– Палыч! Палыч! – задушенно несется от сараек у двухэтажек. Верчу головой. Наконец вижу длинный пастернаковский череп местного участкового Николая Степановича Мелина, торчащий из-за угла строящейся баньки.
– Чо? – поддавшись его настроению шептать, неслышно почти бросаю в сторону его виноватой и настороженной физиономии.
– Нинка тут не проходила?!
– Нет, Коль, не видел.
– Две ночи дома не ночевал… Как бы прорваться к хате?
Смущенно и болезненно улыбнувшись мне, он делает короткую перебежку до гаража Сережки Нутрихина и затихает за ним.
Я иду своей дорогой и недоумеваю, как он будет играть в спецназ на открытом всем ветрам участке Школьного переулка… Да и Нинка всё равно зашмонит его в хате и даст хорошего трепака.
Колька не бабник и не с ****ок возращается, а с… дознания. Метод у него такой – пить с подозреваемыми и свидетелями. Часто пьяный, зато и раскрываемость мелких и больших пакостей на участке почти сто процентов. Гадящий элемент в процессе дознавания сам отдается в руки правосудию. Наливает, приносит украденные цепи, бензин, пилу… Еще и обнимутся, расставаясь, мужики. И никто на Николая Степановича обиды не держит. Дело-то чаще всего до составления протокола и суда не доходит. Гаснет, сворачивается доброй змеюкой в пространстве стола, с нехитрым, но крепким питием и холостяцкой закуской. Потому как и несуны – почти сплошь холостяки, без женского надзору.
Ну, а уж если и женщина в доме, да гитара у хозяина водится, то держись тогда «синептишный» букет песен. Просто Николай Степанович петь не может, он поет надрывно, по-цыгански, а «преступному элементу» такое пение дюже нравится, до слезы доводит. А вот когда Колька, забывшись, спускается до битловского «Мишеля», за столом наступает тягостное молчание и слушатели враждебно и недоверчиво смотрят какое-то время на него, пока он, не стряхнув оцепенение, снова не завоет: «Над рекою расстила-а-итьси-и тума-а-ан!»
Когда хоронили его, то яблоку негде было упасть. Хороший был ментяра и человек. С теми слабостями, которые делают служивого пусть и не в доску своим, но с пахучим и родным менталитетом, как любят сейчас говаривать. Да и не от слова ли «мент» - менталитет? А кто его знает.
Одним утром ноября я обнаружил в деревянной двери школы объемистую дыру. Она меня, как директора тогда школы, жутко заинтриговала, и я заинтересованно двинулся дальше. Такие же аккуратно сделанные дыры, куда бы мог влезть человек, я нашел в столовой и в директорском кабинете. В дыре последнего я увидел веселый и непринужденный разор. На полу были беспорядочно раскиданы документы, а в углу лежал рухнувший на стальную грудь молчаливый сейф. Я отворил ключом сквозняковый скелет двери и вошел в кабинет. Первым делом я перевернул на спину своего шестилетнего друга и открыл дверцу. Печать и бутылка спирта «Рояль» для химических опытов были на месте. Я выдохнул.
Потом с телефоном забрался в воронку из деловых бумаг и позвонил участковому.
Обзвонил учителей, отменил занятия и стал ждать. Скоро Николай Степанович явился при капитанском мундире и вызвал группу оперативников из района.
Неожиданно живо из города на уазике примчалась воинственная и возбужденная четверка дюжих парней. Из машины выскочила с ними овчара, которую они по моему разрешению привязали к стойке в школьной раздевалке.
