, Приходько... Колька Садовничий – «чистый» сирота – боегонов жалел. Он читал им самые интересные книжки, а еще больше придумывал собственных историй: про далекие страны, про жаркое солнце, про валяющиеся на земле мандарины и, конечно же, про море…
В принципе, в детдоме жилось неплохо. Еды на всех почти хватало, а по праздникам нянечка с красивым именем Гликерья пекла им пирожки с начинкой из морковки. Вот с учебой дело обстояло хуже. Чернил и карандашей, не было. Тетради выдавались по две штуки на четверть, поэтому писали на брошюрах различных партконференций и съездов, в том числе, и на конституции СССР. Чернила делали сами, и из чего только не приходилось их делать! Делали из марганцовки, ольховой коры, из печной сажи, которую соскребали с зева русской печки, добавляли туда немного керосина, марганцовки и чуток настоящих чернил, вымытых из пузырьков, валяющихся у почтамта.
Именно этими чернилами и был написан стратегический план побега из детдома в 1953 году. Куда? Конечно же к морю, к горам, где в небе парят орлы и чайки, а в порту стоит и ждет их появления большой белый пароход.
Ехали на крышах вагонов. Поезд «пятьсот веселый», постукивая на стыках колесами, уверенно двигался на юг, в сторону Сочи. Почему этот поезд так назвали, неизвестно. Останавливался он возле каждого столба, и ехала в этом поезде самая разношерстная публика. Нагруженные мешками, чемоданами другим скарбом люди, садились в этот поезд на каждой станции, выходили, бежали с котелками и чайниками за кипятком, к месту его раздачи, толкались возле пристанционных базарчиков, торговались с расторопными и говорливыми торговками.
Ассортимент выставленной на прилавок продукции, был не очень богат, и на каждой станции был один и тот же. Картошка, приправленная диким чесноком, квашеная капуста
и соленые огурцы, кровяная колбаса и обязательно варенец, аналог нынешнего кефира, только запеченного в русской печи. Воровать мальчишки стеснялись, но сердобольные тётки, завидя стайку детдомовцев, которые в свои 12-13 лет весили чуть больше двадцати килограммов, протягивали им молодую картошечку с нежнейшей кожурой, а то и окраешек серого хлеба, натертого чесноком.
В Сочах друзьям понравилось. А что? тепло, красиво, приятно пахнет, но, главное, есть море и белый пароход. Вот только зря они приспособились ночевать под пальмами в Ботаническом саду. Там-то их и выловила бдительная милиция, чтобы под белы ручки препроводить в детский дом, на сей раз города Ставрополя.
Следующий побег был замыслен с уже большей тщательностью. Теперь к жажде моря добавилось желание «мир посмотреть». А какой он, этот мир, в представлении советского школьника той поры? Это мир по именам столиц, которые зазубривали на уроках географии: Тбилиси, Ереван… Вот туда и рванули.
Наученные сочинским опытом, жить решили в районе вокзала, и дольше пяти дней на одном месте не задерживаться. Тем более, что новые друзья в мандариново-лимонном Тбилисо рассказали им про чудесный остров Крым и сказочную красавицу Ялту. Ялтинский вокзал запомнился особо. Во-первых, он был автобусным. Во-вторых, совмещен с рынком. Жизнь на крымском вокзале просто била ключом. Приезжали и уезжали люди, толпились на автобусной остановке... А поскольку тролейбус еще не ходил, к вокзальному подъезду лихо подкатывали черные, лакированные пролетки с откидным верхом, на мягкое сиденье садилось два, а то и три пассажира, и это подрессоренное , на резиновом ходу чудо, под чарующий цокот лошадиных копыт, отбывало к месту назначения. Под парусиновыми тентами, краснощекие работницы транспортного общепита, предлагали вокзальному люду квас, морс, шипучий лимонад, и, конечно же, самое сокровенное лакомство детства – мороженое! Было оно трех видов: фруктовое, самое дешевое, молочное и сливочное. Прямо на глазах, тетенька-мороженница клала на дно формочки квадратик бумажки, накладывала на него мороженное, сверху ложился другой квадратик бумажки, все это штоком снизу выдавливалось, и нате вам , пожалуйста, сказочная вкуснятина!
Как петухи посреди куриного стада, важно вышагивали милиционеры транспортной милиции. В темно-синих мундирах с двумя рядами пуговиц, с портупеей, с револьвером, который малиновым шнуром фиксировался на шее как галстук. Как атрибут власти, на левом боку висела шашка.
Коленьку ужасно удивляло, почему сейчас, когда закончилась война, когда прошли уже почти две послевоенные пятилетки в стране так много военных. Из-за этих мундиров спать приходилось вполглаза, так как потеряв бдительность можно было в толпе офицеров и моряков пропустить главную опасность – милиционера. Так оно, собственно говоря, и случилось. Правда продержаться пацанам на этот раз в бегах удалось почти рекордный срок – пять с половиной недель.
