ГАВРОШ И "МАРСЕЛЬЕЗА"
Андрею Арбеньеву
Давай, Гаврош, пойдем на баррикады
пока Париж в пороховом дыму,
и улицы как будто барракуды
зубастые. Понять бы - что к чему?
Зачем вот этот тротуар, ощерясь
зубами ломаных диванов и шкафов,
над нами, изловчась, смыкает челюсть,
вонзаясь в небо иглами штыков?
Зачем вот здесь повержена карета,
а там вон конь убитый –на боку?
Вот- пулями пробитое корыто.
А вот драгун убитый на скаку.
Все сдавлено и впихнуто в кишечник
стен каменных, булыжных мостовых,
от запахов бульонных и кошачьих
мяуканий до туч пороховых
заглочено разинутою пастью
и вот хрустит, воняет и урчит…
И как же совладать с такой напастью,
когда между лапаток штык торчит?
Патроны подносил ты так прилежно
и ружья смело перезаряжал.
Но видишь же, что дело–безнадежно,
одежда прорвана картечью. Очень жаль!
Возьми, Гаврош, на память “Марсельезу”,
споешь, когда немного подрастешь.
Парижу будешь ты еще полезен,
мой маленький, бесстрашный мой Гаврош.
Когда Париж все трупы переварит,
и, испражнившись, как Пантагрюэль,
поносом с кровью, в лавках отоварит
свободой нас, когда, проспясь, с похмелья
Париж бодаться будет с бодунища,
с бургундским бочки поднося ко рту
к хайлу тому же, выбивая днища
из застоявшихся, как корабли в порту,
когда всех от Версаля до Марселя,
стошнит на мармеладный триколор,
тогда вдруг станет всем не до веселья,
тогда опустятся все занавеси штор.
И в полный штиль под парусами теми
корабль потрепанный тихонько поплывет,
чтобы вовек стояли те же стены,
когда ты не смутьян, а патриот.
Ты выйдешь на Монмартр, Гаврош, во фраке,
в цилиндре, с тростью, ты пройдешь вот тут,
и вспомнишь, как о сне, об этой драке,
мимо витрин шагая, проституток,
художников с картинками, цветочниц,
чистильщиков блескучих башмаков,
мимо столбов фонарных и лоточниц,
мимо ларьков и юрких пареньков,
торгующих вразнос газетой свежею,
где размещен твой желчный репортаж,
об этом мире; с ним ты сросся кожею,
хотя порой впадаешь в эпатаж.
Вдыхая запах краски типографской,
уже мечтая об артикле “де”,
ты будешь видеть заголовок броский
на камне, на стекле и на воде
зловонной Сены. Сена растворила
кровь, смытую с забрызганных камней,
и лики светлые, и яростные рыла
добра и зла. И надо быть умней.
Тогда и спой, на эту воду глядя,
на зеркало текучее её,
в полголоса, двоясь на зыбкой глади,
спой “Марсельзу”. Как сейчас поём…
28.02.2002
ФАУСТ-2010
А Джугашвили курит трубку мира
совсем не так как Черчилль «Фау –2».
В коляске инвалидной –Рузвельт. Лира
бряцает. На театре ставят «Фауста».
Что скажут нам Уинстон и Гуно?
Что взял с сохою, а отдал с ракетою?
Что кем-то недопитое вино
грузинское, как ария неспетая?
Что люди снова гибнут за металл,
что в колыбельке – кошка Воннегута*?
Искру метал. На ус страну мотал,
как бы кишку на заворот могутный.
О чем, друзья? О том ли вы скорбите?
По ком звонит вот этот медный стон?
Кто Белке Стрелку набивает на орбите?
Всё он, конечно же. То всё, конечно, он!
Сидит в Кремле, отгородясь зубцами,
опутанный навечно проводами,
как Лаокоон – и дышит в телефон.
Всех вертухаев тут же по вертушке,
поднимет и расставит по опушке
большой тайги по вышкам, как по вешкам,
чтоб Белке-черепами , как орешками,
играть, и угощаться вам пельмешками.