Группа во главе Николая Степановича бодро помчалась по первому ноябрьскому снежку по им только известному следу, а я остался ждать. Из-за железной клетки раздевалки дружелюбно поговорил с овчаркой и кинул ей кусок хлеба. Увидев, как она жадно проглотила шмат чернухи, я сходил в столовую и попросил у пришедшей на работу Любы Зверевой остатки вчерашнего хлеба. Пес парнем оказался покладистым, горошин на пол раздевалки не клал, ни разу не слаял, приветливо вертел головой. Я еще тогда не знал, что мы вовсе с ним через пару часов подружимся, я буду прижимать к груди его лобастую голову, гулить над ним и читать ему отрывки из «Исповеди хулигана» Сереги Есенина. Почему-то меня, пьяного, не трогают самые страшные псы, хотя у других мужиков вырывают куски мяса. А утром, трезвыми глазами, я с ужасом думаю, глядя на обласканного мной вчера «волка», что могло бы быть…
Наконец, на узкую дорожку за огородами, примыкающими к школе, сыпануло моими знакомыми. Сыпануло говорливо, бестолково, но празднично. Потучневшая группировка, обремененная неизвестным человеком и реквизированным товаром, застежкой-молнией приближалась к крыльцу. «Замком» застежки выступал Николай Степанович с приличным картонным ящиком, в котором покоилось украденное из столовой масло, а за ним, размахивая фрагментом коровьей ноги, чуть не бежал самый крепкий из «группы захвата». В центре суровой милицейской нити с равнодушным видом семенил Ванька Глаземать.
– Во, еще и не успел ничего сожрать! – шмякнул масло к моим ногам Николай Степанович. Вид у него был, что и говорить, торжествующий. Фуражка сбилась на затылок, глаза по-мальчишески сверкали, редкие волосенки прилипли к мокрому лбу.
Я вопросительно посмотрел на Ваньку. Тот хмыкнул и бессовестно уставился на меня.
Секунд пятнадцать так мы попялились друг на дружку.
– Отвести в подвал и расстрелять, обувь не снимать, – бросил я мужикам и поволок масло через две дырявые фанеры.
Мужики приковали Глазематушку к стойке раздевалки, а неподалеку на цепочке оставили пса. Тот миролюбиво улегся на пол, а Ванька внимания на пса тоже не обращал, потому что был из породы тех равнодушных к себе людей, которых к стенке поставь – они закурить не попросят.
– Ну что, Николай Павлович, надо бы шлифануть это дельце, – смущенно стукнул пальцем по фигурному кадыку Степаныч.
– Ладно, что-нибудь придумаем. А вы пока оформляйте все нужные бумаги. Потом, где надо, я оставлю автограф.
Я нервно ржанул и пошел на скудную кухню, где кроме нескольких десятков яиц, шматка мяса и масла с хлебом ничего не было. Постперестроечная голодуха была в самом разгаре.
Любу я оставил возиться с гигантской глазуньей, а сам пошел прибираться в кабинете.
Блиц-криг, успешную операцию «шлифовали» в столовой. Новоявленного спирта я побаивался. Помнил его убойную силу, таинственную, выстреливавшую внезапно. Как-то Семеныч, наш покойный председатель, собрал местных мужиков пастбища городить для школьного стада коров. Сели мы после городьбы с десятком мужичков на бревнышки, раскатали на газетах скромной закуси и выкатили два здоровенных «Рояля». Мощная темная и плотная зелень стекла внушала уважение….
Через час я осознал себя стоящим на крыше МТЗ-75. Покачиваясь, я наблюдал боковым зрением, как могучий мастер производственного обучения пытается расстаться с забором, отрывая одну за другой штакетины, а маленький и круглый Вадим Куницын лежит лицом в навозной куче, привезенной нами после «оградительных работ». Я им еще немножко почитал лекции о русской литературе века восемнадцатого, сполз с кабины, обнял Ивана Кузнецова, полулежащего у колеса трактора, успел прочесть ему «кузнечик дорогой, коль много ты блажен», и мое сознание оборвалось…
Но присутствие рядом пятерых здоровых мужиков в милицейской форме бесстыдно заглушило память, а глазунья с ароматным жареным лучком требовала выпить, «подлая», как огурец в поэме Самойлова «Цыгановы».
Примерно через полчаса мы уже братались. Наше милосердие неизмеримо возросло, и время от времени кто-нибудь из нас бегал в раздевалку кормить двух несчастных: пса и Глаземать. Я на Ваньку внимания почти не обращал, крутил влево-вправо собачью башку, лез целоваться и требовал дать лапу. Пес ронял на меня умилительные сопли и молчал.