Новым местом их постоянного сиротского жительства стал город Кропоткин. Он возник примерно в 1770 году на месте двух поселений: хутора Кавказского и Романовского поста, которые сначала были военными укреплениями на южной границе России. В сравнении со Ставрополем – Кропоткин был маленьким и провинциальным, но в сравнении с Джаглой – просто индустриальным гигантом. В городе насчитывалось около тридцати промышленных предприятий, три электростанции и даже собственный аэроклуб. Детдом располагался на одной из рабочих окраин, густонаселенной, но при этом утопающей в зелени. Вечером с работы домой возвращался рабочий люд. Летом, из открытых настежь окон, вкусно пахло щами и жареной картошкой, Озабоченные лица хозяек квартир мелькали в окошках, деловито стучали тарелки и миски, и в округе на какое-то время наступало затишье. Народ ужинал. Через какое-то время на улицу выбегали ребятишки, на ходу что-то дожевывая. Примерно в это же время детдомовцы получали свою пресно-серую пайку из осклизлой овсянки и стакана марганцево-розового киселя.
Понятно, что удержаться долго Колькина «банда» в Кропоткине не могла. И снова сбежала, подхлестываемая новыми знаниями, полученными на уроках географии: Харьков, Киев, Одесса, Кишинев…. Почему спаянную ватагу потенциальных «бегунов» не расформировывали – не понятно. А мальчишки, тем временем, приобретали всё больший и больший опыт «вольной жизни». С уголовниками, правда, не связались. И причиной тому, по-видимому, послужили те самые «правильные» книжки, которые Колька Садовничий читал запоем. Зато парни, выглядевшие в свои четырнадцать лет на восемь-девять, точно научились распознавать дни зарплат у местных предприятий, в зависимости от того города, где они в это время гастролировали.
В такие дни жены рабочих, схватив сумки, бежали в гастрономы, в заветные «сталинские» очаги изобилия. Там, в мясном отделе, они покупали дешёвенькие мясные продукты, суповые наборы и ливерную колбасу. Ребятишки, которые всегда увязывались за своими матерями, с любопытством и завистью рассматривали нарядные стеклянные витрины с копчеными колбасами, бужениной и сосисками. Подолгу стояли и возле витрины с разноцветьем нарядных конфет, красиво уложенных в хрустальные вазы, и окруженные причудливо обставленными пирамидами из шоколадных плиток. Матери покупали ребятишкам дешевенькие карамельные подушечки, а если сильно повезет, то еще и связку сушек. Очень часто гостинцы доставались и Кольке сотоварищи…
Но получив карамельки, они прытко неслись к пивнушках, где надолго застревали отцы семейств, просиживая трешки и пятерки зарплаты за липкими от пролитого пива столиками, и клубами табачного дыма. Часто бывало такое, что подпивший мужчина куражился, домой идти не хотел, со слезами всматривался в лица Кольки и друзей и бормотал что-то про глаза, как у «нашего комбата, царство ему небесное»…. Потом он вытаскивал из замасленных штанов смятые рубли и тут же, в буфете покупал пацанам сладости, и, довольный собою, поддерживаемый со всех сторон товарищами, нетвердо ступая, шествовал к семейному очагу.
В 1956-м году друзьям все же пришлось вернуться в Кропоткин, чтобы проучившись пять месяцев, получить аттестат и путевку на Тихорецкий вагоностроительный завод.
Самой последней и отчаянной Колькиной вылазкой, уже в одиночку, без друзей, стала «экспедиция» на крыше вагона в Москву, на Всемирный фестиваль молодежи и студентов. Пропустить такое событие Колька просто не мог. Он обязан был своими глазами увидеть всех этих загадочных, желтолицых, чернокожих, узкоглазых и орлиноносых героев своих детских фантазий, которых в разное время звали Томами Сойерами, Индейцами Джо, Последними из Могикан, дядюшками Томами и Китаёнком Ли…
Однако милиционер, встретивший Кольку прямо "с пылу, с жару" у выхода из курского вокзала и проверивший его документы, сказал, вздохнув: «Эх-ай-яй, парень! Давай уже, взрослей! Я в твоем возрасте уже на Курской дуге бился, а ты все приключениев ищешь. Не хорошо это, сынок!»
И Колька решил взрослеть. За две недели, которые он провел в спецприемнике возле Даниловского вала, он многое успел передумать. Удивляясь сытой вкусности черного бородинского хлеба и белых булок, которые в избытке давали в столовой беспризорникам, Коля решил, что пора возвращаться в родную Джалгу. Дескать, где родился, там и пригодился. Но, по иронии судьбы, добирался до Джалги парень еще целый месяц, так как соврал тому самому первому привокзальному милиционеру, что прибыл из Одессы. Следовательно, из спецприемника его отконвоировали именно в этот портовый город с соленым морем, розовыми чайками и белым пароходом.