Мы повторяли раз уже до ста,
бросаясь в бой: «За Родину за Ста…»
И вот опять приходим на места
былых сражений: «Здравствуйте, верста!»
Места распроданы в театре, сверстан номер,
выходит Мефистофель, Фауст обмер,
держись же Гретхен, милая держись!
Храни любовь хотя бы, а не жизнь…
24, апрель 2010 г., ближе к вечеру.
* Курт Воннегут, автор романов «Колыбель для кошки»(посвящен бомбардировке
Хиросимы и Нагасаки), и «Бойня номер пять или крестовый поход детей»
(бомбардировке Дрездена).
ПЕСНЬ СТАРОГО ОЛЕНЕВОДА-СТАЛИНИСТА
Жить веселей , и лучше стали мы -
и ходим в импортных трусах,
но вот опять я вижу Сталина
в его вигоневых усах.
Куда-то гонит он вагоны,
куда-то шлёт опять полкИ,
и слышится опять в догон ему
одно: "Позорные волки!"
Валки ли в поле обмолочены,
с дозорных вышек -далеко
нам видно, как мы заморочены,
а отказаться нелегко.
Стремимся мы как будто к лучшему,
чего ты, право, дурачок!
Нас глючит проволкой колючей
и вновь дымится табачок.
Он курит трубку, думу думая
за весь простой честной народ,
сижу себе под дыркой чума я,
хожу до ветру в огород.
Возьму ка бубен да ударю,
а то олешки разбрелись,
видать приходит он не даром,
однако, лучше стала жись.
Что ж, приходи читать "Авесту",
есть в чуме чай, журнал "Плейбой"
пасти олешков будем вместе,
коль сталигнисты мы с тобой.
ПРОЩАНИЕ
С Сенатской, где адский грохочет огонь,
влетаю, твою обжигая ладонь,
как будто Иуда Христа поцелуем.
А ручка-то хладна, как лед на Неве.
Ну что ты, ну ладно! Еще овдоветь
успеешь. Пока что еще побалуем!
Балы не окончены—туже корсет,
белее ночей не бывало! Красе
твоей позавидует вечность сама .
Вино. Заговорщики. Шепот льстецов.
Карета. Взбегаю с тобой на крыльцо—
и всех кто тобою сведен был с ума,
как скучную книгу листая,
врываюсь на бал…И, надменно уставясь,
смотрю, как мгновенно тебя подхватив,
несутся, вальсируя, и менуэтя,
метелью, каких не бывало на свете,
утаскивая…О, зловещий мотив!
К чему так, оскалясь, глядит капельмейстер?
Ни капли не жаль ему – врозь или вместе
нам дальше… И пилит музЫку
такую, что визги полозьев в снегу
куда мелодичней –и я не могу,
куда же ты гонишь! Постой же мужик!У!
как я ненавижу дорог тиранию,
пираний прожорливей - скуку, “Гони
пошибче!” отчаянный оклик,
когда уже лучше бы на эшафот,
когда –не с похмелья, и не под шафе,
и кони уставшие взмокли.
Как лось под лосинами, чуешь, дрожу,
так жутко, как будто бы ветка в грозу—
и нет мне прощенья.
Ты слышишь? Фельдъегери ломятся в дверь,
срывая с петель ее—ужас как зверь,
а когти—отмщенье.
СПИРИТИЧЕСКИЙ СЕАНС
Вертись, мой круглый стол,
как колесо кареты,
но дело ведь не в том,
чтоб мчаться поскорее,
чтоб выпучить глаза,
чтоб блюдце дребезжало,
чтоб за портьерой в зал
два мертвяка стояло.
Один из нас – вот так!—
с веревкою на шее,
другой из нас внатяг
струной на тихий шелест
далеких голосов
из темноты – за вазой,
и звякает засов,
как в костяке завязнув
в дрожащем косяке,
косятся два портрета,
горит кинжал в руке
безумного спирита.
