Страсть скрывая
Страсть скрывая,
над песнями Ямато корплю —
мячик пинают по первому снегу…
Спросонья
…Вот, Муза, глянь:
здесь бестиарий мой,
творений худосочных хата.
Мой свитер доедает моль —
прожорливая дрянь.
В гламурных красных латах
скользит коровка божья
по обморочному стеклу,
берёза стонет у окна;
сверчок скулит в прихожей
блаженным матом,
будто накололся на иглу,
скучает муха без вина.
Весь бестиарий ожил!
Паучок сосёт у комара…
Ах, паучок сосёт у комара,
заметь, мою кровинку!
Скакал за ним я до утра,
мурлыча под сурдинку:
«Вот, Муза, глянь,
здесь справочки мои,
собрал отчёты и стихи!
В любви к тебе трудясь,
шпынял я блошек между строк,
да все слова мои не впрок,
не заслужил игристого Аи —
не пил такого отродясь.
Умирать с тобой не одиноко,
когда к тебе, суровая, прижмусь
то тем, то этим боком,
и прошепчу: «О Муза,
Мусь…»
О потерянном голосе
Стихи — это моя телесность;
писать стихи, значит,
достраивать тело;
вот с голосом моим одна беда —
осип он, как виниловая пластинка!
Вместо интонации —
сухая вибрация
как у цикады,
как у сверчка
из-за той печки.
У каждого стиха —
своя поступь, как у зверя.
У моего же — ощупь…
Душа
С изнанки —
я добрый, нежный,
бархатный, вельветовый,
это только снаружи —
суровый, насупленный,
меланхоличный,
как сварливая жена Альбрехта Дюрера,
тяжелый на руку,
кое-кто знает, и поделом ему,
но это уже притча...
Из моей души
можно было бы скроить
хорошую душегрейку,
и меховую муфточку —
засуньте руки в мою душу,
по локоть, не пожалеете!
Просто я ещё не овладел
искусством
лирического китча.
Отпусти любовь
Р. М.
Спи, стёклышко голубенькое, спи, цветное,
Спи в сорочьем гнезде, спи,
Спи трезвое, спи...
Отпусти любовь. Отпусти.
Пусть идёт любовь. Пусть.
Пусть гуляет гулёна, пусть. Пусть гуляет любовь.
Поводок влюблённости отпусти, отпусти...
Пусть рыщет захмелевших мужиков, пусть, пусть...
В питерской подворотне, на Лиговском проспекте, в переулке Матюшина, пусть.
Мгновение хрупкого счастья, прощай. Прощай грусть!
Пусть не дрогнет твоя бровь, пусть не дрогнет...
Когда проводишь её взглядом робким,
Долгим-долгим, влюблённым-влюблённым,
Вдоль Обводного канала, мутного-мутного,
С плывущим дохлым бобром,
Которого ты подкармливал, которого ты не спас.
Отпусти любовь! Говорю тебе добром,
Говорю добром, говорю добром…
Спи, стёклышко пьяненькое, спи...
Не буди, сорока, не буди,
Не тронь...
11 декабря 2012
Любившим посвящается
Я знаю всех сук по именам, что ласкали мой слух,
я прикармливал их — о, свора сук моих неизбывно любимых!
Скулите, скулите! Напрягайте мышцы скул,
кусайте руки мои, ласкающих вас, кусайте трусливо
вашими нежными, как мрамор, клыками,
вздымайте шерсть на загривке дыбом.
Я вас подобрал в подворотне щенками,
под ветхим дождём, бредущим с пьяной с улыбкой,
и принёс в свой дом, заваленный солнцем осенним как сеном,
кормил вас сердцем своим, и говорил вам: — Ешьте,
это всё, что есть у меня, ешьте, это не больно,
когда любишь кого, сердце вновь вырастает — оно вырастает как прежде
и становится таким несказанно огромным!
…Я грудь свою распахнул, а там — поле, небо, ветер,
и тени, и белые кости мои под осенней луной,
лениво ползущей меж валиков скошенных трав,
как призрак пустой приземистой жизни, и вой…
Именем ветра, клянусь, не пожалел я сердца для сук!
2005
Я смотрю на своё тело
Я смотрю на своё тело,
на белое тело,
да вот беда: оно уже не нравится мне,
я смотрю на свое тело
с едва замечаемой усмешкой
и спрашиваю: «Чьё это тело такое белое,
такое волосатое?»
Было оно когда-то нежное, свежее, как хлебная корочка…
Я трогал его руками,
тягал за ушко,
щекотал пятки,
щипал волоски, брил подбородок —
что только я с ним не делал! —
истязал, и жалел, и брал его в охапку,
и целовал, целовал его,
и не чувствовал разницы между собой и телом,
мы были как одно, как брат и сестра,
и не стыдились, и бегали нагишом,
сверкая всеми юркими частями…
…А теперь я живу в чужом теле,
и бродит моя душа в поисках родного тела,
то к тому приноровится, то к другому,
во всяких телах побывало —
и в желтых,
и в черных,
и в красных…
И в мужских, и в женских, и в звериных…
И в камнях,
и в деревьях…
О душа моя, какая ты неприхотливая!
Ах, вы дурни все! Не ищите родственной души,
будьте сами душой в каждом
встречном теле,
в каждом встречном теле
будьте душой…
16 мая 2006
Мой собеседник Боратынский
…Октябрь, столь долгожданный,
будто встал во весь рост, на цыпочки, как высок ты,
метр девяносто шесть, а то и более!
— Я буду тебя в пупок целовать!
Продлись, не пожалей осеннего тепла
стрекозам краснобрюхим,
яростным и нахальным,
позволь им радоваться солнцу,
пока притих маньчжурский ветер…
Пусть шелестят над остывающими водами
их прозрачные с прожилками крылья.
Ещё бездвижны многоликие облака
с розоватыми влажными прорехами
под голубыми сводами….
