ПАДЕНИЕ В КОЛОДЕЦ
На дне колодца вовсе не вода,
а небо звездное. Созвездий невода
там ловят рыб пугливых зодиаков,
и голову к Полярной задирая,
смотри не стукнись о ведро-не счесть
несчастий, что случились у колодца,
гробница фараонова за честь
сочла б несметные загадки дна холодного.
На бревнах плесень - песенный картуш,
и цепь безмерная, как леска на катушке,
ты пойман, словно рыбина прохладой,
и потому глоток - дороже клада.
Здесь у колодца, как веретеном
лучём звезды - в два счёта уколоться,
не отыскать в Галактике подветренной
тогда тебя, хоть шарься эхолотом.
И вот ты падаешь в колодец, и полёт
затянется на сотни тысяч лет,
хоть в затяжном ты и без парашюта,
но в вечность превращается минута,
когда ты в срубе, будто в телескопе
лучом бежишь, -а линзою вода,
чтобы на дне, как будто в перископе,
ночная обнаружилась звезда.
Она тебе награда за геройство,
и в каждое бревно как в том заройся,
но знай, что те толстенные тома
не одного уже свели с ума.
Их корешки –сплошь зелень с позолотой,
болотом пахнут все энциклопедии,
но в том и упоение полёта,
что можно обратиться к «Википедии».
Грибов и мхов свеченье фосфорическое,
округлость брёвен, как колонн дорических.
Гармония во всём и соразмерность,
но если выйти всё же за трёхмерность
покрытых лишаями древних догм,
на нас набросятся кикиморы , русалки,
как будто бы читаешь скучный том
эпических полотен «Салки Валки».
Но тут недалеко до ближней свалки,
и как ни сдерживают брёвна-оковалки,
нахальный натиск непотребных рож -
не удержать - припахивает всё ж,
и это ложь, что лампой Алладина -
сияет разум – в темноте норы.
Колодец заколодевший, прости нам
порывы наши в дальние миры.
И долго ли ученостью нам маяться,
чтобы лежать на дне твоём под маятником,
и слушать, как сечет секира воздух,
сквозь щель навеса созерцая звёзды?
В какие ещё нам упасть Мальстремы,
неверующим ни во что Фомой,
ловить ангстремы, строить теоремы,-
чтобы в итоге – по миру с сумой?
Ты всё –таки - явление природы,
и в этом- достояние народа.
Напиться бы прозрачности безмерной,
заветов и преданий, сказок Мерлина,
на ворот наворачивая цепь.
Как в камне меч-прохлада ледяная,
наверно, это праведная цель,
и всё же только эта , не иная.
О, колокол ведра, куда ты падаешь?
И что скрипит санскритом Прапхупада,
застывший возле сруба в позе лотоса
лягушкой дышащей? И что тебе дало то всё,
что опрокинуло скиты замшелых срубов,
ушедших в землю, словно в воды Китеж?
Ну в чем здесь квинтэссенция и вытяжка,
какие ещё выводы для снобов?
Как нам очнуться от падений в бездну?
Стяжав богатства, не остаться бедными?
Как нам на срубе том грибами бледными
не прорасти с руладами победными?
Цепь на бревёшке. Мы - Коты Учёные.
И ручка ворота в натруженной руке,
крутни ещё- взревут поршня моторные,
и ввысь рванутся храмины ракет.
12, июнь, 2010 г.
ЛЕГЕНДА
Наш «уазик» уткнулся в крапиву вдалеке от машин и людей.
За калиткою дом молчаливый встретил нас, как желанных гостей.
Отворились скрипучие двери . Мы вошли и уселись за стол.
О земле, о поруганной вере разговор между нами пошёл.
И пока мы с тобой толковали, зачернели пустые углы.
Мы от спора смертельно устали, замолчали и на пол легли.
Словно в саванах - в спальниках тесных мы забылись - камнями на дне.
В вышине только кровля из тёса, только звёздное небо над ней.
Но вздохнули во сне половицы, вспомнив топот лихих каблуков,
будто силился кто-то пробиться сквозь древесную толщу веков.
Дрогнул сруб и заохал пазами – это сам я взбежал на крыльцо,
и, войдя, в изумлении замер - в чёрной балке сверкало кольцо.