Не ты ли душу спер
у пылкого Марата?
А если ты не пер-
вый—не стоит и мараться!
Не сифилис, так тык
от ручки жирондистки.
А в Царском –то не ты ль
ронял на стены блестки
и с факелом взбегал
в опочивальню царскую,
а если убивал,
то сразу и, не цацкаясь?
Записочки писать?
Опять терять сознанье?
А что если –босая—
по снегу – на дознанье?
А что если в Иркутск—
не к князю, не к гусару…
А что, если за куст—
хмельному комиссару?
Вертись, мой круглый стол,
ходи по кругу блюдце,
набормочи вестал-
ка –кем—лебедью иль ****ью?
Лететь? Гореть? Смеясь—
на колесе – старухой
рвать жилы, словно связь
с потусторонним духом.
2010
ПЕСНЬ О ТУЛУЗСКОМ ЛЬНЕ
Александру Безрядину и Колину Пауэллу
Легат Адемар, ну зачем тебе эта морока—
с сутаной и четками быть среди войнов Христа?
С засаленной Библией ты среди них ненароком
затерся, как меж золотистых волокон треста,
когда ее треплют и чешут, чтоб все-таки выткать
рубаху – исподнее тонкое звонких кольчуг,
чтоб Раймонд Тулузский, в доспехах, с глазами навыкат,
могучим кентавром шел в бой за господень ковчег.
Без шлема он бьется – и волосы льются волною
по панцырю, где, отзеркалясь, плывут облака,
где птицей высокой трепещется знамя льняное…
Зачем нам ковры шерстяные, цветные шелка,
парча Византии и тутовых нитей скольженье,
и ткани цветнее узорчатых крыл мотылька,
зачем нам восточных гаремов упрямые жены,
когда верный меч еще держит живая рука?
Ты скажешь – а как же обетов священная вера?!
Как строки писания? Всадник с весами в руке?
И вынешь из ножен сияющий меч тамплиера,
плащом окрыляясь, как суть, что дрожит в мотыльке,
желая стать Смертью…Навстречу оскаленным пикам,
слетая, чтоб знаком Креста осенить,
неверных, сверкая на облаке фресковым ликом,-
меж жизнью и смертью оставив тончайшую нить.
На ней зависая, о, как уязвим ты, потомок
дел славных! Что панцирь! Рубин-амулет!
Что в ладанке - раки святой недогнивший обломок?
Все это, пойми, только лишь отягчает полет.
Ведь так же и птицы, и эльфы, и твари иные,
которых по ветру на крыльях легчайших несет,
чтоб взмыть, оторваться, дела оставляют земные,
все-все забывая, чтоб только достигнуть высот.
Цикада, в хитин обрядясь, средь мошки крестоносцем,
стрекочет и скачет. И так же, как рыцарь, важна.
И все же я буду, мой Раймонд, твоим знаменосцем…
Ну, даром полотнище что ли стирала жена,
подол подоткнув, оголив свои бледные ляжки,
потом ей повторно пришлось его все ж полоскать,
когда я при-льнул к ней, как к этой проверенной фляжке,
где запах бургундского вряд ли уже отыскать.
Для всадника –конь, что для ведьмы испытанный веник
метлы с черенком…Для полета годны наравне
они. Что же будет, когда мы воткнем в муравейник
наш посох - и напрочь увязнем в войне
за гроба господнего ту сокровенную лодку,
которую ищем, чтоб всем, ухватясь за борта,
спастись вместе с нашей, как окорок, сочною плотью,
не хлынем ли, словно бы в сточную яму в Тартар?
Иерусалим, как сундук, а святыни, как перстень на палец
для жаждущих власти, и если мы взломим его,
то Зло и Добро заструятся, как нить для иголки, что с пялец
узор за узором читает все мысли его…
Как замысел прост! Как жесток! Как ясна Его воля!
И мы, повинуясь, летим, как меж злаков летит саранча.