Пусть тешат мой слух, одичалый
от смердящих пресыщенных слов,
от человечьих досужих языков, плетущих сплетни …
Я, не уставший слышать треск богомола, прилёг в траве…
Блистает солнце в водах отражённых.
Покоен день.
Пичужка из Китая озирается небоязливо.
«Привет!»
«Привет!»
Вчерашний друг протягивает руку.
Я жму её.
Мне жаль руки…
На озере уединённом
полыни запах стойкий
уже не горек.
Я с Боратынским юным собеседую,
его мундир солдатский примеряю.
Не за счастьем отчий дом покинув,
искал он смысл в дорогах пыльных…
Из века девятнадцатого, глядь,
я занесён в конец времён.
А наследует мне — пожалуй,
только старый тополь с дятлом на суку…
Да. Мой собеседник из мертвецов,
двадцатидвухлетний скорбный Боратынский,
раскрытой книжкой… Умом его,
его живою речью я заворожён.
Он, ответивший за воровство юнцов,
изгнанник полусвета, солдат финлядский,
стихом исповедальным,
меня утешит мудростью своей
многострадальной.
Здесь, у озера,
дубы взбираются в гору на полусогнутых стволах.
Лес, словно лоскутное оделяло
в жёлтых, красных пятнах
цыганского табора…
Он говорил мне вслух.
Пичужка из Китая
слушала в траве зелёной,
почти у ног моих…
Мёртвых я люблю.
Они надежнее друзей.
Люблю врагов,
они не могут предавать…
Я часто прятал ум.
Средь глупых
быть умником немудрено.
Смешно, нелепо, безрассудно.
Лелеял блажь любви…
Любовью предан.
Глядь, я тоже поглупел!
Жил средь трупов –
живых весельчаков,
громыхал бубенчиком.
Кому же песни пел,
скупой на слово?
В подруге друга не нашёл.
А что же друг?
Он вчерашний.
Мне руку подал.
Я взял её.
Ни обид.
Ни злости.
Равнодушная рука.
Слово «чернь»
из века девятнадцатого
вошло и в мой язык…
Клён
Тело деревца мёрзнет под тёмно-зелёной блузкой.
Ты ничей сирота поэзии — чуточку русской —
И по веточкам хлипким скачу то синичкой, то трясогузкой.
Вот-вот тебя засосёт в густые его сновиденья
И никто не спасёт от безвременного уединенья,
И ни Тютчев, ни Фет не заплачут от умиленья…
Будешь там прозябать свои безутешные дни,
Умирать, пока светлячки по ночам возжигают пульсирующие огни.
Будет деревце тихо-тихо песни чирикать — только твои…
Тело деревца мокрое дремлет под блузкой зелёной.
На запястьях узких покачнулась чужестранная птичка.
А зовут это деревце именем русским — Клёном…
14. 08. 2006
По малой нужде
Нынче радует травка зелёная...
Ползёт улитка смышлёная,
выпучив рожки на пробегающую мимо собаку...
Рубашка
Рубашка «Slazenger»
с коротким рукавом
прохудилась
на правом плече.
Нет, это речь
не о бедности,
о любви,
ведь не с чужого плеча…
Здесь прикушу язык…
О влюблённости
…Идёт и плачет песнь чужая,
бежит и веселится песнь моя —
их молча взглядом провожаю я
и карамельку мятную жую.
Хочу писать как Лермонтов,
хочу, как Лермонтов, страдать,
хочу стрелять как Лермонтов,
хочу, как Лермонтов, кутить
и розгами крестьян лупить.
Он был как Байрон, но другой,
и с погремушкою ходил,
и наряжался дурочкой безумной,
и мой он стал один герой!
…Идёт и плачет песнь чужая,
бежит и веселится песнь моя…
Я по-гусарски ус кручу,
как пьяный возничий вожжами.
Я не спорю с песней соловья,
раздирающей , как рубаху, кусты.
Тихое слово моё мужает, мужает —
как сад, как ветер, как ты…
…Рассказывай мне свои сны,
стану ближе к тебе,
не только тела твоего хочу
но и в снах твоих прорастать
черным кораллом,
парусом белым.
Песенка
— Не ходить мне по земле,
не пинать камешки,
не давить в траве улиток,
прибрежных раковин
и мотыльков бархатных.
Воздух — мой напиток,
быть мне вечно навеселе,
воздушным шариком.
Быть мне паузой в словах,
смертельным выдохом
— ах! смертельным выдохом.
Вот иду с каким-то вывихом
не по траве, не по воде —
иду по воздуху осеннему,
держу в руке янтарный слиток
солнца прошлогоднего.
Только вам не знать,
о те, кто дышит сном,
как мои подошвы стоптаны,
ведь ходил я молчуном
от звезды к звезде,
как от плевка к плевку,
дорог сотен сотнями…
Ветрено
Любовь моя прошла мимо, мимо.
Ветер дует в спину, подгоняет,
дети в подворотне играют в мимов.
Город заминирован, вздрагивает от взрывов.
Душа моя тиха, утихла, уже не всхлипнет.
Так ласточка не пролетит над озером,
не зачерпнёт воды клювом.
Никто не поцелует воду, никто...
Речь моя прервалась, как порывы ветра…
Молчание как остановка дыхания,
радуюсь отголоскам всякого слова.
Нет, те дети не играют, они просто глухонемые.
Скоро, скоро льды покроют Амурский залив
и вы сможете приходить ко мне на острова пешком,
или на коньках, не забудьте привести и лошадь,
хоть деревянную, хоть на колёсах...
Будем кататься с горки всей ватагой,
укатаем кобылку до смерти,
устроим похороны шумные, весёлые.
Приходите — только с брагой!
Ряд наблюдений, рефлексий
(Между 16.30 и 17.40, где-то на улице Русской)
Идём рядом, руки в карманах. Бренчит мелочь. Ты говоришь: «Рыбка сдохла».