– Нинка у меня баба строгая, но любит меня, – исповедовался друзьям Николай Степанович. – Грудь у нее вся в веснушках таких и больша-а-я… А когда я напьюсь, оружие она у меня прячет, а в кобуру сунет то огурец, то… в общем, всякую хрень, которая там поместится.
Однажды у нас в районе были стрельбы. Я поехал с большого буха, в пивнухе мы с дружками дернули несколько кружек живого пива и рванули на стрельбище… Прискакали, стали стрелять. Весело всем. Моя очередь подошла. Я кобуру расстегнул, резко вытащил оттуда оружие и почувствовал сразу неладное: оружие уж очень легкое было… А все рядом с хохоту посыпались… Б…, у руках-то у меня игрушечный пластмассовый пистолетик! Нинка вчера провела, блин, демилитаризацию…
После нескольких «подновить, Палыч» я слушал гул и к месту или не к месту вспоминал номер из концерта джаз-группы Резицкого. На сцене музыканты без инструментов садились вроде как у костра и имитировали сходку выпивох. Соль их номера была в том, что по мере возлияний, голосовая какофония становилась все развязней, бестолковей… Кто-то в зале свистнул, а Владимир к моему большому удовольствию изрек в зал со сцены: «Ага, кто-то узнал себя!» Зал заржал. Паскудник был посрамлен.
Поэтому через несколько минут я притащил из кабинета литературы гитару и сразу спел мужикам песню на стихи Рубцова «Расплата» собственной выпечки.
Один из «захватчиков» уронил слезу и задумчиво молвил: «****ь, как хорошо». А Николай Степанович уважительно обозвал мои авторские аккорды мудреным музыкальным термином, на что я нисколько не обиделся, а наоборот, немного зауважал себя как композитора-песенника. Однако он мягко изъял из моих рук гитару и со всей силой уронил нас в семидесятые. Скоро, обнявшись, мы пели:
Веселей, ребята,
выпало нам
строить путь железный,
а короче – БАМ!
Расставаться было тяжело. Я сказал даже несколько ласковых и ободряющих слов вору-рецидивисту Ваньке Глаземать, а пса буквально вырвали из моих рук, и сам я с ног до головы пропах псиной и был угваздан шерстью славного Мухтара.
Помахав рукой отъезжающему уазику и прослезившись, мы с Николаем Степановичем вернулись в кабинет директора, просто именуя другу друга «кольками».
– И с какого хрена я за ними погнался тогда?! И они испугались, и я озверел от погони, – продолжал одну из своих бесчисленных историй Колька, начало которой затерялось в переживаниях расставания и дружеских объятий. – А они решили: чего мы, дураки, гоним-то от него на мотоцикле, свой же мент, свой парень. Тормознули на одной из лесных дорожек… Я с бешеными глазами выскочил с сидения, вытащил из кобуры пистолет и, только хотел передёрнуть затвор, как он у меня, сука, рассыпался… Понимаешь, Коль, в прямом смысле рассыпался – весь пистолет, весь, по деталькам… Я выхватил носовой платок, наклонился, собрал с земли друга и рванул в обратном направлении. Чего там мужики про меня думали, не знаю. На следующий день хватился – нет бойка. Пошел к одному из них виниться. «Саш, вы моего бойка там не находили» – «Не-е-е-т» – «Ты помнишь то место? Поедем, поищем». Бойка на месте не нашли, и мужики (спасибо им, не обиделись) выточили мне его. Перессал я тогда порядочно…
Из круглого отверстия дыры, пробитой кулачищами Глазематери, послышались шаги и через несколько секунд перед директорским столом утвердился длинный и худой Пашка Фибра, друг Петьки Зензеля. Он с достоинством воздвиг на столе бутылку с самогоном и молча сел на один из стульев для гостей.
– Ты будешь пить? – почему-то спросил я у Фибры, на что он без промедления ответил:
– А кто спорит!