И кольцо, растекаясь, погнало дивный свет к самой дальней звезде,
словно капля в колодец упала, и поплыли круги по воде.
Забурлили вселенские воды. Дом тонул, наливаясь свинцом.
От круженья небесного свода завращалось кольцо за кольцом.
Закачала волна, завертела, подхватив челноки наших тел.
Это балка над зыбкою пела. Это ворот колодца скрипел.
Это мы, возвращаясь к истоку, плыли в кочах по зыбким морям,
и несло нас, как щепки, к Востоку, по шурщащим о днища мирам.
1990 , 2010 г., из книги «Средокрестье»
СТАРАЯ ЦЕРКВА
Вот он –эта старая церква
в этой богом забытой глуши.
И последняя, верно, зацепка
для твоей окаянной души.
Ты её поразмыкал по свету,
поразвеял вразмёт и вразброд,
как печальную церковку эту
весь честной, весь колхозный народ.
Где киоты её и иконы?
Где окладов златая фелонь?
Только груды мышиной мякины
да зеленый чекистский патрон.
Я подую в патрончик тот горький.
Я присвистну в него, как в манок.
И слетятся- крылатый Егорий
да мальчонка – святой ангелок.
И взлетим через рухнувший купол,
вознесемся в небесную склень
реактивно, форсажно и круто
над притихшей землей деревень.
А внизу – из проселков м весей
темный лик во свеченье ломпад
да осеннего тихого леса
золотистый узорный оклад.
Скажет молвь убиенный Егорий
за упрятанный куль толокна.
- Это, вишь, не великое горе,
пока в целости всё же она!
И натянет свой лук ангелочек,
чтоб пустить золотую стрелу.
И очнусь. И проснусь среди ночи.
И уже никогда не умру.
1992г.
ИСХОД
Алекандру Денисенко
Шел Христос по деревне Мотково.
по буграм и канавам ея.
И глазами светил васильково,
свет из них на руины лия.
И в свету том вставали, как вживе,
кондовея на стылом ветру,
деревенские все старожилы,
чтоб собраться на синем юру.
Синий яр. Голубая ендова.
Ни души запоздалой окрест.
Шел Христос по деревне Мотково,
навалив на плечо тяжкий крест.
Чтоб ему пособить по привычке,
подставляли миряне плечо…
И далекий простук электрички
ни о чем не напомнил ещё…
Тракторист, весь сгоревший от водки
нёс тягчайшую долю креста.
Председатель, две вдовых молодки
да пацан подхвотил у моста.
Не спроста, навалясь всем колхозм,
как бывало-спасать урожай,
шли на помощь двум русским березам,
чтобы небо в ветвях удержать.
Тлел огарочек тоненькой свечки
во перстах у юнца – исполать.
И далёкий простук электрички
вдруг напомнил: пора забивать!
И над яром инюшинским где-то
вдруг разъялась небесная гать.
И Матфей из районной газеты
поспешил это всё записать.
Вот тогда-то на высверк, на высвист,
да на молнийный вылет гвоздя
громыхнуло – и горние выси
содрогнулись – и пала звезда.
И в прореху, откуда внезапно
наземь пало её вещество,
стали, словно вода, безврозвратно
вытекать все -то до одного.
И пока они так истекали,
и пока отлетали, струясь,
свет от свечечки тёк во печали,
свет из глаз излучался, лиясь.
1992 г.
ЛУБОЧНЫЕ КАРТИНКИ
1.
Читала присуху, звала повитуху,
гадала у печки по черной золе.
Не верила слуху, боялась старуху
за то, что мальца принесла в подоле.
Присуха усохла, старуха подохла,
малец стал верзилой и сгинул в ночи.
Ни любо, ни плохо, ни аха ни оха.
Что было - остыло золою в печи.
2
Голик у порога.
В углу темный лик.
А скарба у бога-
псалтирь да рушник.
Пимы-скороходы-
брильянова пыль,
лежат огороды,
как епатрахиль.
Куда ты, родимый!
Окстись! Телешом!
Лишь росклубы дыма
да пар над ковшом.
На небе повозка
оглоблей -в звезду,
по ярому воску,
себе на беду.