«Рыбка сдохла, — вздыхаю я, — жалко рыбку…»
Мы с тобой странствуем, видимо, в разных странах:
кто-то в грёзах, кто-то в обманах.
Вино не утешает.
Природа нищает.
Твой выбор между чем-то и чем-то,
а не мной и кем-то.
Солнце греет, но не согревает. Слова неправильны,
чуточку пьяны, неузнаваемы, корчат рожи,
грамматика по швам. Небо низкое,
во вчерашних грозах,
карябает брюхо о сопки
и каменные россыпи.
Ветер шарит,
покачивает прутики полыни —
ему всё шалости.
Кошка крадётся за воробьём, пугает сверчка.
Море — как расплавленное олово, пролитое в горло…
Парусник вдоль полуострова Шкота…
«Город как на ладони —
взять и сдуть его одним дуновеньем — вот здорово!»
Нравится мне, когда ты чуть-чуть шкода…
Сердце моё — белый кит, выбросившийся на берег: время
остывшей нежности.
Кто научил меня этой сдержанности,
бестрепетности прикосновения
и беспечальной без-
надежности?
Кто научил меня умирать?
Кто научил любить?
— Прощайте до будущего времени…
Комната
Будет комната у нас, расставим книжки:
что им в темнице ящиков
храниться от наших глаз!
Они также любят, как и мы,
чтобы к ним прикасались,
трогали руками и, лизнув палец,
проводили им по корешку.
Читать тебя — вот наслажденье!
Пусть это чтенье будет самым долгим,
самым бессонным, до корочки.
Потом уснуть на полуслове
с книгой в руке, отброшенной в сторону,
с твоим дыханием на щеке,
с которой я собирал хвоинки
и говорил: «Колкие какие!»
Будет комната у нас, будет,
расставим забытые книжки:
Катулл, Кавафис, Клюев и Кузмин…
Октябрь
«Если уеду сегодня, покину город,
то не увижу, как вспыхнут клёны в той роще,
которой тебе не любоваться без меня;
а когда вернусь, они уже отпылают…»
С этой мыслью я смотрю на тебя в кинотеатре:
ты улыбаешься не мне, другому…
«Осенние клёны пахнут карамелью, как твои губы…» —
подумалось мне, и я глубоко втянул воздух.
Я отвернулся в сторону и невольно прошептал: «Отпылают».
Это слово слетело с моих губ,
будто ветер сорвал с ветки кленовый лист.
Если бы я услышал: «Останься!»,
я с радостью никуда б не поехал,
вдыхал бы твой аромат,
если б только услышал…
Вы радуетесь свету
Вы радуетесь свету,
а свет уже погас.
Куда мне выйти,
кроме этой тигриной тропы?
Вы были печальны,
но не один из нас
не сбежал от кромешной судьбы.
Над миром клубится
звёздная вязь.
Было в нём не видать ни зги.
И голос сухой —
как последняя связь
тревожил в ночи
не сердца, а мозги.
В нейронах сетей
заплутали слова.
Он подавал нам слабый сигнал.
К звёздам сурово вздымалась трава.
А голос небесный куда-то
нас гнал и гнал…
Возраст элегантности
Я — элегантно стареющий мужчина
говорю своему телу: «Не болей, ведь кто-то ещё тебя любит,
а если не любит, то с такой ненавистью ненавидит,
что, наверное, можно усомниться и поверить
в обратное: всё-таки любит, но стыдится признаться
и сочиняет про меня небывалые небылицы,
потому что ревнует, что тело мое пошло по устам,
и желает мне, чтоб оно заболело,
чтобы оно больше не пело, не расточало,
не обжигало, не трепетало, не млело,
а чахло (хоть такого глагола и нет в словаре)
и сохло, как рыба, и околело
в знойном январе!»
Зверёк
С грустью этой я уже знаком
десяток имён имеется у неё
знаю её в лицо
хоть и рядится она в маски
старая моя подруга утешительница
каторжанка беглая ласковая
трётся о ногу мою росомахой
просит мяса сырого освежёванного
ломтик сердца моего лакомого
впивается зубами
скалится
никого не подпускает
рычит и фыркает
скунсом бы тебя прозвать грусть моя
Дворничиха Зина метёт мартовский снег
— Позвольте, Зина,
скажу вам прямо,
не буду тянуть резину,
солдатскую лямку,
скажу откровенно,
сермяжную правду,
как на духу:
всё сбудется,
это непременно!
Он вернётся
поздно или рано,
и не надо резать вены…
Ху из ху?
А ты прекрасна, Зина,
как Елена!
Ведь тот, кто не способен любить,
спрыгнуть с трамвая
вслед за тем, кого хочешь любить,
не способен и мыслить как всякий поэт,
прикидывающийся
недоумком и шалопаем…
Ну, а теперь
позвольте выразиться
напропалую:
от любви до любви — один шаг…
Я вас целую,
и не слушайте молву худую!
И не дуйтесь,
и потуже
завяжите шарф,
а то простуда…
Мне вас жаль!
«Как будто прежде никого не любил,
ты снова влюбишься с чистого листа,
только ходить придётся по старым следам…»
Дворничиха Зина метёт прошлогодний мусор,
утирая слёзы обшлагами.
Она хотела быть его музой…
Она хотела быть его музой
и следить взглядом за облаками,
и не быть ему обузой…
Она не любима! Её бросил любимый
за то, что она некрасива,
за то, что она дурнушка,
за то, что она подметает мусор
и мажет губы чужой губнушкой.
Он даже не бросил,
а прошёл мимо,
такой неотразимый,
не повёл усом...
Он даже не знал,
что она нелюбима
этим жильцом,
чей двор подметает
некрасивая Зина.
…Я чую носом: это март!
Это март!
Но где же он, где этот паршивец?
Где?..