Вообще-то пить с Фиброй было несподручно. Был он человеком неуютным, ершистым, за что ему часто делали выволочку приятели по работе. Битый, никогда никому не жаловался, а раны на нем заживали как на кошке.
Но нам было уже всё равно. Мы были в состоянии «приемлю всё, как есть всё принимаю».
Через полчаса я уважительно держал в ладони увесистый «вальтер», полная же пуль обойма уже хранилась надежно в моем сейфе. Мы с Фиброй щелкали, прицеливались, стреляли вхолостую, подбрасывали пистолет и ловили его на два оборота, а Колька, довольный, смотрел на нас как на салаг.
Потом пистолет оказался в моем дырявом большом кармане, приятно тяжеля его и холодя ляжку. Я важно расхаживал по кабинету, а диалог моих приятелей, сидящих по разные стороны стола, всё накалялся. Фибра по пьяни, как я уже сказал, человек был неуживчивый и любил «срезать» собеседника, как один из чудиков Шукшина. Вот и сейчас он корил участкового:
– Какой ты мент, когда жучишь водку постоянно!
– Правильный мент, и не жучу, как некоторые, а откушываю…
Все шишки на голове Пашки ходили ходуном и желваки лица вовсю играли.
Треволнения дня и выпитое исключительно под яичницу сморило меня за столом.
Проснулся я от стука и крика. Колька медленно, в час по чайной ложке, падал в направлении платяного шкафа, а Пашкин жилистый, острый кулак застыл неподвижно в его направлении. Сгрохотало. Колька ноздрями по пути выдрал из советского облупленного шкафа длинный и острый ключ и затих на полу. Фибра наклонился над ним. Стало тихо, и я снова впал в забвение.
Проснулся я от чьих-то немилосердных толчков. Надо мной возвышалась массивной грудью Нинка.
– Пистолет, – страшно и коротко бросила она.
Я положил на стол горяченький почти «Вальтер».
Обойму, – не унималась она.
Я молча полез в сейф и окончательно разоружился.
Я вам покажу, суки, – резюмировала она, села за директорский стол и стала звонить в город.
Пашки Фибры не было, а на составленных стульях лежал человек в форме с неопределенным и окровавленным носом. Человек упорно молчал.
Был поздний вечер ноября. Пришла обеспокоенная нашим долгим расследованием и любопытством моя жена. Я скоро засеменил ножками под ее справедливым надзором домой, а Кольку поволокла домой могучая Нинка.
Ночью нас с женой разбудил страшный грохот в двери и стук тяжелых башмаков. Когда я с закрытыми глазами вышел встречать шумных гостей, то услышал:
– Стоять! Руки за голову! Ноги на ширину плеч!
Мои глаза вспорхнули на место, «как у испуганной орлицы», и в тесной прихожей мне явился маленький отряд вооруженных омоновцев в бронежилетах…
…………………………………………………………………………………
…Я сидел за рабочим столом у окна и из-за пальцев, сжимающих раскалывающуюся голову, пытался видеть капитана. Раздражительно пахло кожами, металлом, табаком. Мои глаза в просветах плывущих туда-сюда рук его тоже, похоже, раздражали.
– Да вы что, на хрен, удумали! Убили бы кого…
Тут он крепко выматерился.
Мои пятерни скользнули по лицу и выскочили далеко за затылком.
– Не аао атэриша… – я пытался прорваться сквозь головную боль и смесь во рту никотина, спирта, самогонки и яичницы.
– Я тебе дам: не надо материться! – хорошо понял меня, однако, капитан. – Где Степаныч?! Где пистолет и обойма!? – совсем сбил с толку меня он.
Я поглядел через венценосный чубчик его волос на ухмыляющуюся свору у порога и прошамкал:
– Шешас.
Вернулся я через несколько секунд из маленькой холодной комнатушки с учебной гранатой в руке.