…Лишь сна жаркий окат.
На донышке тьма.
Да лунки вдоль окон.
Да в бане кума.
3
У плошки-бидон.
У таежки-байдон.
У Глашки-занозистый деверь.
Зовет ее в дебри,
влечет в ухорон -
утырить мечты ее девьи.
Упырь не упырь,
а возникнет во тьме,
как кедр под окошком, - мохнатый.
Бормочет, хохочет - в своем ли уме?
Не тетерев. И не сохатый.
От хатки до катки-
медвежьи ухватки.
Капуста с брусницей.
Аль это все сниться?
И ныне и присно!
Глядь - рыло в твориле…
Знамение крестное
все ж сотворила.
Еще что ль орешков?
Щелкай, не помешкав.
4
Под стрехою веники-нетопыри.
Со страха такое ль примстится?
В предбаннике голос: «Кума, отвори!»
Ну кто это может проситься?
А мысли -то в миске на дне-лунный воск,
дожить бы до дней сенокоса.
Чтоб веники резать, как в первый укос,
чтоб змеями -русые косы.
На донышке встреча-лешак да змея.
Напарилась, доня, намылась.
Да голос в предбаннике тихий: «Моя!»
Ну кто там-скажите на милость?
5. Ревность
Продышу во льду
лунку-скважину,
речи поведу
очень важные.
Ты да муж за столом.
Печь протоплена.
За узорным окном
ты-утопленница.
Сигану я в прорубь,
донырну до дна.
Для кого-то ты - проба,
для меня -жена.
Пока ахала-охала-
сколь накалядовал,
хахаль шастал за окнами
да подглядывал.
БУКОЛИКИ
1.
Над пропастью во ржи. В Маслянинском районе.
В дали, куда таращатся глаза автовокзала,
дорога, как петля на Франсуа Вийоне,
последний стих бормочущем—веревка б не мешала,
тогда и про Париж, и про друзей вагантов
из горла бы рвалось сквозь темноту мешка.
Не мешкай, коль запел под стукоток вагонов,
а вот перекричать, видать, тонка кишка!
Да сможешь ли еще ты так же менестрелить,
под бряк сенокосилок, как под хлопки петард?
Ну кто тебя услышит здесь –паяца и пострела,
И кто ж воображение твое будет питать?
Буколики писать -- нелегкая работа!
Где напастись гусей для перьев? Где выискать чернил,
бумаги раздобыть? Вот ведь о чем забота!
И кто б на тряской бричке колеса починил?
Езжай хотя бы так! Зевая, как Потемкин,
как Чичиков томясь, чтоб мертвых душ набрать.
В ревизсской сказке –рифм, как на плетне в потемках
махоток на жердях –и все звонят в набат.
20.07.2002
2.
Ну что ж ты, Александр! На битву с саранчею!
В Неведомский уезд. В Тудыкские края.
Идальго-ты. А степь – черна, как сарацинов
полки. И победить их –вот маята твоя!
Над злаками треща в хитиновые фалды,
куда они летят? Кто полководец их и
к чему здесь денди лондонские? Изысканные фаты?
Чтоб тростью с набалдашником срубать цветы гречихи?
Зачем здесь байронизм? Онегинские строфы?
Штиблеты-зеркала? Дуэльный пистолет?
Коль колос весь изъеден и бледен, как дистрофик.
И с этою напастью борись ты хоть сто лет,
но не родит земля, и русский бог убогий,
воспетый князем Вяземским, одетый в епанчу,
переодетый даже в твоих элегий тоги,
собой являет ту же, Сашуля, саранчу.
Усы его торчат. А челюсти, побеги
сжирая, шевелятся. И слышен жуткий хруст,
пошибче Пугачева тотальные набеги…
В том можешь убедиться, лорнируя сей куст.
На нем крылатых тварей, как щеголей на Невском,
как на Фонтанке ловких гусаров-прощелыг,
до Натали охотников... А вот стреляться не с кем!
С одними ты сквитался. Другие –прощены…
Один из всех остался –повеса венценосный,
красавчик Николай…Несноснейший паша…
И сводник Бенкендорф строчит ему доносы,
что, мол, жена поэта юна и хороша.