А-а, вот и пошёл —
лёгок на помине
этот мартовский снег,
ну и запорошило!
Ну и запорошило!
Хотел, было, спросить,
где же он, мол, не хорошо, мол,
обманывать ожидания Зины,
чей стаж трудовой —
интернат да комсомол…
Но не в этом дело —
растаял, растаял
и даже на язык не попал,
не замочил усы, ах,
этот мартовский снег,
совратитель сердец,
чуть-чуть
коснулся небритой щеки —
чую, чую запах его
изменчивый,
тайный,
неисполнимый.
Да вот печаль всё та же с ним!
Неужели снова печалиться мне,
как прежде, снова любить,
речь неправильную выправлять,
в кровь колени и локти сбивать,
как мальчики древней Спарты?
Не проходи, прохожий, мимо,
смотри, как снег заметает следы,
смотри, как его выметает Зина,
идущая по краю мартовской беды…
Зина плачет,
грудь у неё как мячик,
шмыгает носик…
Он её бросил!
А снег всё тает,
тает…
Голубятня
...Умер хозяин голубятни —
той, что напротив моего окна
рядом с мусорным баком,
на старом школьном дворе
для слаборазвитых детей,
где околачиваются теперь
собаки, бомжи, вороны;
где платная автостоянка.
Сердобольные жители,
ветхую одежду, остатки еды,
складывают там аккуратно
для неимущих граждан.
Слышал, как бубнила старуха:
«Эх, мусорка моя родная,
и накормишь меня и приоденешь!
Как бы я жила без тебя?..»
Умер хозяин голубятни,
а узнал сегодня, два года спустя,
когда приехали люди из ЖЭКа,
и дом голубей сломали...
Кувыркались голуби в небе,
я глядел на их воздушный балет
и думал: вот так, наверно,
танцуют в Большом театре
Цискаридзе с Волочковой,
и слышал я музыку сфер
на виниловых пластинках —
то Вагнера, то Штрауса...
Философскиe заметки
из армейского блокнота
1983 года
Дневальный рядовой Кобылкин уснул на тумбочке,
то бишь на посту.
Блохи покусывали его лодыжки, чесалось в паху,
но он ничего не чувствовал —
крепок сон молодого бойца!
Стрелки часов примёрзли к циферблату
за полчаса до подъёма роты.
Солдат Тихоня повернулся лицом к ефрейтору Панаётти
и шепотом спросил:
— Ефрейтор, что такое эмпириокритицизм?
— Спи, Тихоня, я знаю ход твоих извращённых мыслей…
И тут ефрейтор проснулся от собственного голоса.
В ногах у Тихони спала штабная крыса.
Солдат Тихоня вздрагивал во сне и что-то бормотал.
Панаётти прислушался.
— Не ссы, Лао-Цзы! Отсасывай!
Сегодня ночью Тихоня (будущий философ)
наглотался через шланг солярки,
которую дембеля заставили воровать из бензобаков,
и теперь его кумарило во сне,
он бредил идеалистической философией Беркли и Юма.
Воздух пропитался духаном сырых портянок,
немытыми солдатскими телами (в субботу обещали баню,
если отремонтирую водовозку, и подвезут воду).
Панаётти пнул крысу —
та взвизгнула и упала в сапог.
Ефрейтор Панаётти выскочил из казармы с ***м наперевес,
торчащим из зёва ширинки —
как флагшток на плацу.
Луна, как девка, таращилась на солдата.
Он поливал, приподняв подбородок,
струя пристывала к сугробу.
— *** проссышь эмпириокретинизм, товарищ майор, —
сплюнул он, подумав о солдатском везении.
Только в эти предрассветные минуты,
когда наступала эрекция
он ощущал себя человеком,
в нём пробуждалось то,
что называется чувством долга и солдатского достоинства,
но чем больше он вглядывался в ****ский лик луны,
и по мере того, как иссякала струя,
его сознание эманировало в лунном сиянии…
Панаётти вернулся в казарму,
передвинул стрелки часов на сорок минут назад,
стянул с себя штаны и рубаху,
нырнул под одеяло и приткнулся к Тихоне с мыслью:
чтобы тот больше не спрашивал его
об эмпириокритицизме…
и чтоб не стягивал с него шинель…
и чтоб не кусали блохи…
и хунхузы не вырезали роту...
и чтобы родина не страдала
интернациональным долгом…
Психонанализ
Моя голова —
задачник теорем.
Убить папу — это по Фрейду,
убить за то, что Родина
не матёрая волчица;
за грубо сколоченный стих,
за то, что я вышивать не мастерица;
убить — словно вытянуть зубами
занозу Эдипова комплекса,
или выколоть глаза;
убить папу,
а маму-то за что,
братья мои,
Ромул и Рем?
Я переспал с матерью —
нет, с чужой,
и хотел убить
её мужа.
О душе
Дискобол Данте
девять кругов ада запустил в меня
наотмашь!
Тем же отвечу ему,
симметричными мерами,
вот размахнусь только...
Что о душе заботиться, она же вечная
(пусть чуточку увечная)?
Зубы жалко,
они крошатся,
редкие.