Как мне показалось, я быстро и ловко замахнулся ей над головой капитана. На самом же деле я не донес ее выше пуза. Капитан ткнул меня жесткой ладонью в солнечное сплетенье, и я сполз по стене у батареи…
Вспышками помнилась позже тряска дорожная. Я засыпал и просыпался на чьих-то пропахших кислым снегом штанах. В отрывках сновидений мои руки сжимали железным студеным обручем какие-то бандитские хари, они же трясли меня за волосы, поддавали то в правое ухо, то в левое. Иногда резкие вспышки света выхватывали темно-зеленый закуток моего обиталища, и я на секунду ощущал напротив себя качающиеся силуэты загадочных людей…
Проснулся я на… проснулся я на чем-то твердом. Вокруг была совершенная темнота.
Когда через несколько минут мои глаза стали привыкать к ней, я увидел светящийся квадрат дверей. Из-за него доносились приглушенные голоса. Я развернулся к нему, прислонившись к острой и жесткой стенке спиной. Чуть поташнивало, но голове стало удивительно легко. Я смотрел на таинственный светящийся венчик, как Гоша на мальчика с сачком в «Бриллиантовой руке». Размягченное воображение рисовало чудесную сказку. Я тихонько привстал и двинулся на ощупь к голосам и свету. Но, сделав шаг, рухнул на пол, споткнувшись обо что-то большое и мягкое.
Голоса за «вратами в рай» смолкли, а большое зашевелилось под моими ногами и запыхтело:
– Павырны мына… павырны…
Я убрал ноги и нащупал руками голову человека. Спустившись руками пониже, я рванул нового приятеля за рукав и штанину и перевернул на спину.
Приятель глубоко несколько раз вздохнул и тут же захрапел.
Темнота рассасывалась, и я рассмотрел торчащий из кармана спящего острый конус. Дернул его, и на пол посыпались конфетки. Развернул одну из них и с наслаждением отправил в рот. Это были ириски.
Мне положительно комната эта с дверью в параллельный мир все больше нравилась. «Сейчас нарушу с десяток ирисок и поползу открывать тайну».
Теперь я гораздо лучше стал видеть стены своей странной кельи. Они были украшены розовато-пепельными ракушками-завитками с глубокими ямками между ними. Я подполз к стене и попробовал их рукой. Ракушки неожиданно оказались острыми, режущими ладонь и пахли цементом.
Однако я продолжал ощущать происходящее со мной забавной игрой, которую вели со мной незнакомые существа.
– Украшу-ка я каморку фантиками, – пришло мне внезапно в голову.
Я стал разворачивать ириски, фантики бросал на пол, а конфетки обсасывал и лепил в ложбинки между «ракушками». Было что-то эротическое в моих священнодействиях.
И тут… ко мне резко вернулось сознание.
Я вдруг бросился к свету и застучал кулаком в дверь… обезьянника.
Дверь через мгновение распахнулась, и явившийся в ее свете сержант только и охнул:
– Мать твою…
Я повернулся и в «беспощадном свете дня» увидел камеру. Пол был усеян, как опавшими листьями, фантиками, десятки ирисковых завитушек дополняли грубые, уродливые цементные нашлепки для буйных арестантов. У задней стенки спал мирно мужчина с заросшей волосней мордой. Руки его в наручниках покоились на животе.
– Мать твою… – еще раз значительно выдохнул сержант. – Он у меня неделю обезьянник будет чистить.
И вытолкнул меня наружу…
………………………………………………………………………………….
…Да нет, все, конечно, было не так.
Вслед за мной из спальни выплыла моя сонная женушка в ночнушке, зевнула и, потянув белыми рученьками вверх, спросила:
– Чо случилось-то?
У порога затихло.
Чуть позже капитан пытался что-то спрашивать меня и писать, но на второй или третьей моей нечленораздельной фразе вздохнул и махнул рукой:
– Домой, мужики.
Я снова уронил голову на стол. За ним и проспал до утра.
……………………………………………………………………………………
– Отобрали, Палыч, у меня оружие, – винился через несколько дней Степанович, когда я робко, со стуком в сердце поднял телефонную трубку.
– Лучше бы ты меня тогда застрелил, – ответил я ему.
Колька смущенно гыкнул на том конце провода.