Как мужа устранить? Брюзгу и рифмоплета…
Дать порученье что ли Кутузову подстать?
Пусть отрастит хитиновые крылья для полета,
чтоб в войске саранчи ловчей было летать.
Ты, словно мавр ревнив, как он – такой же пылкий.
На лире благозвучной бряцаешь невпопад.
Они ж, вонзая в фалды свои ножные пилки,
перепилить тебя ну так и норовят!
Когда б ты был простым жучочком колорадским
в пижаму обрядясь, вгрызался б в хлорофилл ,
о, как бы ликовали они бы и злорадствовали…
Но в войнах насекомых ты, словно грек Ахилл.
Пусть силы не равны. И в панцире есть дырки.
Быть может эпиграмма сатрапа заведет -
пошлет подальше в степь…И «Ниву» на подтирки,
гневясь на пасквилянта, конечно, изведет.
21.07.2002г.
3.
Давай, Тургенев, сходим на охоту!
Чтоб в селезня прицелиться, как с трех шагов в туза.
Мерцают в темноте утиные болота,
как Виардо Полины манящие глаза.
Таинственная связь любви и мазохизма…
О, сладостный момент нажатья на курок!
Ну, как постичь загадку простого механизма?
Прищурен глаз. Хлопок. И падает чирок.
Дыра в тузе. Крыло у кряквы перебито.
И тушками набит тяжеленький ягдташ.
Навылет прострелить все то, что не забыто…
Как все же хороша! За сорок, а не дашь!
Что ж! Время перечесть печальные трофеи.
Кусочек дописать нечаянной главы.
Побит пиковой дамой, твой верный туз трефей и
Бежин луг простерт крылом ночной совы.
Твой сеттер поутих. И сам ты, утомленный,
уставился в костер – под бок клочок скирды
подсунув. Он такой же упруго-раскаленный,
как тело без корсета Полины Ви-орды.
Не морщься ты, Иван, ведь то не опечатка!
Ведь, как по тем полям, вскачь двигалась орда,
так голых баб табун купальской ночью, чавкая
ступнями по болотам, вскачь движется сюда.
На селезневый кряк. На ржанье жеребячье.
На выстрелы ружья. На хохот в камышах.
Для них, Иван Сергеевич, вы верная добыча.
Ведь все они мечтают о рае в шалашах.
Охота так охота! Тургеневских красавиц
мечтательных и юных печальный перелет.
А мы с тобой в скрадке. При нас один мерзавец
такой же похотливый, как книжный переплет.
Тряхни –ка ягдташом—и вылетят, оживши,
крылатые мечты тех барышень, что ты,
сводил с ума романами, ночами сна лишивши,
их души обращая в стеклянные цветы.
Зачем тогда стрелять? И по стеблям косою
удары наносить, тревожа эту тишь?
Но близится рассвет. Ружье твое росою
покрылось, охладев. И ты, Тургенев, спишь.
20. 07.2002.
4.
Не знаю для чего стрелял по чайкам Чехов,
выращивал крыжовник и вырубал сады
вишневые на сцене. Да, жил он не для чеков
для банковских , игр биржевых и прочей лабуды!
Конечно, он бы мог спустить в трактире вексель,
когда он путешествовал один на Сахалин,
ведь жил он в том еще нам непонятном веке,
когда людьми играли блажь и английский сплин.
Какие все ж причуды ,- в грязище колыванской
по ступицу колесами увязнув, смысл искать,
и с истовостью прям-таки какой-то пуританской
для подвига, для нравственного в такую даль таскать
чахоточные легкие. Ведь эта часть империи
проедена до дыр острожною тоской…
И разве же словесностью ты вылечишь теперь ее!
К чему здесь мизансцены и тонкий юмор твой?
До Томска б дотянуть! А может быть в Китай уж
свернуть. И с приживалкой зажить в такой глуши,
куда и Пржевальский не забредал, скитаясь,--
средь сосен, глухарей, в отшельничьей тиши…
Чахоточный румянец. Пенсне на том шнурочке,
которым снова, Чехов, хоть удавись—тоска…
И меркнущая у ворот она – в ночной сорочке.
