К 200-летию дня рождения поэта
Весёлый, семилетний мальчуган,
Нарядный, в куртку алую одетый,
Присев на миг на бабушкин диван,
Внимательно глядит на нас с портрета .
Порывист, с нежной кожею лица,
И с озорными карими глазами,
Характером похожий на отца,
Рисунком детских губ - обязан маме.
А бабушка, - воистину, она
Заботой окружив, его растила
Любовь свою всю внуку отдала,
Всю, до последней капли, до могилы.
--Ах, непоседа, маленький мой плут,
Играешь в прятки ? – и, с улыбкой в взгляде, -
Не прячься, вижу. Ты за креслом, тут.
--Нет, бабушка, я за диваном, сзади.
--Мишель, меня совсем ты загонял.
Ну где мне, право, за тобой гоняться .
Пошёл бы да по парку погулял,
Или присел, уроками занялся.
--Нет, бабушка, пойдём с тобой к пруду,
.Там прилетело много уток, новых.
--Я, Мишенька, устала, не дойду.
Мальчишек вон покличь с собой дворовых.
Зелёной сетью трав подёрнут пруд.
Листвой колышут вётлы и осины,
Трепещет тальник, лилии цветут,
Меж них шныряет выводок утиный.
Парк занял весь к пруду примкнувший склон.
Вон барский дом белеет, церковь рядом.
И бабушка, опёршись о балкон,
Глядит на мальчика влюблённым взглядом.
В закатном небе ярко виден крест
Домашней церкви. Ласточки, летая,
Взмывают вверх и падают с небес,
Друг друга громким криком окликая.
Три года, как ушла из жизни мать.
Отец, всплакнув, погоревав немного,
Оставил сына тёще. Воспитать
Его досталось ей, с поддержкой Бога.
Даря ему и ласку, и уход,
Ребёнка бабушка боготворила,
Вздыхая. Повитуха говорила –
« Младенец своей смертью не умрет» .
Покойный зять тогда ей прописал
Кнутом, чтоб не болтала сказки эти.
Что ж делать? Мишин прадед тоже пал
Под Куннерсдорфом, при Елизавете.
А Миша, несомненно, помнил мать.
И образ её, в памяти нетленный
Ложась и начиная засыпать,
В дремоте видел, над собой склоненный.
«Я видел женский лик. Он хладен был, как лёд,
И очи – этот взор во мне живёт,
Как совесть душу, он хранит от преступлений.
Он – след единственный младенческих видений»
* * *
Проходит время . Михаил мужает,
Но грустно говорят его уста –
«Кровавая меня могила ожидает,
Могила без молитв и без креста.»
--Бог нашей драмой коротает вечность.
Сам сочиняет, ставит и глядит -
Сказал Хайям. И жизни быстротечность,
Судьба и смерть – ему принадлежит.
Что с Михаилом? Мучают виденья,
Хотя на вид и счастлив и красив,
Но почему в его стихотвореньях
Звучит порой мистический мотив.
Он в двадцать лет избалован любовью.
Корнет, и в чувствах понимает толк.
При шпорах, в ментике, с горячей кровью
Мишель вступает в лейб-гусарский полк.
Но свет не знает юного поэта.
Стихи его читал лишь узкий круг.
Шампанское играет, эполеты,
Друзья – гусары, Монго –лучший друг
Поэзия, залитая шампанским.
Поэт, гусар и частый гость цыган.
Бретёр, картёжник и угодник дамский,
Любимец кутежей и юных дам.
Что пишет он, пока ешё несмело –
« Пора уснуть последним вечным сном.
Да, я любил, быть может, неумело .
Обманут жизнью,всеми,и во всём»
* * *
А время шло. Пора любви настала.
Поэту было лишь всего шестнадцать лет.
Но жажда нежных чувств не уступала,
Не находя достойный ей предмет.
Девицы ему нравились всегда.
Десятилетним он уже влюблялся,
И сердце его замерло, когда
С Наташею впервые повстречался.
И, ощутивши сладость нежных уст,
На сорванный им поцелуй случайный,
Он в Петербург увёз тот тяжкий груз,
Любви непонятой, покрытой тайной.