Плоть моя бедная,
немощная,
как же тебя не любить,
нежить бы,
нежить
не…
Бедный да влюблённый,
оттого и печальный я,
плоть тереблю…
Рассказ Серёжи Кузменко о Слизняке
Как-то под краном я вымыл пучок салата
(мне вручила его одна добрая огородница)
стряхнул над раковиной аккуратно
я не сразу заметил на изнанке листа
какое-то хлипкое чудовище
оно было голым совершенно без доспехов
какими обладают улитки
какое жалкое животное подумал я
и тотчас форточку закрыл чтобы не дул сквозняк
и не простудилось бедненькое
я вспомнил вдруг морпехов
выползающих на берег в камышах…
(нет сравнение излишне здесь
и не уместны мои воспоминания
о том как я ребёнком бегал нагишом)
я догадался вдруг: то был слизняк
и наклонился близко чтоб разглядеть лицо
на рожках были черные глаза
они смотрели на меня изумлённо
будто я инопланетянин или гуманоид
впрочем живу я так: ни кошки
ни собаки на рыбки аквариумной
ни попугая ни ёжика ни бобра
ни суслика ни хомячка
ни паучка мохнатого в углу
одним словом — бедно
не с кем перекинуться словом
и подумал я: а что заведу-ка слизняка
пусть живёт в моей квартире
с видом сразу на три залива
дышит воздухом городским
с привкусом морским
всё веселее будет нам вдвоём
и я достал из шкафа вазу
с высохшими цветами полевыми
самую красивую что была в моем доме
налил в неё воды и поставил пук салата
и сказал: слизняк это будет твой рай
живи в нем и процветай
плодись и размножайся
ты сокровище моей души
и с чувством добрым я уснул
с каким давно не засыпал
а наутро прибежал проведать
как живётся слизняку зверёнышу
но там я не нашёл его — всё обыскал
куда уполз он и почему
пустился за порог ведь я всё дал ему
и лист салата и воды налил
спасал от гибели от солнечного удара
живи казалось бы и не знай забот слизняк
а он взял да и уполз куда-то
я был ему как бог я был ему как бог
скажите правда да как бог я был ему
а он моим твореньем — и я заплакал
куда бы мог он в одной подмётке
без сандалий без сапог
Аптека 33 на улице адмирала Фокина
Мальчик, чистильщик обуви,
напротив круглосуточной аптеки №33,
как он рад, что я не отказал ему!
Высунув язык, трёт он, шлифует,
старается, шмыгает носом.
Мальчишеская суета, проворство!
Эта радость передаётся блеску на моих ботинках.
Его загар на лице может поспорить
разве что с загаром рыбаков,
торгующих корюшкой
под покровом химер на фасаде
бывшего японского консульства.
Сверх червонца стихом одарю тебя, мальчик,
и застолблю это место в литературе
раньше Сидорова — впрочем,
он бы и не раскошелился.
Вы думаете, поэзия в стихах —
плюньте! —
в проворстве грязных рук
чистильщика обуви!
21 марта 2003
Приснилось как-то раз
Боязно просыпаться, жмурюсь изо всех сил…
Я спускался по лестнице к морю,
где льды расступались,
вдруг ветер внезапный
схватил меня, весом 72 килограмма
(наврал — 75 уже), и унёс,
как чёрный полиэтиленовый пакет,
над высоковольтными проводами,
над телевышкой, над Орлиным гнездом,
и никому не было до меня дела,
как шли, так и шли,
выходили из трамвая,
только черная дворняга на Семёновской
вертела головой во все стороны,
она даже не лаяла,
а молча смотрела на это диво и думала:
то ли ворона,
а может так себе, поэт какой,
их часто уносит в пустыню Гоби…
Небесный стрежень
Хорошо быть одиноким
Среди суетных людей,
Не смотреть себе под ноги
И не мерить площадей.
Выйти к морю на закате,
Замереть со вздохом в горле…
Жизнь, промчись на самокате
Мимо счастья, мимо горя!
Облака — глубокие пещеры,
В них спуститься без страховки…
Были чувства мелки и ущербны,
Стали, надо ж, вровень с морем,
Стали радостны, прохладны
И просторны как обновки —
В пору всякому. Как ладны
Облака, плывущие без сноровки!
Где-то люд, трамвайный скрежет…
А в пещерах зыбких — благодать!
Утону в небесном стрежне,
Чтобы время вечно коротать.
Пусть присвоит эти строки
На меня нисколько непохожий
Каждый суетный прохожий
И приделает им ноги.
Побегут они вдоль кромки
Жизни-смерти, моря-неба…
Чувства — нежные подёнки —
Улетают прочь, бесследно…
14 декабря 2008
А как зовут тебя
…А как зовут тебя,
моё вдохновенье,
косы твои распущены,
голубые ленты помяты?
Я, терзавший всю ночь
в остервенении
бумагу, спать тебе не давал,
или запах
садовой мяты?
Там урна с твоей печалью.
И человек превращается в прах,
то есть в пепел,
а затем — в слова…
Говоришь, тебя мучил страх,
что мысль укротил едва…
Уничтоженное мгновение.
Всё шепчешь мне на ухо,
покусываешь мочки,
а имени твоего я не знаю
по-прежнему.
Слова мои, глянь,
маленькие
глиняные комочки,
выпавшие
из клюва ласточки
ласковой,
бережной…
1997
Песок
…Жизнь в провинции,
у моря, говорят, ленива и медлительна,
как уныло-длинная строка
у имперского поэта Бродского:
все концы речи брошены в мёртвую воду…
Что мне спорить с тобой о погоде,
о красавцах и уродах,
коли жизнь, видишь, «умора»,
и какая, к черту, разница,
где переходить пески давно вымерших рек,
ведь перо никогда не узнает извода…
Вот и двигаюсь я то вплавь, то вброд,
как дервиш чужих поэзий,
потом пишу наискосок
на скороспелой воде, имярек,
вылизываю себя,
как прибрежный песок,
или как море халдойский грот
этим и прошлым летом,
где я не был, где я нежил тебя…
Ты скажи: я зачем,
я, соблюдающий правила речи?
Если скажешь мне:
«Будь саксаулом!» –
я буду тотчас
на благо верблюдам колюч,
я буду рвать суховеям хребты,
пусть они истекают
солёной тягучей слюной
и сохнут от жажды моей, раз ты
затаил свою речь…
Ты скажи мне,
ну, зачем я тебе такой Иуда,
я, слова разменявший твои
на кипу бумажных стихов,
шершавых, как воздух пустыни,
каким боком, скажи,
я пристану к тебе, чертополох,
каким позвонком?