Как свечка поминальная. Как пагода в песках.
Колывань-Новосибирск, 25.07.02.
5.
У Льва Толстого бзик– поближе быть к народу.
Он косит луговину. Он ходит босиком.
На коромысле Софья с утра таскала воду
и чистила картошку огромным тесаком.
Безнравственно богатство. И он рассвет встречает
в полях с обычной сошкой. Куда он все же гнет?
Неужто деспотизм тем самым обличает
и призывает свергнуть самодержавный гнет?
С утра он косит луг, а ночью пишет книжки,
в часы досуга он в лачугах у ребят,
пока в гостиной дворня сражается в картишки,
и бабы, словно бороду, лен в поле теребят.
У графа оппонент – с бородкою, как сошка,
он в Шушенском с Надюшей и любит пострелять.
Меж ними пробежала матерьялизма кошка,
но оба знают толк – как глубоко пахать.
Граф – снова за соху. А ссыльный-- за ружьишко.
У Наденьки у Крупской –два селезня к столу.
У Софьи у Толстой мечта – колоть дровишки,
самой…И с чистой совестью берется за пилу…
У каждого своя возвышенная схима.
Затеяли на старость лет неразрешимый спор.
И дотлевает в раке тлетворный дух Зосимы,
у Роди у Раскольникова дрожит в руке топор.
Зачем же нам носить ту правду под полою,
зачем шептать: «По совести!» «Покайся!» «Не убий!»
И Федр Достоевский, посыпав плешь золою,
за неименьем пепла, глядит как будто Вий.
Насквозь через века. Духовные атлеты,
вздымаясь из могил, идут на этот взгляд,
все это дым отечества, дух рисовой котлеты,
наш путь за той сохой и нет пути назад.
Идет Толстой с косой, до косточек истлевший,
за ним досель нетленный бредет Ильич с ружьем,
он с Наденькой под ручку от гнили располневшей,
и с Инною Арманд –они всегда втроем.
У Пешкова усы немного перезрели.
Он хмуро смотрит в землю, как бы читая «Мать».
Дошли до той лужайки. В кружок тихонько сели.
И ну вести беседы разумные опять.
Закурит Йоська трубку, а Клюев самокрутку
из ленинской из «Искры». И будут толковать,
пока Надюша Вове под зад подсунет утку,
чтоб мог он завещание партийцам диктовать.
Сойдутся на лужайке задумчивые кони
на призраков туманных немного посмотреть.
И скажет бык задумчивый, и наземь кал обронит:
- Вот даже по-людски не могут умереть.
Пастух проснется Ваня, измученный кошмаром,
и комара на шее, прищучив, скажет:
- Н-н-да!
И погрозивши в темноту бычарам и кашарам,
добавит:
-Вот приснится же такая ерунда!
И Бежин луг замрет. Кикиморы, русалки,
возьмут в свой хоровод пришедших, хохоча,
и станут, бья хвостами, играться с ними в салки,
под бледною, как лампочка, луною Ильча.
26-28.07.2002
ПОСЛЕДНИЙ СНЕГОПАД
1.
Последний снегопад, как паруса триеры,
как известь на лесах поспешного ремонта,
как Ника в небесах, как символ светлой веры,
и мягче бороды безумца из Вермонта.
Лопатить мне его веслом моей надежды,
грести, пока волна зализывает борт,
пока кроит он городу античные одежды,
и крошит блеск на крыши, как на бисквитный торт.
Он крутит будто черт, засев в своей воронке,
он что-то там бубнит про «Бесов» и «Метель»,
задиристее, чем Меркуцио в Вероне,
бузит, и баламутит и тянет канитель.
От дворницкой моей до храма на пригорке
он будет ветви елок и тополей ваять-
лепить дома, трамваи и ребятню на горке,
и, чудо прятать в горстке, и дурака валять.
И надо налегать с упорством аргонавта,
чтоб складывать гекзаметры при помощи пихла,
коль глубина фарватера дана, как доминанта,
и лед на тротуаре упрямее осла.
Не проморгать Колхиду бы за этими делами,
о главном не забыть бы, что мы сюда, Ясон,-
за золотым руном, что светит куполами,
и пением во храме мерцает, словно сон.