Мишель и Катя. С детства с ней знаком,
Он в десять лет в любви ей объяснился,
«Я был ребёнок –пишет он, - притом,
не верю сам , но я в неё влюбился.
Она в ответ смеялась и тогда
Мальчишкой, недоростком называла,
А он страдал, увидев, как звезда,
Светившая ему, с небес упала
И снова встреча с ней, спустя шесть лет.
На этот раз уже как развлеченье –
Почувствовав к себе её влеченье,
Решил с расчётом – Час настал, корнет !
Она тогда решила изловить
Его, скомпрометировать с собою
И, безусловно, на себе женить,
Но он подумал – Я тебе устрою .
Ночь миновала, словно один час
Катюша в неглиже была прелестна.
Но я прерву, для скромности, рассказ
Что там бывает,всем давно известно.
Нет, он жениться ей не обещал
И, вскользь болтая о своих романах,
Но без имён, - он просто доказал,
Что он не тот, что был тогда, в Тарханах
Она была тогда поражена
Нежданностью такого поведенья,
А он, гордясь победою, сполна
Доволен был, узрев её смиренье.
Она пыталась напустить печаль,
Но Михаил не стал любить сильнее,
Конечно же, Катюшу было жаль,
Но он – гусар. И он расстался с нею.
* * *
Он, Чайльд-Гарольдом чувствуя себя
И с детства начитавшийся Байрона,
По жизни шел, не веря, не любя,
Не издавая жалобы, ни стона.
Кто он? Печорин, Лермонтов? Порой
Он чувствовал, что в нём ужились двое.
Как Ахиллес, прославленный герой,
С предсказанною в детстве смертью в Трое.
Последняя любовь была бы страстной
Её он отдал только ей одной
Молоденькой, восторженной, прекрасной,
Ей, милой Вареньке Лопухиной
Дружа со старшим братом Алексеем,
Он приходил к ним в гости как домой
И к Варе, интерес в душе имея.
Всегда был принят в доме, как родной.
Она, блондинка с черными глазами,
Весёлым смехом разгоняя грусть,
Зачитывалась Пушкина стихами,
А некоторые – знала наизусть.
Её, Варвару, все вокруг любили.
За родинку, черневшую на лбу,
Её порой «уродинкой» дразнили,
В обиду не давая никому.
«Мне нравились характер, благородство,
Я увлечён, я околдован ей.
Я поражён был, в ней завидев сходство
С покойной, милой мамою моей».
«Когда порой я на тебя смотрю,
В твои глаза вникая долгим взором.
Таинственным я занят разговором,
Но не с тобой я сердцем говорю.
Я говорю с подругой юных дней,
В твоих чертах ищу черты другие,
В устах живых уста давно немые,
В глазах огонь угаснувших очей.»
Да, он был в этом доме, как родной,
Но женихом его не признавали,
При том, что он замешен был в скандале,
Зачинщиком дуэли, не одной.
Просил руки и получил ответ –
«Мишель, пусть наш отказ тебя не ранит,
Ты – дуэлянт, и плюс к тому – поэт.
Женой поэта Варенька не станет.»
Отец сказал –« Бросай свои стихи
Всю эту твою жажду песнопенья.
Я многие прощу тебе грехи.
Возьмись за ум – и будет обрученье
Но « жажду» он не в силах обменять,
И захотел бы- ни на что на свете
За Варю сердце мог своё отдать,
Но не стихи. Не песнопенья эти.
Он духом пал. Был просто оскорблён,
Не ждав к своим стихам пренебреженья.
Сдержавши боль и подавивши стон,
Прервал с Лопухиными отношенья.
Надежда – словно в жизни поводырь.
Ведёт, зовёт… А Варя замуж вышла,
За старика. Как в омут, в монастырь,
Что б ничего не видно и не слышно.
Да мог ли этот брак счастливым быть ?
Муж Вари был до крайности ревнивым,
Он в гневе мог вполне жену избить.
Тиран, скупец, вдовец , и что за диво….
Но встреча всё же вновь произошла.
Спустя шесть лет. Как его сердце сжалось.