О, крылышки хрупких небес! О, пронизанный болью
весь мир…И пронзает хитин каланча,
и в замке за вышивкой знамени новых походов
жена моя, Раймонд, состарилась, времени счет
давно потеряв…И волнами набат из-под сводов
за нами вослед… И песок наши лица сечет,
как сфинкса загадку. И меч, из руки выпадая,
на прах рассыпается - мелкая ржавая пыль.
И черви мгновений шевелятся, вмиг проедая
плоть этих событий, легендою делая быль.
Пока ж ты летишь. И, клинок занося над собою,
верх с низом смыкаешь, как вряд ли бы смог еще кто.
И ангел, на облаке сидя, следит за тобою,
и в свиток с печатью закатного солнца заносит все то,
что здесь происходит, внизу, где в крови и печали,
мы стонем, хрипим, наши жизни пустивши впромот,
и видим, как в лодке Христос к краю битвы причалив,
ступает меж тел, улыбаясь …Чему же? РаймОнд?
15-18, август, 2001г
МНОЛОГ ВЕЧНОГО РИМЛЯНИНА
Живу в четвертом Риме, словно в первом,
хитон дырявый подпоясав вервием,
питаюсь недозрелыми оливками,
понтийским воздухом, политикой, молитвами.
Сходить в сенат, послушать Цицерона,
испить вина, покуда от цирроза
разрушенная, словно Карфаген
печенка дюжит, и пока не лень
в сенате слушать денно словопрения,
где всякий словоблуд слывет за гения?
Перечитать ли свитки Демосфена,
поботать ли с Овидием по фене,
случайно вы с утра его не видели-
несносного развратника Овидия?
Поди валяется с рабынею на сене, как
на ковровом ложе умный Сенека,
что нанят воспитателем Нерона,
чтоб просветить несносного тирана.
Как бы там ни было, Октавия, налей!
Так что там пишет этот… Апулей?
Вот как! Осел? К тому же золотой?
Дела? Нет, я сегодня занятой!
Давай, Оливия, - оливки и вино
и благовоний…Что, ж не мудрено
устать. Твои уста сытны, как устрицы,
я ими насыщался это утро все.
Вам скушно! Так боями гладиаторов
я вас потешу - рев амфитеатра
мне сладостен, как стоны ваших горл,
как змеи рук, как волосы Горгон.
Да, я на днях удачно продал голос,
Веспасиан -не спас и тучи галлов
изрядно пощипали нас, убытки
нам принеся. Но золотые слитки
что сложены под алтарем победы
пока не тронуты. О, пышные обеды!
О, крокодилы, львы, мечи, трезубцы,
о, взятки-гладки, о, разврат, коррупция!
Порой мне кажется, что сам я на арене
с мечом фракийским -и клубок Эриний,
зевая пастями, как волосы Горгон,
за мной бегущим катится вдогон.
2000-2003
ПЕСЕНКА ЗАГОВОРЩИКА
Ну что же ты! Здравствуй, мой старый сатрап!
С утра тебя так обработал цирюльник,
что ты посвежел, а ведь было одряб
и благоухаешь, как вешний багульник.
Наверно, принес уже жертву богам,
пока мы страдали от пьянки вчерашней.
Ну что там Юпитер?! Сегодня ты сам,
как бог. А вчера был в подпитьи дурашлив.
Вчера ты пел песни, сопел и рыгал.
И, лежа меж потных, умасленных ляжек,
ты был похотлив. Знай же – я тебе лгал.
И ложь эта камнем на сердце не ляжет.
Ты спросишь сегодня: а верен тебе ли я ?
И так ли еще неподкупна вся стража?
О, как ты наивен! Ты вспомни Тиберия!
Ну кто ж неподкупен сегодня? Ведь даже
гетера и та неподкупней иных
сенаторов важных, назвав себе цену,
она не жалеет ни бедер и ни
всего, с чем актриса выходит на сцену.
А ты переплюнул Софокла с Эсхилом.
Актеры твои–твой послушный сенат.