28 января 2005 года. Томск.
2.Рождество
Январь дохнет, но так и бережно и нежно,
что не погасит снегирей в подсвечнике ветвей,
чтобы светили ровно, тепло и безмятежно,
пока о том рассказывает евангелист Матфей,
как в нашем Вифлееме звездою в акушерской
всю ночь окно сияло, чтоб созывать волхвов,
и в гулком коридоре Иосиф - на кушетке,
ждал с новым одеялом и веником цветов.
3.Сибирские Афины
Паросские снега России.
Афины. Фидий. Парфенон.
О как метели голосили,
чтобы плутать между колонн!
Циклоны выли, как Циклопы,
чтоб по-варначьи, до нага
ограбить нищую Европу,
сюда сгребая жемчуга.
Они идут, как Македонский
ходил до Индии, сомкнув
ряды, и скалясь мордой конской,
алмазной гривой льнут к окну.
Блестя каменьями в иконном
окладе - правдою без лжи,
светясь брильянтами в короне
с чалмы премудрого раджи.
От белых статуй на фронтоне
до золотого алтаря,
валясь в зевесовы ладони
на протяженье января
с времен Платона и Перикла-
философично и светло
на крыши, ели и перила -
идут они, как стреж в весло.
4.
Я наймусь пойду пильщиком - кольщиком.
Буду чурки колоть, словно книжки читать.
Буду жадно хватать воду ковшиком -
ломовая сыть, богатырская стать.
Напилю, наколю - кубометр по рублю.
Закурю, засмолю. Звякну кошельком.
Я тебя люблю, я тебя люблю.
Вот зачем пошел пильщиком-кольщиком.
5.Профессору
Профессор, да, лекция ваша, как месса,
в замесе которой звезда и бацилла,
как будто троянцы по воле Зевеса,
идут в наступленье на ум имбицила,
клюющего носом над толстым конспектом,
успеть бы чего записать впопыхах,
когда вы меня добивали контекстом,
от плюшки столовской свело потроха.
6.Снежинка
Не тай, снежиночка, не тай,
другая будет - да не та,
иной резьбы, хоть и кристальная,
останься - туфелька хрустальная!
7.Колядки
Какого ляда-
Коляда!
Рога козлины,
борода
у нашей Нины.
Не глуп я, вроде бы,
а вот
заколготили у ворот-
и шиворот на выворот
тулуп овчинный.
Ты жинка -злюка
не тирань,
не без причины
я был мамлюк,
а стал баран-
в мешке дивчины.
8.Сочельник
Голик у порога.
В углу темный лик.
А скарба у бога--
псалтирь да рушник.
Пимы-скороходы-
брильянтова пыль,
лежат огороды,
как епитрахиль.
Куда ты, родимый!
Окстись! Телешом!
Лишь росклубы дыма
да пар над ковшом.
На небе повозка
оглоблей - в звезду,
по ярому воску,
себе на беду.
…Лишь сна жаркий окат.
На донышке тьма.
Да лунки вдоль окон.
Да в бане кума.
9.Благодарение
Спасибо дочурке, сопевшей в кроватке,
спасибо Снегурке под елкой на ватке,
котенку на печке и псу в конуре,
протекшим годам, холодам в январе,
конфетке на ветке, подаркам в мешке,
что сразу - не мешкав. И что - налегке,
треух нахлобучив, уйду, взявши посох,
красивый, счастливый и голый, и босый.
10.Машкерад
Лед морозом отглажен
да отлакирован,
как с дурнушкой на ложе
шут Балкирев он.
Фейерверков султаны,
канонада петард,
у пресветлой у панны,
муж - кавалергард.
Усы мазаны сажей,
с еще теплой вьюшки.
Сколько здесь экипажей!
Как сельдей в кадушке.
11.Смысл
Сходить что ли по воду? Дров наколоть.
Колодезь ведром потревожить.
Есть повод. Когда обезвожена плоть,
душа - тоже вдруг занеможет.
В обнимку с березовыми-и в дровяник-
слагать там поленья, как оду.
Как будто заветную запись в дневник
вносить, предсказав непогоду.
А пот меж лопаток, как миро с икон.
От пят до макушки ты пышешь.