О Боже мой ! Худа, бледна, сдала.
От прежней Вари капли не осталось.
И лишь глаза… Бездонные, как ночь.
Слезинка набегает на ресницы
Ах, Варенька . Чем мог он ей помочь,
Усталой, опустившей крылья, птице.
--Ах, Варенька, прости, прости меня.
Я был неправ. Суди меня за это,
Я страшный эгоист, себя виня,
Страдать я стану до скончанья света.
«Я, матерь Божия, ныне с молитвою
Пред твоим образом, ярким сиянием,
Не о спасении, не перед битвою,
Не с благодарностью иль покаянием,
Не за свою молю душу пустынную,
За душу странника в свете безродного,
Но я хочу вручить душу невинную
Тёплой заступнице мира холодного.»
* * *
Год тысьча восемьсот тридцать четвёртый,
Год тридцать пятый и тридцать шестой.
Санкт-Петербург. Казарма, воздух спёртый,
Свинцово небо с невскою водой.
Но летом – столь пленительные ночи,
Темно лишь только полтора часа.
Гуляют до зари, сияют женщин очи,
Пленяет северная женская краса.
Тарханы навестить бы не мешает,
И бабушке послать в письме привет.
Она исправно деньги посылает,
Чтоб полной жизнью жил её корнет.
Порой Мишель, пирушки забывая,
Стихам отдавшись, трудится и рад,
Что начата «Княгиня Лиговская»,
Что наконец закончен «Маскарад».
Написана давно поэма «Сашка»
И «Демон», что талант его растёт.
Стихи свои хранит в гусарской ташке
И правит их ночами напролёт.
С приветливыми грустными глазами,
Не юноша, гусар в расцвете лет
С красивыми короткими усами.
Любимец женщин, покоряет свет.
А жизнь текла. И плац-парады часты,
Муштра и маршировка нелегки .
За шалости случались гауптвахты,
Пять, десять суток – право, пустяки.
Там хорошо. Товарищи приходят,
С вином, закуской, темой для бесед,
С гитарой. Словом, гауптвахта вроде
Во благо для гусара. Не во вред.
А главное, там можно отоспаться,
Подумать, помянуть свои грехи.
В проблемах некоторых разобраться,
А главное – писать, писать стихи.
* * *
Тридцать седьмой год. Снежною зимою
Не стало Пушкина. Померкнул белый свет.
Жжёт сердце боль. Душа, как рана, ноет
Погиб поэт. Но ведь и он поэт !
Дух Пушкина тогда к нему явился,
Чтоб волею божественной сказать --
«Восстань, поэт ! Ты для того родился,
Чтобы сердца глаголом зажигать.
Иди путём своим торжественно и смело,
Хоть недалёк он будет, может быть.
Ты – мой преемник. Так судьба велела,
И ты её не сможешь изменить.
«На смерть поэта» Петербург взорвали.
Их каждый прочитал, сомненья нет.
Пытались скрыть, печатать не давали.
--Кто написал их ? --Лермонтов, поэт.
«Погиб поэт. Погиб невольник чести,
Пал, оклеветанный молвой…»
Да это же призыв, зовущий к мести,
Как клич, людей зовущий за собой.
«Вы, жалкою толпой стоящие у трона,
Свободы, Гения и Славы палачи…»
Стихи мгновенно стали вне закона.
Поэту рот заткнуть и приказать « Молчи !»
«Тогда вы не прибегнете к злословью,
Оно вам не поможет вновь.
И вы не смоете всей вашей чёрной кровью
Поэта праведную кровь …»
Стихотворенье мигом долетело
В дворец. Царь гнева удержать не мог.
-- Кто, Лермонтов ?! Да как посмел он,
Немедленно писаку под замок !
Но Лермонтов решает повиниться,
Да, втайне слаб душой любой из нас.
Простили. И ему пришлось проститься
С столицей. Он был сослан на Кавказ.
Прощай, прощай немытая Россия!
Конь быстр, но монотонен его бег.
Вот показались горы снеговые,
Бештау мрачный, царственный Казбек.