И драматургию продумал не хило
на сцене, за сценой, под сценой и над.
Что боги ! Они лишь твои подпевалы
в твоей небывало коварной игре.
На тоге твоей – кровь всех тех, кто бывало
пил с нами…А ты благороден, как грек.
Божествен! Божествен – и фразой, и жестом.
Отточенный стиль цицероновых слов.
Владея и словом, и славой, и местом,
насестом ты выше имперских орлов.
Но знай – мой кинжал под сенаторской тогой
острит заговорщиков ропот глухой.
Прологом он был. И он станет итогом.
Видать, не поспоришь с судьбой!
1997
ПАМЯТИ ВАДИМА ДЕЛОНЕ
Расписавшись в своих пораженьях,
ни о чем не жалею уже,
разве знают о том парижане,
где лежит под надгробьем Лежен?
Как неведомо умным бердчанам,
что Вийон наш-Вадим Делоне,
разве надо какого борца нам
диссидента к тому же -в двойне?
В деревнях понашьют сарафанов,
а для зон понастроят каныг,
не вернуть уже тех карифанов,
тех великих вагантов страны.
Сколько их утолкали в вагоны,
в автозаках допреж повозив,
после Сталина Брежнев- в догон,
образуя из них образив!
Он студентиком -мальчиком шастал
по проспекту-струною Галича,
к нам такие приходят нечасто,
и к тому же совсем не для галочки.
Если будете , братцы, в Париже
среди туроператорских шиз,
покланитесь, прошу за Серёжу,*
не на кладбище всё ж Пер-Лашез.
А конечно же, в тихом предместье,
где бывал спохмела сам Делон,
здесь лежать ему всё же уместней,
чем в Сибири -меж сосен -колонн.
*Доктор философских наук Сергей Ларченко -однокашник Вадима Делоне по НГУ.
ОБОРОТЕНЬ
Звон упал медной денежкой в кружку,
я намедни, мотаясь, гудел,
я бродил эхом в недрах той пушки,
из которой на Запад летел.
Зарядите-ка снова со звонами--
над амвоном лети голова,
над попами, попойкой, попонами—
все равно ведь живем однова…
Дымом родины, рыщущим волком,
обернись этот порох и прах,
сон-травою по нищим околкам,
сном России, застывшим в церквах.
Мнится Мнишек Марине, полячке -
то ли шляхтич, то ль волк, то ли шлях.
И анафему шепчет подьячий,
и темнеют иконы в углах.
13.02.2003г.
***
У Льва Толстого бзик– поближе быть к народу.
Он косит луговину. Он ходит босиком.
На коромысле Софья с утра таскала воду
и чистила картошку огромным тесаком.
Безнравственно богатство. И он рассвет встречает
В полях с обычной сошкой. Куда он все же гнет?
Неужто деспотизм тем самым обличает
и призывает свергнуть самодержавный гнет?
С утра он косит луг, а ночью пишет книжки,
в часы досуга он в лачугах у ребят,
пока в гостиной дворня сражается в картишки,
и бабы, словно бороду, лен в поле теребят.
У графа оппонент – с бородкою, как сошка,
он в Шушенском с Надюшей и любит пострелять.
Меж ними пробежала матерьялизма кошка,
но оба знают толк – как глубоко пахать.
Граф – снова за соху. А ссыльный-- за ружьишко.
У Наденьки у Крупской –два селезня к столу.
У Софьи у Толстой мечта – колоть дровишки,
самой…И с чистой совестью берется за пилу…
У каждого своя возвышенная схима.
Затеяли на старость лет неразрешимый спор.
И дотлевает в раке тлетворный дух Зосимы,
у Роди у Раскольникова дрожит в руке топор.
Зачем же нам носить ту правду под полою,
зачем шептать: «По совести!» «Покайся!» «Не убий!»
И Федр Достоевский, посыпав плешь золою,
за неименьем пепла, глядит как будто Вий.