Как конь на извозе. Как дом до окон
просевший в сугробные пышки.
Натоплено впрок. И воды наносил.
И - все. И на гвоздь коромысло.
И вечером этим, конечно же, сил
достанет, чтоб жить не без смысла.
В приземистых сенцах, где фляга, как Будда,
греметь, словно витязи, в битву.
И влагу глотками могучими буздать,
как будто читая молитву.
12.Кистью мариниста. Шторм
Виктору Звереву
А ветер рвал шкоты на фоке,
а шкипер кусал мундштук,
а боцман ругался: «Фак ю!»,
считая по восемь штук.
Волна за волной вздымалась,
и рвало из рук штурвал,
осталась самая малость-
осилить девятый вал.
13.
Бледный снег, бедный свет-
Рождества послед.
Конфетти на снегу-
на лету, на бегу.
Серпантин да пробки
шампанские,
да следы на сугробе
шаманские.
Декабрь 2005, январь 2006г.г. Томск-Новосибирск.
14.
В последние дни уходящего года,
в последние ночи и дни-
такая погода, такая погода,
такие на елках огни,
такие, как в прошлом году, в позапрошлом,
как в бедственном детстве, как встарь,
и хочется слышать о чем-то хорошем-
чего неосознанно жаль.
А все остальное давно осознали,
а все остальное-сожгли.
Из свечек-огарков затеплить едва ли
такие ж, как прежде огни.
Ну, жалости, что ли хотя б маломальской.
Хотя бы еще помолчи.
Сгорает души огонечек бенгальский
в такой непроглядной ночи.
199
3
У плошки-бидон.
У таежки-байдон.
У Глашки-занозистый деверь.
Зовет ее в дебри,
влечет в ухорон -
утырить мечты её девьи.
Упырь не упырь,
а возникнет во тьме,
как кедр под окошком, - мохнатый.
Бормочет, хохочет - в своем ли уме?
Не тетерев. И не сохатый.
От хатки до катки-
медвежьи ухватки.
Капуста с брусницей.
Аль это все сниться?
И ныне и присно!
Глядь - рыло в твориле…
Знамение крестное
все ж сотворила.
Ещё что ль орешков?
Щелкай, не помешкав.
4
Под стрехою веники-нетопыри.
Со страха такое ль примстится?
В предбаннике голос: «Кума, отвори!»
Ну кто это может проситься?
А мысли -то в миске, на дне-лунный воск,
дожить бы до дней сенокоса.
Чтоб веники резать, как в первый укос,
чтоб змеями -русые косы.
На донышке встреча-лешак да змея.
Напарилась, доня, намылась.
Да голос в предбаннике тихий: «Моя!»
Ну кто там-скажите на милость?
5. Ревность
Продышу во льду
лунку-скважину,
речи поведу
очень важные.
Ты да муж за столом.
Печь протоплена.
За узорным окном
ты-утопленница.
Сигану я в прорубь,
донырну до дна.
Для кого-то ты - проба,
для меня -жена.
Пока ахала-охала-
сколь накалядовал,
хахаль шастал за окнами
да подглядывал.
Сон кержака
Моему закадычному лешаку Геннадию Шадрину
Кухта на пихте. На сосне - куржаки. Подборье, как сон кержака.
Ты снег огребаешь охлупнем руки, ладонь же - краснее жарка.
О, как в чернотале горит ожеледь, на лунном свету чешуясь!
Как будто русалка забралась в подклеть, хвостом сребросканным виясь.
Снег- жемчуг. А хрусткая наледь- парча.Невестится весть по распадку.
Зияет зерцало. Сияет свеча. И девушка, как куропатка.
Как селезень- тесть. Как чирочек-зятёк.И кряковой утицей-теща.
И свадьба выкатывает на бугорок, чтоб жить натуральней и проще.
У деверя -дверь нараспашку рубахи, не ахай, когда он пойдет в кулачки,
а коль за ухватец ухватится сваха,тогда обкопытятся все мужички.
Тогда шишаков и рогов понаставят,неписанный драк соблюдая устав,
чтоб кругом ярило катило на ставнях и сахарней были невесты уста.
Когда с золотыми сватами на ты, кумой обзавесться недолго.