Сюда не сразу птица доберётся,
Рукой жандармской длинной не достать.
Но всё ж куда тот всадник так несётся?
Туда, где кровь. С чеченцем воевать.
За «Смертью» следуют и «Узник» и «Сосед»,
«Когда волнуется желтеющая нива»,
«Кинжал», «Гляжу на будущность». Не мало, нет?
«Молитва странника». А как она красива .
Стихи им пишутся, меняя лошадей,
В кибитке пишет, сидя, стоя, лёжа.
В трактире и в толпе, среди людей.
И слог такой, что дрожь идёт по коже.
«Гляжу на будущность с боязнью,
Гляжу на прошлое с тоской
И как преступник перед казнью,
Ищу вокруг души родной.»
А бабушка – в трудах. Так камень точит
Струя воды в своём паденьи с гор,
Так в Петербурге бабушка хлопочет,
На милость к внуку делая упор.
И, вскорости, её трудом, кто знает,
Она – известная в верхах, всё может быть,
Но Бенкендорф царю напоминает,
Что Лермонтова можно возвратить.
Его с восторгом приняла столица,
В салонах он опять желанным стал.
А вспоминать о прошлом – не годится.
Они молчали . И поэт молчал.
Каким он стал ? Он небольшой и стройный,
Сложенья плотного, большая голова.
Широкий лоб. Пронзительно, спокойно
Глядят глубокие и умные глаза.
Но, вместе с тем, бывает он несносен.
Угрюм и нелюдим, тяжёлый взор
И многие его не переносят,
Когда на них посмотрит он в упор.
Он молод, и всё также сердце бьётся.
Пусть в чём то изменилась жизнь его
Но верить хочется, что скоро всё вернётся,
Не требуя за это ничего.
Но так, однако, в жизни не бывает.
Он стал другим, избрав нелёгкий путь.
Пусть сердце бьётся, но душа страдает
От мысли, что былого не вернуть.
И снова Лермонтов участвует в дуэли.
На Чёрной речке зазвенела сталь.
Причина – в феврале, в конце недели
Был бал в дворце графини де Лаваль.
И там Мишель, танцор не без таланта,
С княжной Щербатовой два тура танцевал,
А сын посла, француза де Баранта,
К Щербатовой его приревновал.
Противники сошлись. В глазах- отвага,
Причин для примиренья вроде нет.
У де Баранта вдруг сломалась шпага,
Тогда пошёл в работу пистолет.
Метнули жребий. Де Барант был первый,
Но промахнулся, дрогнула рука.
А может, просто подкачали нервы,
А Лермонтов пальнул по облакам.
Пожав друг другу руку, укатили.
Но в канцелярию царя пошёл доклад.
В стране дуэли под запретом были
И Лермонтов, конечно, виноват.
А вечером его арестовали.
Вновь провинился он, не в первый раз.
И даже слушать бабушку не стали.
Опять туда же, снова – на Кавказ.
* * *
«Тучи небесные, вечные странники,
Степью лазурною, цепью жемчужною
Мчитесь вы, также как я же, изгнанники
С милого севера в сторону южную…»
Попал он в крепость Грозную, в Чечню.
Он понимал, что ему дали ставку,
Чтоб отличиться в первом же бою
И уж потом просить себе отставку.
Чеченцы был опасный, сильный враг.
Они, следя за каждым русским шагом,
Скрываясь днём по балкам, по оврагам,
Бросались с визгом в мрак ночных атак.
И снова Лермонтов –« Мы спрятались в траве.
То было долгое и грозное молчанье,
Но в этом страшном ожиданьи
Забилось сердце не одне.
Вдруг залп…Глядим, пошли рядами
В атаку здешние полки,
Народ испытанный, -- В штыки !
Дружнее, раздалось за нами,
Кровь загорелася в груди !
Все офицеры впереди.
Верхом помчались на завалы,
Кто не успел спрыгнуть с коня.
«Ура !» - смолкло.—« Вон кинжалы !
В атаку ! -- И пошла резня.
И два часа в струях потока
Бой длился. Резались жестоко,
Как звери, молча. С грудью грудь.
Ручей телами запрудили.