Так закончилось Колюнино детство.
И началась вполне взрослая, удивительно интересная и полная настоящих, не книжных приключений жизнь.
Сначала была армия. Такая, как Колька и мечтал: в погранотряде, с настоящими ночными дозорами, поимкой преступников и нарушителей границы, с безмерной преданностью лохматых пограничных псов, с которыми в радость было делить не только последнюю корку хлеба, но и банку дефицитной тушенки…. Да и служил он неподалеку от города Батуми, как раз того, куда так и не добрался в одной из своих первых, тбилисских вылазок…
Эх, сколько лет прошло, а Колька все никак не может забыть того солоновато-горького аромата настоящего кофе, который он впервые в жизни попробовал именно на набережной Батуми во время одного из увольнений….К слову сказать, пограничная застава - интереснейшее сооружение. Это в миниатюре целый город, только малюсенький. Здесь есть служебные и жилые помещения, склады и гаражи,сложное устройство связи и сигнализации, коммунальное хозяйство и вольеры для животных, своеобразный кинозал и даже… баня. В отличие от пресловутых казарм, которые бы тоно напомнили Кольке детдом, застава навевала ему воспоминания о родном селе и, действительно, родном доме.
Некоторые здания заставы, если внимательно присмотреться, вообще представляли собой некое изысканное архитектурное сооружение. А построены они были аж в 1907 году. При этом качество всех построек таково, что за десятилетия службы они почти не нуждались в ремонте. И еще Кольку радовали зеленые насаждения. Они появились в результате кропотливого труда поколений пограничников, неустанной заботы так и не очерствевших сердцем людей о своем саде на своей родной заставе. Наряды на границу обязательно отправляли офицеры: начальник заставы капитан Литвиненко П.М., замполит лейтенант Беляев Д. Ф. ,зам. по строевой – старший лейтенант Викторов А.Г.
А вот фамилию старшины Колька уже не помнит…
На заставе стоял ветряной двигатель (ветряк, как называли его все). Круглые печки «голландки» топили чавриком, дровами какого-то дерева, которого невозможно было разрубить, но горел он удивительно долго. Потом стали подвозить уголь. На заставской кухне была сложена печь из кирпича, обмазанного глиной, в несколько больших, жарких конфорок. Печь тоже топилась дровами. Меню пограничников составляла ячневая каша (перловка), супы с тушенкой, но повар старался в меру сил и наличия продуктов разнообразить питание солдат и офицеров. В 1959-м году стали раз в квартал выдавать дополнительный паек. Особенно тем солдатом, у кого не было родственников. На паек выделялось: 1 кг печенья, крупа, 2 банки тушенки, рыбные консервы, сгущенное молоко. Фруктов в то время почти не было ни на заставе, ни даже в окрестностях. Крестьян все фрукты заставляли сдавать и увозить в Москву.
Может быть с тех пор Коля Садовничий и стал равнодушен к фруктам. Себя ими не баловал особо, а покупал, а затем выращивал только для любимой жены Валюши да сына Павлика. Правда, любовь всей своей жизни Колька встретит не скоро, аж в 1966-м году, предварительно хорошенько поскитавшись по заводам и стройкам нашей бескрайней родины. Зато встретив, отдаст ей без остатка, почти на полвека всё своё сиротское щедрое сердце, обветренное ветрами странствий, мечтами о дальних далях, о собственной огромной библиотеке и непременном вечернем чаепитии за круглым столом. Примерно таким, каким он его видел в мутных окнах Кропоткинского детского дома, подглядывая из столовой, как обычные советские рабочие семьи собираются к ужину…
Но это уже другая история. И расскажем мы ее чуть позже, когда патриарх семьи Садовничих, закончит свою каждодневную хлопотную работу на строительстве нового огромного дома, который возводит его сын Павлик и его очаровательная жена Ксюша. Сейчас в подчинении Николая Николаевича, Коленьки, целая бригада строителей, а еще и куча обожаемой им мелкой четвероногой живности. И всех надо накормить, повоспитывать, поучить, а, главное, приласкать и принять сердцем. И ждет ночь-за-полночь Колюня своих родненьких у чисто вымытого окошка, за большим круглым столом, где расставлена к ужину посуда, где дымиться под полотенцем ароматная заварка и где всегда стопой навалены книги. Книги его большой библиотеки.
Есть ли сегодня мечта у Колюни? А как же! Теперь, когда все вожделенные книги прочитаны, фильмы просмотрены, а многие выучены наизусть, пришло самое время увидеть все эти заморские чудеса своими глазами! И хоть дети вряд ли разрешат ему путешествовать на крыше паровоза…, он согласится и на самолет. А чтобы никто не сомневался в серьезности намерений неисправимого бродяги-путешественника, Николай Николаевич прямо этой зимой отправится на компьютерные курсы, чтобы составлять маршруты пусть и не самодельными чернилами, но строго по электронной карте и вполне самостоятельно!