…Так и живу, обоюдолюбимый,
что хочу, то и рифмую впредь и отныне,
вытрясая голодных блох.
И, выползая из старой кожи,
как строка стихотворения
за край тысячелетия,
я давлюсь раскалённым песком
твоей речи,
бегущей без русла,
неутомимо…
1999
Ювенильное
Не уйти не любя,
Так осада крепка.
Я отвоюю тебя
Даже издалека.
Это плачи в саду
Или ветер в ветвях?
Я к тебе подойду,
Ты уйдёшь второпях…
Бесприютный в ночи,
Дождь хлестал по лицу.
Разве нас отлучить?
Я не верю гонцу!
Его весть не впущу
Не откроюсь на стук:
Чужебровый прищур
Распознал за версту.
Под набегом стенать
Я не стану в степи.
Вся в бойницах стена.
Ворота на цепи.
Я твой град окружу!
Как он строен, высок!
Отвести б к рубежу,
Целовать твой висок…
Я угрюм и нем,
Мне не тронуть тебя
Отвоюешь коней –
Не уйдёшь не любя!
Под копытами грудь
Изрыта как степь.
Ты со мною побудь.
Щетина как стернь.
Отсырела земля,
Ниц распластан ковыль.
Под уздцы коней-птиц
Взял, и взмылся ввысь!
1992
Имя ветра
Болезни приходят, как стихи,
и не покидают нас.
Из той же породы болезнь любви…
Слова становятся всё проще,
как выцветшие травы.
И дни проходят без слова.
Имя ветра прошелестели деревья.
За кем он погнался с охапкой листвы,
распалил клёны на склонах?
Что ж мне греться у чужого костра?
С рук, молча, кормлю его своими стихами, —
уходите болезни…
Я прислушался: ветер, ветер…
Приручить тебя, взлохмаченного…
Как бы не вспугнуть словом…
Бродить с тобой по горам,
в кронах деревьев, рука об руку,
озорничать, ронять листву…
Стихи на два голоса
«Жизнь оказалась длинной,
да петля — короткой.
Иду я с рожей ослиной,
в глазах — кротость…»
— Ну что за стихи! Что за дрянь!
Давайте, товарищ поэт, разбавим печаль
иронической ноткой,
цинизмом, грехом содома.
«Я выполз из чужой постели,
выхожу из чужого дома,
ноябрь, холодрыга, рань,
замечаю кошку у двери,
жалею её, жалкую (кивает она носом);
куда спешить и сам не знаю…
В автобусе давка, брань,
бормочу с похмелья, спросонья:
«…Ибо жизнь оказалась длинной,
любовь без вдохновения…»
Слова в голове пишутся слитно —
как фигуры мелких прохожих,
убегающих от метели,
и, замедлив шаг, в тёплый офис
входящих не спеша, солидно…
Чашечку шоколада бы, или чашечку кофе……
Вспоминается бездомная кошка.
Согревает чужая кофта.
Туда не пойти, сюда не пойти…
Ехать бы и ехать, ехать и ехать,
сбиться с ритма и рифмы,
и чтоб никуда, никуда, никогда, никогда…
Натянуть одеяло на голову
и забыть о себе, и все города.
Льются мысли прямо в горло
Горячим оловом…
25.11 2006
К странным пристаням
... Вот они,
бесталанные дни: снег прядёт, деревья в кружевах,
вода не гундит в трубах отопительной
системы. Числом забытых вещей,
числом забытых книг,
числом забытых снов, числом забытых лиц
и дорог определяется значение
таких солоноватых слов
как соледад: в одиночестве
любое наречие дано в утешение. Только потому,
что замолчали часы на полпути к вечности,
догадываешься о соседстве тишины
как источника
вести: тишина должна сбыться? Удаляясь
по кривой Эббингауза, санный полоз пылит над покоем
вселенной, застилая метелью глаза: так
образуется слёзная влага,
на берег наворачивается
волна, снег прядет тишину. И ничто не покоряется
философским императивам...
26.XII.93
Зарекался, всё сердце изолгал
С.К.
...Зарекался, всё сердце изолгал. Я проснулся,
а мысль о тебе так и не дремала:
как раздобыть твоей нежности?
Как ночь удлинить? Как глаз не раскрыть без стона?
слезы не уронить? не растревожить рыб пугливых,
когда коснёшься губ, как хладных вод,
не моих бережных, а чужих рассерженных?
Позволь испуг твоих рук мне приручить —
нет, не о том вопрошать надо бы!
О воле дикой голубиной стаи,
гнёзд которой не разыскать,
гортанного говора не услыхать…
Порыв моих губ не устеречь,
от поцелуев не найти снадобья.
Отхлебни, пригуби моей нежности,
что без прибоя плещется, ах,
не о том, не о том моя речь.
Куда ей теперь от тебя,
незваной беженке?..
9.09.93
Донести строку, не расплескать стиха
... Донести строку, не расплескать стиха,
а не тебя, привереду. Твоих ласк трусливых,
как щенят, не ищут мои губы,
что огрублены за ночь,
как старые колодезные срубы,
и глаз моих прищур слеп, чтоб тебя разглядеть.
Не отодвину с лица обнищалой ветви,
лишенной признаков прощания,
ибо всё слагается просто:
пока ты дремала в моих руках,
пришёл сентябрь без стука,
без уведомления, без спроса
и овладел, стервец-стервятник, мной,
как озером владеет ветреная зыбь,
швыряя пригоршнями янтарный свет
на зелёную сетчатку глаза,
и я уже тебя, обронившую тень,
чтоб очарование затмить, увы, не вижу.
Обхаживай меня, сентябрь-львица,
в коронованных лесах...
20.09.93
Proxima
Итак, мы переступили грань,
словно минутная стрелка,
грань между небом
и твоим отражением,
утонувшим, как облако, в памяти
зелёного бутылочного стекла,
разбитого на перроне нашего расставанья.
