Национальный Эталон-проект
Галины Шелонниковой
"Мать-и-Мачеха..." в трёх томах:
том первый (март, 2012):
http://www.stihi.ru/2012/04/28/3076
том второй (декабрь, 2012):
http://www.stihi.ru/2012/12/30/3970
Том второй
Плюс… минус… лапоть…
(цикл лирических рассказов)
строителям
СССР
посвящается
Ложбинка
Шальной, разгульный ветер, необычный для июньского дня, дёргал трос автокрана, забавлялся стропами и покачивал плитой. Казалось, он дразнил крановщика. Вдруг замер на мгновение… и, будто невзначай, обрушился на штабель плит. Выдрал из него кусок бумаги, оставленный рабочими после обеда, в резком порыве растрепал его и погнал над строящейся автострадой вместе с пылью и песком. Взвихривал, наметал уже мелкую зыбь на уплотнённое катком шлаковое основание будущей трассы и внезапно стих: забился в поры шлака. «Волчий хвост», -- мельком и как-то неопределённо подумал о ветре крановщик и выглянул из кабины.
-- Майнуй, Володя, -- махнул ему рукой один из дорожных рабочих. – Не торопись… тихонечко, тихо-онечко говорю-ю…
Давыдкин и Быков – давнишняя и поэтому сработавшаяся пара. Приняв плиту, оба вцепились в неё, с усилием направляя на место укладки. Одновременно ладонью вниз Давыдкин показывал крановщику, мол, ниже… ниже давай. Плита глухо ткнулась в песчаное основание и просела к обочине.
--- Чу-уть приподними, -- Быков словно махом подрезал воздух корявой пятернёй. – Понял? Вируй!
Крановщик рывком натянул стропы. Они дрогнули, зазвенели. И плита медленно поднялась . Тут же Быков и Давыдкин стали перекидывать под неё песок с обочины. Плита шмякнулась на выровненное основание и, плотно примкнув к ранее уложенным, слилась с полотном покрытия. Быков высвободил стропы, и крановщик отвёл стрелу к размещённому на обочине штабелю плит. Затем крановщик неторопливо выбрался из кабины на подножку, огляделся по сторонам, по-тя-нул-ся, хрустнул суставами и подавил зевок:
-- Перекур, мужики! – Линялые синие глазки его метнулись на Быкова, перепрыгнули на плиты и беспокойно задержались на Давыдкине. Очевидно, крановщик прикидывал, не рано ли перекур затеял? Решил, что нет, не рано, спрыгнул с подножки, захлопнул дверцу и развалился на крыле. – Неплохо обслуживаю, а?
Давыдкин не удостоил его вниманием и продолжал заниматься заделкой швов плит. Лопатой подсыпал в них песок и втискивал его, ровняя с поверхностью. Да мешал баловень-ветер. Он выметал песчинки, вьюжил их под ногами, слепил глаза. Пытаясь не обращать внимания, Василий присел на корточки, выхватывая натренированным глазомером перепады дороги, решая, где подсыпать, где подрезать её. Пружинисто поднялся и осуждающе глянул на крановщика:
-- Кури, Володя, меньше, а то мы с Алёхой на табачок не заработаем.
-- Ему что? Он задницей на повремёнке сидит, -- живо откликнулся на приятеля Быков. Пробуя концы лома на ощупь, он недовольно крякнул. – Ступились малость, -- и, подобрав кусок шлака, стал оттачивать им свой инструмент.
-- Деловы-ые… -- протянул крановщик, ероша белые, как сметана, волосы, за которые был прозван на строительном участке Альбиносом. – Кури-не кури-и, -- передёрнулся он, -- ты, Васёк, всю жизнь в начальниках ходишь : руки -- за спину, а за спиной – тележка! Вон-н… ветрище-то какой…
-- Остынь, оставь дурь в покое, -- твёрдо сказал Давыдкин, -- не каркас здания монтируем, а дорогу. Не помехе нам ветер.
Но крановщик безразлично засвистел, пошёл куда-то вдоль обочины, ногами сбивая сурепку, медовый настой которой пропитывал собою воздух. Скользнув взглядом по щуплой фигурке крановщика, Давыдкин стал подсчитывать, сколько плит ещё можно уложить до конца смены, и невольно повернул голову в другую сторону.
-- Дела, Алёха, -- залюбовался он железобетонной автострадой, -- ещё кусок прилатали!
-- В распутицу дорожников вспомнят, раньше не к чему. – Помедлив , Быков сдёрнул с головы кепку, обмахал ею себя, не спеша обтёр тучную шею. На загорелом лице его обозначился лоб светлой заплаткой. Над ней загудел шмель. – Ну-у… дьявол полосатый, -- Алексей отмахнулся кепкой и законючил, -- курнуть бы, Василий… Э-эх… -- досадно поскрёб растопорщенную ветром жидкую макушку и по самые глаза нахлобучил «тюбитеечку», как он называл свою выцветшую кепку.