Насквозь через века. Духовные атлеты,
вздымаясь из могил, идут на этот взгляд,
все это дым отечества, дух рисовой котлеты,
наш путь за той сохой и нет пути назад.
Идет Толстой с косой, до косточек истлевший,
за ним досель нетленный бредет Ильич с ружьем,
он с Наденькой под ручку от гнили располневшей,
и с Инною Арманд –они всегда втроем.
У Пешкова усы немного перезрели.
Он хмуро смотрит в землю, как бы читая «Мать».
Дошли до той лужайки. В кружок тихонько сели.
И ну вести беседы разумные опять.
Закурит Йоська трубку, а Клюев самокрутку
из ленинской из «Искры». И будут толковать,
пока Надюша Вове под зад подсунет утку,
чтоб мог он завещание партийцам диктовать.
Сойдутся на лужайке задумчивые кони
на призраков туманных немного посмотреть.
И скажет бык задумчивый, и наземь кал обронит:
- Вот даже по-людски не могут умереть.
Пастух проснется Ваня, измученный кошмаром,
и комара на шее, прищучив, скажет:
- Н-н-да!
И погрозивши в темноту бычарам и кашарам,
добавит:
-Вот приснится же такая ерунда!
И Бежин луг замрет. Кикиморы, русалки,
возьмут в свой хоровод пришедших, хохоча,
и станут, бья хвостами, играться с ними в салки,
под бледною, как лампочка, луною Ильча.
26-28.07.2002
Письмо тов. Сталину от Вани Жукова из Нарыма
Товарищь Сталин, я доел селедёку. Дед докурил твой «Беломор –Канал»,
пока передавал продуктор сводку, и дедушка батяню поминал.
Я вышел в лес готовить ружболванку*, залез куда повыше на кедру,
чтобы увидеть –где же наши танки? – и я увидел их. Да, я не вру.
О, как они напористо-красиво в последний шли..И из последних сил.
дед накатил ещё –и снова ксиву перечитать погромче попросил.
О том, как батя был герой штрафбата…Как он попал в десантный батальон.
Какое там - кирка или лопата? Про три танкиста - то, конечно, он…
А танки шли – я видел через хвою, пока мороз накатывал слезу,
и видел я их в танке точно-трое. А бревна уж лежали на возу…
Мне мамка заварила трошки манки, да в хлеб чуть-чуть соснового корья,
вот почему я видел –наши танки… Переболел уж корью… Не коря
тебя ни в чем, да, да, товарищ Сталин, маманя налегала на бревно…
И говорила: «Нет, я не устала!» А выкидышь…Так было то давно…
Товарищ Сталин, мы набили шишек, и потому ты не переживай,
и можем даже их послать излишек. И клюквою богат Нарымский край.
Мой дедушка тобою раскулачен, а бабушка в могилке –под сосной.
У мамки в животе ещё колачиком лежал я , как она ушла весной…
Потом опять приехали те двое, как мамка говорила, и конвой
увел батяню под маманин вой - и тогда вот поседела головой…
Товарищ Сталин, мой батяня – смертник, и не впервой… Ходил на медведей…
Пожалуйста вы списки ваши сверьте- где он теперь средь птиц или людей?
Маманя говорила – ПТИЦУ КОГОТЬ – побить поможет только ПТИЦА КЛЮВ.
Мы пилим бревна, выгоняем деготь…Но по ночам не потому не сплю.
А потому что вижу – ПТИЦУ КОГОТЬ вот- вот повергнет на земь ПТИЦА КЛЮВ.
Пусть бьются только…Их не надо трогать! Товарищ Сталин, как я вас люблю!
«Близка победа!» -говорю я деду. Хоть и не верит он , но он не крал
с батяней зерен с поля – для обеда… Ну а про танки- я ему наврал.
26. апрель, 2010 г.
* Ружболванка – заготовка для приклада ружья или автомата. До сих пор в тайге
можно натыкаться на огромные пирамиды из сгнивших бревен.