Переступили грань
любви и презрения.
Ты можешь перечислять все станции нашей любви,
обозначенные в расписании поездов.
Впрочем, для тебя они останутся
пригородными остановками.
Это дерево на станции «Чайка»
мы обнимали, тёрлись щекой, как олени,
пропахли ольхой и поцелуями.
Раньше время было круглым,
в нём невозможно было
заблудиться или опоздать на электричку,
а теперь, посмотри,
во что превратилось время,
посмотри, как руки мои изрезаны его осколками!
И, подняв воротник, я спешу
на первый встречный поезд.
Только запах вот, запах ольхи,
мне кажется, это твой запах ворвался
вслед за мной в двери пригородной электрички.
Я иду по вагонам, как нищий:
— Купите, купите за три копейки
запах ольховый!
Декабрь 1999
Покаяние
Para Muse
Это была другая любовь,
другая стихия —
не как у нежно любящих,
не как у птиц поющих,
не как у рыб плывущих…
Всё слова лихие!
Сердце моё наизнанку, как жабры, приносил я вам…
Прости мою дремотность,
мои всхлипы
и хрипы глухонемые.
Мне бы вырвать язык из гортани,
выколоть глаза,
чтобы не оскорблять тебя
словом и зреньем.
Нежность и тонкость,
нежность и тонкость…
Вот что хочется в грубый кокон укутать!
Но чем же я буду плакать,
чем я буду проливать слёзы?
Слова мои превратились в камень —
брошу их в море,
в туман белёсый
обрастать вековыми
известняками…
Невыплаканное о том, с кем смерть
Д.Л.
Вот поплакать бы поплакать
да не мужскими скупыми слезами
что ж на слёзы-то скупиться
а как Ярославна в Путивле
эй плакальщицы бабы где вы
дайте мне заплачку мужскую
да покрепче да посолоней
где же утёс высокий тот
да с него чтоб рыдать гагарой
где мой князь в каких землях полёг
эй соколы ищите там где белеет
эй лисы волочите кости его
в мой град к моим стопам
я буду целовать и обнимать их
омою их слезами и засияют они
как церкви белые и мечети
под дождём берёзы хороводят
вижу вижу как выходишь ты оттуда
в радуге и в рубахе белой
меч в ножнах а рядом конь
Анатомия любви
Посвящается гистологу С.К.
Гнутый стул выдаёт себя за венский.
Он достался тебе, наверное, от прежних жильцов,
покинувших квартиру за неуплату ренты.
Поздний завтрак не завершён.
Твой тяжёлый взгляд даёт понять, что быть желанным —
есть удел немногих.
Небеса, расчленённые оконной рамой,
скупо цедят ноябрьский свет,
опрокинув мокрые тени на скатерть.
Загадочно происхождение задумчивой складки на твоём челе,
влажный изразец на устах разомкнут:
«Поступил свеженький труп, два часа после смерти,
разделывать пришлось мне,
кровь забрызгала фартук и кафельный пол
в анатомическом театре…»
Тщательно прожевывая салат,
ты словно отцеживаешь фразы,
вилка и нож скользят по тарелке,
локти свисают с края стола.
Речь обретает живость и блеск,
сыпется на пол камешками твой смех.
Легко представить, как проворно ты уклоняешься
от кровавых брызг из юного тела.
Ты прощаешься со словами «дела, недосуг».
Между оконной рамой лежат трупы осенних мух.
Вспоминаются пугливые прикосновения холодных рук,
зато с каким великолепием отворотив лицо,
ты вбегаешь по фронтальной лестнице
с томиком стихов Готфрида Бенна под мышкой
на встречу с очередным трупом.
Ты заглядываешь в черепа мёртвых,
рассуждаешь о химии любви,
но причина рождения мысли не поддаётся
усилиям твоего скальпеля…
——
После той ночи с тобой
я чувствую себя, как Страна утренней свежести.
Возвращаются люди из каменоломен
и скот ведут на убой.
ноябрь 1994
Вьюжно
... Всё пройдёт, но ничто не изменится.
Я отброшу свой голос,
он вернётся ко мне чужестранцем,
отравленным беспредельностью.
И, взращивая одиночество в садах,
не пристало мне вслушиваться,
как вьюжит музыка.
Речь посажу на цепь,
чтобы слова не вязали дёсна.
Принять дивный мир,
а потом испить горечь его утраты?
Итак, мы въехали в уездный
царский Санкт-Петербург,
позади оставили Камен,
омылись в водах Стикса.
И вопрос каменному Сфинксу
теперь казался избыточным...
4.3.94
Вслед
Что же, порознь сон? Между войнами и дефолтами,
между странами и континентами,
между временем и вечностью,
между умершими и живыми
мой печальный сон о тебе…
Казалось, моя душа сгорела — ни дыма, ни пепла.
Стихи — вот мои даты, мои зарубки,
мои рубцы и засечки.
Что я знаю о времени — только то,
о чём наболело сердце.
Вот и ты приходишь в мои сны,
с ножом в руке, чтобы вырезать имя на сердце,
будто оно камень.
Что оно, имя — только ветер
в моих устах,
утлый звук…
В маршрутном такси
Странно мне знать, что будет, странно...
Не знаю, зачем мне знать...
Кажется, я об этом уже говорил...
Молчал...
или только думал...
Кажется, я уже целовал эти мягкие губы —
как апельсиновые дольки...
«Апельсин» — знаю, тебе нравится это слово...
Поиграем в апельсины...
Всё сказано, язык мой скукожился,
как слизняк на листе почерневшем...
Несказанного нет...
Несказанного нет...
Помнишь, я подарил тебе слизняка, с длинными рожками?
Мне было грустно, когда ты мой подарок не...
А ведь ему было холодно, он отогрелся у меня в ладони
и улыбнулся мне, высунул рожки...