Но Давыдкин смотрел куда-то поверх напарника и, казалось, не слышал его вовсе. Любопытство мелькнуло в его глазах.
-- Погоди, Алёха, я… быстро, -- кивнул он Быкову, ещё не веря увиденному. «Здесь, в шумном месте – дикая утка?» А та, описав круг, исчезла в камышах, что неподалёку взлохмаченной гривой означал, видно, кукую-то ложбинку…
Ускорив шаг, Давыдкин почти побежал к тому месту, где скрылась утка. Да, это, действительно, была ложбинка. Он опешил: разом его слух обволокло лягушечьим трезвоном. Давыдкин осторожно, не шурша, раздвинул ветки кустарника. «Куда ж ты пропала?» -- Он искал глазами утку, цепко оглядывая топь… Её низину забили камыш и осока, к подножью прибились сучья и прель, торчащие из молодой ряски… Места возвышенные лоснились высокой травой… Здесь?! Давыдкин всмотрелся в оголённое корневище осоки, облеплённой наносом паводковых вод. «Точно здесь», -- подсказала память. И жадно, и безотчётно внюхивался он в запахи заболоченности и вслушивался в голос ложбины… В обалделом лягушечьем концерте Василий сразу отличил пение камышовки. «Воид-воид», -- торопливо и сбивчиво усердствовала птаха. Тут закрякала утка. «Ах ты, кряква моя, кряква», -- радостно подумал Давыдкин. Щемящее чувство зарождалось в нём подспудно, томило его, будоражило и держало в лёгком напряжении без ясной мысли. Вбирая запахи и звуки топи, Василий испытывал смятение, которое тревожило и ворошило память, придавленную шероховатой жизнью… И вспомнилось Василию, как мальчиком держал он подранка в руках, трепещущего и горячего (старший брат в детстве иногда брал с собой на охоту). И потряс тогда его подранок, потряс болью своей и беспомощностью. Единственный раз держал. Не смог потом убивать да попросту истреблять всякую «животину» (Василий обмолвился материнским словом незаметно для себя)… Нахлынувшие воспоминания выровняли в нём неясность в жгучую жалость ко всему живому и доброму, но жалкому и беззащитному. Он оглядел ложбинку.
Рукавом, коротким и широким, ложбинка протянулась вдоль строящёйся дороги, сужаясь в манжет к автостраде. Коё-где пучками вихрастый кустарник ежевики опоясал её («… вот почему я руки исцарапал», -- мелькнуло у Василия). Отлогие места курчавились порослью и были в рыжих кляксах мать-и-мачехи, цветы которой, как опята, поднимались дружно одним семейством. А прямо перед собой, в воде, незамутнённой и прозрачной, он разглядел лягушку. «Занятная», -- взглядом выхватил Василий её оранжевую спинку в коричневых продольных полосках. Неестественно, как бы перевернувшись на один бок, лягушка, наверное, спала. И даже набежавшая зыбь, гармоникой широко растянувшая минутную гладь, не добудилась её. Тут же суетились мальки… А при тритонов Василий невольно улыбнулся, вспомнив, как в детстве запустил в за пазуху младшей сестрёнке «тритончика», за что получил «взбучку от любимой бабки»… «Кувырком как-то всё, -- мысль обожгла Василия, -- и ни черта-та я не видел… а здесь… ложбинка вся – с пяточёк, а жизни… жизни сколько…» И теперь он органически ощутил в себе причину беспокойства, тормошившую его… Ложбинка. Именно она перекинулась душевным мостиком из настоящего в детство… Но волнение утки привлекло внимание Василия к ней. «Ах ты, кряква моя, кряква, -- доселе спутанные мысли воспоминания сейчас аккуратно наматывались в клубок. И, как основа этой пряжи, была прочной единственная мысль, определившаяся в нём. – Сейчас вас нескоро сыщешь… Порастеряли люди доброту, -- и будто обжёгся , стал убеждать себя в другом, -- так ведь прибились к людям… Стало быть, веру не совсем потеряли в нас…»
-- Апхи-и-и!.. – ударился кто-то в спину ему.
Василий вздрогнул… Узнав голос чихнувшего, он с глухой обидой сказал:
-- Бычок… пёс ты… кудлатый… -- В нём всё оборвалось. Исчезли лёгкость и расслабленность, исчезли звуки и краски потайной жизни ложбинки. Василий стал стряхивать с намокших брюк «головки» клевера.