Хотел воды я зачерпнуть,
Попить, но мутная вода
Была тепла, была красна.»
Да, Валерик запомнился навечно.
Налево и направо горный склон.
Ручей бежит холодный, быстротечный
И их отряд врагами окружён.
Там многие погибли. И неясно,
Как он вообще в той схватке уцелел.
Потери были с двух сторон ужасны,
Кровавым стал ручей от мёртвых тел.
Их командир убит, но не до страха,
Смешались все – чеченцы и свои.
Нога скользит, прострелена папаха,
Лицо, рука и сабля – всё в крови.
Враг был упорен. До ночного мрака
Бой не стихал. Стрельба, звон сабель, вой.
Поручик Лермонтов водил солдат в атаку,
В дыму не ведая, кто – мёртвый, кто – живой.
Но к ночи всё ж чечен угомонился.
Был побеждён. Зелёный флаг поник.
И долго уцелевшим ночью снился
Ручей кровавый этот—Валерик.
Мишелю за участие в боях
Начальство краткосрочный отпуск дали,
Владимира с бантом пообещали,
Да обещанье сгинуло в штабах.
* * *
А Лермонтов и друг его Манго
Прибыли в Ставрополь. Жара не отпускала.
Знакомых в Ставрополе было мало,
А правильней – почти что никого.
Посовещались, отдохнув в дувале.
До Пятигорска здесь рукой подать.
С прохладой ночи дальше поскакали,
Туда, где воды. Там и отдыхать.
Был Пятигорск курортным городишкой.
Там Лермонтов был с многими знаком,
А потому, сочтя свои деньжишки,
Дом сняли там. За сотню серебром.
* * *
Майор Мартынов, Николай. Мартышкой,
Мартыном его Миша называл
В далёком детстве. Не блистал умишком,
Но вырос, стал большой оригинал.
По Пятигорску шёл с суровым взором,
Кавказца, обойдённого в судьбе.
Кинжал огромный на ремне с узором,
С папахою большой на голове.
Мечтал об орденах и чинах. Мрачный.
Он жаждал генеральских эполет,
Но не дорос. Типичный неудачник.
Самолюбив, с обидой на весь свет.
Друзья устроились. А вот и гости,
Гуляют, пьют. И кто-то рассказал,
Что в Пятигорске греет свои кости
Мартынов, недоросший генерал.
И, потерев ладони в предвкушеньи
От встречи с другом детства, так сказать,
Мишель сказал – Горю от нетерпенья
Мартышку поскорее увидать
К Верзилиным обычно собирались,
Там сёстры – прелесть. Смех и вальсов звук.
Раскланявшись, губами прикасались
К душистой коже этих нежных рук.
В саду до вечера бродили пары,
Шептались. Ближе к ночи – преферанс.
Кто пил вино, кто - чай из самовара
А кто-то под гитару пел романс.
Он в этом доме черпал вдохновенье.
Читал стихи, смеялся, флиртовал.
И вдруг однажды, с явным удивленьем,
Мартынова в гостиной увидал.
--Мартышка. ты ? Я рад тебе, дружище.
Бешмет, кинжал, папаха – ну, герой!
Другого, равного тебе, не сыщешь...
Да что с тобой, ты бледный...-- Рот закрой !
Ужель, четыре года не видаться,
Нам больше не о чем поговорить,
Окроме как над другом посмеяться !
--Никола, я хотел же пошутить.
--Шутник ! Все эти шутки и привычки
Меня давно уж стали доставать.
Ведь я просил тебя, чтоб детской кличкой
Меня при барышнях не называть.
Ты ищешь повод, чтоб меня обидеть?
Я видел у одной из здешних дур
Шарж на меня. Дескать, извольте видеть,
Одну из Лермонтовских карикатур,
Довольно зла. –Ну что ты, в самом деле,
Ведь я по-дружески…-- Нет, это ты постой,
Мне все твои насмешки надоели
И я не дам смеяться над собой
--Ты что, пришёл позвать меня к барьеру?
Но по друзьям не стану я стрелять.
-- К барьеру, да! И я твою карьеру
Испорчу ! Завтра утром, ровно в пять.