Слова как осыпи камней...
Давай, будем бросать их в море...
Из камешков воздвигнем на берегу стихотворение...
Пусть другие читают, запинаются, пинают...
Жалко, что берег безлюден...
О никомаховом благе
Мой соседушка, когда возвращается из-под апрельской берёзы,
С удоем березового сока,
Изрядно под хмельком,
Всегда презентует мне пару бутылок, из-под пива, 1.5 литровых.
«Бери, Саня, ты у нас здесь один писатель, тебе нужно…»
Я говорю: «Спасибо, дядя Коля, обязательно про вас что-нить да напишу!»
«Вот-вот, я ж не зря ношу, ты помни меня, а то умру».
Сына его только что из тюрьмы...
…Нет так любезна с ним жена,
Как любезен с ней дядя Коля.
Я слышу с балкона крик и мать-перемать,
А дядя Коля говорит вразумительны тоном:
«Женщина, ты не понимаешь этики!
Ты не этическая женщина, ты же почитай,
Ты же должна быть этичной,
Когда мужчина возвращается домой с добычей!»
И суёт ей словарь по советской этике,
Который я тайком как-то вынес в подъезд
И положил на подоконник, авось,
Кому-то пригодится из ностальгических чувств по СССР.
Дядя Коля чтец, он читатель скрупулёзный.
«Этить твою этику!» — кричит его жена,
Бывшая работница фабрики «Пианино»,
Теперь там склад стройматериалов и филиал федерального университета.
С этикой дядя Коля дружен,
А жена его дружна с дядей Вовой,
Бывшим директором Шахты,
Разбогатевшим в девяностые годы на «ликвидации» предприятия,
Американцы тогда поработали над отраслью, выделив денег на закрытие.
… Как-то раз я встретил Светку,
Она пиарщица, уу-у! бывшая журналюга обанкротившейся газеты «Новости»
Бывшего бургомистра бандюгана Николаева,
Сбежавшего в Таиланд от российского правосудия.
Вся в синяках, счастливая, в шикарных крашенных волосах
и с собаками на поводке, уипитами английскими.
«Что с тобой, Светка?»
«Муж побил», — радостно сообщает она, поправляя волосы жестом уставшей Пугачёвой.
А муж её сожитель, сапожник-философ, мой друг
И мне есть о чём поговорить с ним,
К тому же он чинит мне ботинки,
А я ношу ему бракованные пряники из армянской пекарни, что приносит батяня.
«Да чем же так можно тебя отсинячить, Светка?»
Она была белой как береста, а стала как берёза в синяках.
«Чем-чем! Аристотелем, этикой его Никомаховой…»
Это была та самая книга, что я вернул на днях!
«На, опохмелись, берёзовым соком!»
Недавно она устраивалась на работу в общественную приёмную Путина,
Ну, не взяли! Не взяли её! Там ихние службы выяснили,
Что она работала когда-то в бандитской газете,
А это компрометирует имидж нынешних властей,
Они теперь разборчивы…
Я подумал загадочно: какие разные этики семейных отношений
Бывают у наших людей.
А у меня никогда никаких никогда, и грустно…
21 апреля 2010 года.
Татьяне
Здравствуй здравствуй город
ты меня за шиворот
да за ворот
лица валютчиков все знакомые
ты меня пинками
а я к тебе со стихами
падающими комьями
снежными
колкими
ломкими
это всё во мне нежное
всё животное во мне говорит
это всё бормочет неизбежное
а что-то важное молчит
таится от страха или стыда
как пережить эту паузу
между всплесками волн?
доктор мне говорит
дышать не дышать
морем морем
чаще чаще
смысл тоже нуждается в обнажении
…что это вдруг среди августа
среди загорающих
вспомнился мне новогодний снег
как валялись в снегу
поскользнувшись о мандариновую корочку
и сказала ты
видеть её не могу
это всё нежное
мы слегка пьяные
слова безымянные
и мы грешные
почти нездешние
вчерашние
Забытые слова
Алёне Любарской
Пока искал чем записать забыл стихи
наверное я уже не вспомню
приснилось мне будто я влюблён
открыл глаза и стало мне грустно
повернулся набок
не хочу искать новых не заёмных слов
пусть будут они затасканными
как старые джинсы с потёртыми коленями
в дырах сверкает моя нагота
говорят что это сексапильно
у сегодня будет старый смысл
вымочить яблоки от червей
в саду собрать сливы с полу
заготовить соленья на зиму
отогнать осу от колыбели
вот укроп чеснок лист хрена
пустые банки жарятся в духовке
как будто бы жена зовёт
как будто бы детей во двор гоню
«Не путайтесь в ногах»
кому нужна моя правота
она такая же нищенка
гуляет среди чужих с позором гулящая
нет рот залеплю глиной
залеплю глиной белой-белой
и стану вчерашним богом
поставьте меня в угол
коленями на рис
поставьте на воду
я научу вас молиться и молчать
боль расточать
и как чёрствую хлебную корочку
размягчать
Приметы осени
Что-то мне сегодня говорливо как тополю за окном
раньше каждое слово смотрело букой
с тех пор многие уже отлюбились
так деревья отряхивают листья
нехотя и не по воле ветра
только с тобой расстаюсь-не-расстанусь
я наверное совсем свихнулся
или еще немножечко в своём уме
начну быть добрым и терпеливым
если вспомнят ненароком обо мне
моим же словом неопрятным
вы не верьте и ополосните руки
сколько уст его облобызало
уж не сосчитать и пальцев похотливых
кто-то сплёвывал его сквозь зубы
поищу слова не в словаре а в сердце
нежным-нежным я буду сегодня
таким ты еще меня не знаешь
сначала поговорим о погоде
а потом потрогаем друг друга
каждая встреча к расставанию
знаю-знаю это природное явление
только имени вашего не забываю я
а произнести — как откровение