-- Силён, ох силён табачок, -- сыто урчал Быков, хлопая себя по карману и не обращая внимания на раздражительность приятеля, -- в одну ноздрю-то и заложил… А-а… апчхи-и… --отчхался утробно, обтёрся рукавом. – Вижу: тягулёву от меня, думаю, Васёк – не дурак, молодайку, поди, приглядел?.. Даже позавидовал, а потом… как на духу … испугался за тебя: вроде с бабой своей регулярно, а тут за молодухой в лужу полез…
-- Да иди ты-ы, -- отмахнулся Дывадкин.
-- … а ты, пень ненасытный, за уткой… Скажи кому, не поверят, -- балагурил и балагурил Быков. -- Ну, выводок шустёр?.. Был на глазах, чхнул -- и нету! Забавные, как… как поросятки маленькие.
-- Мерка всему – свиньи твои, -- глянул осуждающе Давыдкин на Быкова. Помолчал. Но выражение его лица, состредоточенное и жёсткое, говорило сейчас о каком-то принятом, видно, решении. – Алёха, -- Давыдкин кашлянул, снимая першинку с горла, -- ты мне друг?
--Ну-у… да-а…
-- Не перебивай, -- Давыдкин отогнул края своей «соломки» до переносицы, словно пытался спрятать свою думу от Быкова, но тот сверлил буравчиками. «Уставился копейками своими рыжими… не моргнёт», -- как-то отстранённо и беззлобно мысленно произнёс Василий, нет-нет, ссориться с Алёхой он не собирался. -- Ставлю тебе бутылку, только богом прошу… Не тронь утку… Попробую тебе втолковать…
-- Здорово… уткой и закусим, -- Быков сдвинул Василию шляпу на затылок, опять впился своими жёлтенькими буравчиками, настороженно щупая настроение приятеля, но… тот щурился себе под ноги. – Васёк, голубь… Да я любому башку оторву, пущай только тронет… эту… как её… лебёдушку нашу…
А Василий всё щурился и щурился себе под ноги. И не удержался, сорвал сурепку, хотел поглубже вобрать в себя её аромат, но… Он застыл в движении, застыл от лёгкого удивления, будто впервые увидел слетевшую с цветка пчелу, ослепившую его прозрачностью своих крыльев. Так и не вобрав аромат цветка, он взбежал с ним по откосу обочины, размашисто и широко пошёл по строящейся дороги. И он не слышал тормознувшей рядом «татры». Говорящего что-то ему мастера, выпрыгнувшей из машины, он также не слышал. Мысленно Давыдкин перенёсся к ложбинке. Перебирал и удерживал её запах и звуки, которые вывернули ему душу. И улыбнулся одними морщинкам в лёгком, неуловимом прищуре, улыбнулся понравившейся ему собственной мысли, что эта незатейливая, с кулачёк ложбинка, стала кусочком его памяти или отрезком его настоящей жизни?.. От обретённой вновь радости, Василий, собственно, и не углублялся ни в кусочки, ни в отрезки. ..
-- Парфёныч, -- дёрнула его за рукав женщина-мастер, -- вам что?! Уши заложило?
-- В ложбинку поверил, -- круто остановился Василий Давыдкин и с хитринкой в голосе добавил,-- кто-то в чёрта, кто-то в Бога, а я – в ложбинку, -- и сунул в руки Андреевне, как он ласково называл мастера, сурепку. Поначалу он хотел пооткровенничать с этим человеком, что ни говори, этот мастер – «баба стоящая», почём зря языком не почешет, убеждался в этом и не раз. Да обо что-то споткнулся в мыслях. Или мужская откровенность восстала в нём перед откровением женщине. Но так или иначе, вслух он сказал другое: -- Работы с плитами осталось на пару дней.
-- Откладывается до зимы, --торопливо проговорила мастер, одёрнула задравшийся подол юбки, оглядела неподготовленный участок дороги. – Завтра «отец» заберёт вас школу, там аврал начался – в июле сдача, -- она уважительно взглянула на Давыдкина и, испытывая возникшую в себе неловкость, затеребила в руках сурепку, -- объём асфальта самое время выхватывать, а плиты и зимой план дадут.
--- Знаю… Растрещалась сорокой… -- досада мешала Давыдкину, раздражала его. «Что я, пень старый, на Лидку окрысился», -- мысленно упрекнул он себя...
(продолжение следует)
Галина Шелонникова
Тула, 1986,2012
Примеч. авт. -- первая публикация в сокращении состоялась в "Молодом коммунаре" (Тула, 1986); затем в расширенном варианте в книге "Центр жизни -- Зерно духа..." (2003), которая является второй в моём л.-х. проекте "Антология "Новые Имена России" -- информация: http://www.tihi.ru/2012/04/30/3633
Во втором томе "Мать-и-Мачехи..." рассказ "Ложбинка" издан в полном объёме.
"Зарплата" -- лирический рассказ: http://www.stihi.ru/2013/01/02/1694