* * *
А рано утром началась гроза.
Дождь проливной и молнии сверкали.
И струи дождевые, как слеза,
Лицо поэта влагой омывали.
Гроза гремела, словно Божий глас,
Но дуэлянты начали сходиться.
Мартынов, не желая примириться,
На все слова о мире дал отказ.
Поэт стоял, прикрывши пистолетом
Свою омытую грозою грудь.
В душе покой. Что думал он при этом
И в чём себя он мог бы упрекнуть ?
О том, что в мир иной открылись двери,
О близкой встрече с матерью, отцом ?
Нет, в ту минуту в смерть поэт не верил,
В то, что Мартынов станет подлецом.
А дождь хлестал. Вода с волос стекает,
Не видно мушки на конце ствола.
Последняя минута истекает.
Звук выстрела. Удар, и боль, и мгла….
Поэт лежал под склонами Машука.
Дождь перестал. Последняя звезда
Погасла в небе. Тишина, ни звука.
Душа ушла от тела. Навсегда.
Душа ушла к Господнему порогу.
Сквозь дали неба Млечный путь блестит
Мир и покой. Всё в небе внемлет Богу,
И лишь звезда с звездою говорит.
Эпилог
Поэт, как Пушкин, был фатально обречён.
Он знал, он ведал, он играл судьбою
Несвязанный любовью, он на кон
Поставил жизнь, окропленную кровью.
Ещё тогда, прощаясь с Петербургом,
Поэт душою был на всё готов.
Но всё ж зашёл, прогуливаясь с другом,
К гадалке и провидице, Кирхгоф.
--Скажите мне, когда вернусь в столицу,
Что бы в отставку, наконец подать ? -
Ответ был короток – Не стоит торопиться,
Столицы тебе больше не видать.
--Теперь взгляни на шар. Что видишь? –Горы,
Поляна. Чьё-то тело там лежит…
-- Отставку ты получишь очень скоро.
Когда ? Об этом шар не говорит.
«Кровавая меня могила ждёт,
Могила без молитв и без креста.»
Как шахматист, продумал свой уход,
Как фаталист, всё делал неспроста.
Быть может, та дуэль -- инсценировка
Лишь повод, чтоб всё сразу разрубить,
А ссора – только повод, чтобы ловко
Решить вопрос – так быть или не быть ?
А может, та дуэль убийством было.
Загадка, а ответ исчез в веках.
Комиссия тогда ещё решила,
Что кто-то третий прячется в кустах.
Ещё тогда эксперт заметил метко
И заключенье поместил в отчёт,
Что СЛЕВА пуля, сквозь грудную клетку
Прошла и СПРАВА вышла на излёт.
Ведь в том-то и загадка, в том и дело,
Что в тот момент, как Лермонтов упал,
Что в тот момент, как пуля просвистела,
Мартынов СПРАВА от него стоял.
Ведь пистолет дуэльный, слабосильный
На вылет грудь пробить никак не мог.
А выброс крови был такой обильный,
Как будто на медведя шёл стрелок.
Вот так тогда решила экспертиза
И заключенье сделало своё,
Что из кустов, пробить НАСКВОЗЬ и СНИЗУ
Могло лишь длинноствольное ружьё.
Ещё одна легенда. Труп сражённый,
Всю ночь, забытый всеми, пролежал.
Лишь на арбе, быками запряжённой.
Проезжий горец труп его забрал.
И как ведётся там, в горах Кавказа,
Труп подобрав, привёз, похоронил
На горном кладбище, от зверя и от сглаза,
От надруганья и от тёмных сил.
Тот горец рассказал , как всё случилось,
Могилу отыскали через год,
Тогда и экспертиза проводилась.
Оставив миру этот свой отчёт.
Быть может, так или не так всё было,
Но я уверен, лишь один из ста
Слыхал про ту кровавую могилу,
Могилу без молитв и без креста.
Гроб паянный, постранствовав по свету,
В семейном склепе свой нашел приют.
И бабушка, припав к гробу поэта,
Шепнула тихо – Мишенька, ты тут…
2000 г.