БАЛЛАДА О КРАСНЫХ РАКАХ
Чапай всё плывёт по реке, по Уралу,
слагается песня навроде хорала…
Какому хуралу? Какому оралу?
Я в многотиражке штаны протирал.
Ковали страною орала с мечами,
ховали секреты, взрывались мечтами,
в Челябинске я на заводе на тракторном,
пописывал с пивом в редакции с раками.
Не враками вовсе народ забавлял,
завод штамповал и завод выплавлял,
я славил и токаря, и сталевара,
понятно, не токо, из-за гонорара.
Хоть гонора было! И на телевидении,
конечно же, тоже меня уже видели,
да и в «молодежке» уже репортаж,
вхожу , сам того не заметивши, в раж…
Чапай же всё плыл по реке, по Уралу,
про ворона пел и старательней трала,
трусами внакид чебачишек имал,
Мальчиш Кибальчиш это всё понимал…
Но мало того – ты тому была рада,
с тобой нас свела маята танкограда.
Что было-то было. И ты родила,
сыночка-малютку –такие дела…
Понятно, что соски, коляска, пеленки,
каляка-маляка у мужа гулёнки…
Ведь был я так молод. Да был я не стар.
И вот словно молот: «Обмыть гонорар!»
Я стал погружаться в зеленую муть,
вот тут понемногу случилось хлебнуть…
До капли я Каппеля пуль хватанул,
река уносила –выходит –тонул…
А тракторы пёрли. Работал конвейер-
и красных червонцев заманчивый веер
манил журналистских податливых гейш-
и я просыпался с похмелия злейшего…
Тут теща, понятно, как тридцатьчетверка,
из спальни жены отступаю в каптерку…
Со мною полбанки да красные раки,
а с тестем так дело доходит до драки…
Не враки –тех раков в прозрачных озерах
ловили с редактором, не припозорясь,
всегда возвращаясь с уловом для пива-
всё это , конечно же, было не криво…
Потом догонялись , понятно, мы водкой,
потом гужевали с какой-то молодкой,
да кажется Анка –в тачанке мы с ней,
потом становилось ясней и ясней,
что раками красными слово «развод!»
И вот в глубине дефицитовых вод,
Чапай , как запчасть миновавших побед,
поживою раков на чей-то обед.
Те красные раки - по рекам, озёрам
сползись, чтобы сделать Чапаева сором,
чтоб, высосав напрочь Гражданской героя,
обрел он во мне бы рожденье второе…
2011
КРИОГЕННЫЙ СОН ВОЖДЕЙ
Команды таких кораблей помещались в криогенный сон до момента достижения судном цели…
Случайная цитата
Что видит вождь во сне своём –
таком глубоком, криогенном,
себя с Надюшею вдвоём,
в ком он не мог воскреснуть геном?
Отец народов- космонавт
чем грезит, снов планктон фильтруя,
пока играет вора Гафт,
а я вот с «клавою» флиртую?
Вожди чего-то вожделеют
или им всё ж по параллаксу,
что пролетариев желе
в космогенезе только клякса?
Допустим, разбудили их
в недальнем дважды ноль семнадцатом,
чтоб в революционный вихрь
они нырнули без сомнений.
И кто ж тогда нам будет вождь-
неужто снова Джугашвили,
или сыгравший –и похож!-
нам Воланда Басилашвили?
Неуж кумиром миллионов
опять Ульянов станет Ленин
или же всё-таки Лимонов,
читающий его без лени?
В жилетке куцонькой Ильич,
в кургузом кителе Иосиф,
что, если снова кинут кличь,
и все - за ними-без вопросов?
Семинарист и адвокат –
сплав казуистики и веры,
и –капиталу штык в бока,
забыв приличные манеры?
Бокал поднимем за народ,
за наш великий древнерусский
и к мавзолею вновь -в наряд,
навзрыд- по каменному брусу?
Куда, уснув, летят вожди,
и в миг какой они проснутся?
Ещё ответят. Подожди.
На площадях уже беснуются.
2011