Я в этом городке когда-то жил,
Бродил тайком по улицам тенистым,
И во дворы заглядывал,
И плавал невидимою рыбкой в Южном Буге,
И видел, как соседский мальчик Шлёма
Летит, крутя педали, мне навстречу,
Забыв, что руль нельзя бросать в дороге.
Выделывался этот Шлёма, ясно.
Потом подрос, стал ребе Соломоном,
В Америку уехал вместе с дядей
Моим,
С Артуром -
Ни весточки с тех пор, ни письмеца.
А прадед Ротенберг пожил и умер.
Могучий был старик и своенравный,
Жену похоронил и молвил:
- Баста!
Зачем один коптить я небо буду?
Три дня не ел, не пил
И тихо умер.
Остался дом – большой,
Пятнадцать комнат.
Потом его забрали комиссары,
Чтоб на квартиры разделить для бедных.
А на фасаде всё ещё видны
Не сбитые, не сшибленные буквы.
И каждому прохожему известно
На суд веков оставленное имя.
То прадед мой –
Израиль Ротенберг...
Когда-то думал я, что Брацлав – это
Огромный город,
Может, чуть поменьше
Москвы,
Но весь - в домах высоких,
В огромных площадях,
В прямых проспектах.
Приехал,
И, растерянный, присел
На автостанции,
И рухнула легенда.
Ах, Брацлав!
Очень тихий городок,
Обычное еврейское местечко,
Где гуси чинно бродят по дорогам,
Мычит корова во дворе напротив,
И домики белёные средь яблонь
Таинственными окнами мигают.
Всё кажется, что вдруг из-за забора
Появится печальный мальчик в пейсах,
В потёртом сюртучке,
Со старой книжкой,
Которую он знает наизусть
Я это! Я!
Не тот, что где-то в Омске
Открыл глаза и горестно заплакал.
Нет, здесь мой дом!
Вот снова на фасаде,
Не стёртые
Горят на солнце буквы. –
Читайте все:
- Мой прадед – Ротенберг!
...Мне женщина калитку отворяет.
И смотрит напряжённо.
Я смущаюсь:
- Пустите на минутку,
Посмотреть.
- Чего смотреть?
-Но Ротенберг – мой прадед!
- Наследник?
И хозяйка побелела:
- А есть бумаги?
Впрочем, что я, дура!
Входите!
Да входите, не стесняйтесь!
Я здесь бывал!
Я здесь бывал когда-то,
Незримо,
Вместе с бабушкою Полей.
Сидел на кухне,
У голландки грелся,
Читал молитвы,
Ел в еврейский праздник
Невиданные фрукты Палестины,
В сиропе сахарном,
А, может быть, в меду.
- Скажите, кто вы? – говорит хозяйка.
Я извиняюсь:
- Просто посмотреть
- А-а! Так смотрите!
Мне давно неловко
От острых взглядов,
От речей случайных.
Ведь никого из близких не осталось.
Но есть один вопрос,
Который горько
По всем ночам мне не даёт покоя.
- Вы жили здесь в войну?
- Жила, конечно! – хозяйка отвечает,
Выжидая,
Что будет дальше?
- Девочка-сиротка к вам заходила?
- Это вы про Лею?
- Да, про неё.
- Присядьте, расскажу.
В той комнате большой румыны жили,
Два офицера
И денщик Луческу.
Им до детей – ну никакого дела!
Гогочут, словно гуси,
Женщин водят.
А тут зашёл однажды полицай,
Из местных,
По фамилии Оглоблин,
Смотрел-смотрел
И говорит:
- Матрёна,
Почто все дети белые,
А эта – как будто смоль?
Жидовочка, наверно.
- Да что ты, отвечаю,
Ну откуда жидовочке у нас сегодня взяться?
Их утопили всех в реке намедни –
И маленьких, и старых –
Крику было,
И вою,
И стенаний бесконечных.
Ведь до сих пор телами Буг набит!
- Смотри, Матрёна! –
Мне грозит Оглоблин, –
С огнём играешь, если что.
И Лею
Сверлит своим неотразимым взглядом.
Потом ушёл.
А я её одела
Да огородами
Подале, – к той турчанке,
К той ведьме, что прибилась к крайней хате.
В подвале мы девчонку схоронили
И там держали тайно много дней.
- А что потом?
- Советские пришли.
Майор глядит:
- Да это же жидовка! Откуда?
Объясняем, что и как.
Нахмурился майор:
- Не дело это –
Жидовок по подвалам укрывать!
И уволок её с собой.
- Куда?
- Не знаю.
Наверно, в детский дом.
Сирот отсюда
В Сибирь, в края чужие отправляли.
Там лютые морозы,
А она
И тощая была, и не одета.
Давно, как видно, косточки сложила.
- А сколько лет ей было?
- Полных пять.
- И Леей звали?
- Леей, это точно.
- Спасибо!
Я встаю и выхожу.
А на фасаде буквы всё не меркнут.
Но нет уже фамилии, которой
Горжусь я с детства.
Лишь три буквы вижу.
И буквы составляют просто имя,
А имя это – Лея!
Где ты, Лея?
В какой Сибири затерялся след
Твоих туфлишек,
Горестно разбитых?
Я вдаль спешу.
А Брацлав засыпает.
Вот дремлет он уже,
Вот он забылся
В неведомых и странных сновиденьях.
Р.Маргулис