Под глазом у шурина краше святых иконных шурыга наволгла.
А небо синее его синяков, а церковка - вечная скрепа,
и у иконостаса среди мужиков ты замер и баско и лепо.
Ударит ли пуля в косулю, коса ль пройдется по согре, срубая ромашки,
бес в ребра, иль нить серебра в волоса - кого нам винить? Разве черта в рюмашке?
Гадать по следам удалося ли лосю лосиху нагнать, наколовши груздок
на вилку, припомнив Марусю и Люсю, брусничные губки, прихватный гузок.
Лосю удалось. Кабану надо в баню. Налиму - в голимую надо уху.
Как бредню - мотню, так Ивану - матаню. Как уху подушку, зерна - петуху.
Косится косачь. Кастрюки заострились.И харю такую наклювил глухарь,
что даже саранки в кудряшки завились,и ты, не крестясь, опрокинул стопарь.
Ты грешен, как леший. Знахарка в предбаннике шептала заклятья, лила ярый воск.
И видела там мужика перестарка,который к товаркам ломился, как лось.
И зрила, как вызрев в кондицию фавна,чтоб древних традиций заветы сберечь,
в парную клубами и тайно и явно,к Любашке и Маньке вструялся , сиречь,
вселяясь и в ковш, и в березовый веник,в вихотку, в смолевые доски полка,
чтоб рдели и пыхали камни коленок, калёней камней, горячей кипятка.
2005?
ЗВЕЗДА
Меж поляной в ромашках
и Полярной звездой-
небольшая промашка
серп луны молодой.
Кинь краюху мне в кОшель,
я уйду за сарай,
ручка звездного ковшика
зацепилась за край.
Пропаду за околицей.
костерок разожгу,
лучик звездочки колется,
пробивась сквозь згу.
Посмотри на лучистую,
помолись за меня
это во поле чистом-
я сижу у огня.
2011
РЕПЕТИЦИЯ
Писали граждане петиции
в инстанции - кассационные,
а я сидел на репетиции-
гудела репетиционная.
Орала девушка про Русь,
про первозданную, посконную,
судить об этом не берусь,-
светилась благостью иконою.
Ей подпевавший бородач
брал терцию баритонально,
копался люд себе на дачах,
как это было ни банально.
А мы тональность ля мажор
не от обжорства все ж эстрадой,
возделвыали -нотный жар
раздув, и вокалистка рада
была то в терцию, то в сексту
попеть, чтоб быть еще народней,
тем ближе были мы к контексту,
и тем звучало огородней.
Тем хороводней сарафан
на юной деве раздувался-
и нота "до", и нота "фа"
звучали -я им отдавался,
как девушке в большом стожке
пахучем, скошенном недавно,
торчал кокошник на башке
а лапти на ногах подавно.
Но нет - не скошен, перекошен
он был и в сено мощно вдавлен,
ошибка здесь, но о хорошем
хотелось думать и о давнем.
Не ошибаться никогда,
петь просто ,чисто, незатейно,
идя как рыба в невода
водой текучей постатейно,
за нотой нота, за акко-
рдом , беря ещё один аккорд,
в стогах ночуя за Окою,
чтоб от оков бежать, милорд!
За око -око-зуб за зуб,
не надо никаких метафор,
когда забит заботой зоб,
тогда уйдёшь ли от мента фар?
Почувствовал я - на прямой
пробор пошёл мой перебор,
а на дворе -то месяц май,
и лучше б положить с прибором
мне на народность, на народ,
на сарафаны в клубе гулком -
да и слинять бы в огород,
а лучше прямо в Акапулько.
Да окопаться на пляжу
среди гитар,самбреро,пончо,
а то ведь это просто жуть,
того гляди -фольклор прикончит!
Куда -нибудь на острова,
обнять бы пальму, не берЬёзу,
там, где не пухнет голова,
от фольклористского серьёзу.
Не на Фолькленды, нет, туда
пусть лучше лезут англичане,
уж слишком их нудна дуда
и в рок-н-ролле одичали.
А мне б причалить во печали,
на тот причал, где тишина,
и все б сидели и молчали,
не надо больше -ни Гуна.
08.05.2011 2