Ночь в белое облекает.
Кладовая не оскудевает.
Память работает в три оборота,
ожидает кого-то.
Опустели нездешние с неба отели.
Влюбленные объясниться в любви не успели
и ушли за кулисы как театральные куклы.
Погасли напрасные звуки.
Клаксоны не тревожат чуткую совесть
и другая диктуется повесть.
Включается музыка из страны совершенства
ближние входят в блаженство.
Сны налетают со скоростью футбольного гола
и душа поет свое пустынное соло
среди неоновых городов в очистительном одиночестве,
светло о себе пророчествуя.
Три микрофона сменили три жестких кровати.
Почерк письма – не разобрать его.
Что-то тайнопись прошлого вопиюще глаголет.
Милосердная Матерь в люльке покоит
дитя, висящее в 100 метрах над небоскребом
и покрывает его одеялом особым.
Отыграла пастушечья свирель последние трели
и подмостки ДК опустели.
Еще с полчаса мысль кружится в петербуржской метели.
По ТV ночную крутят премьеру –
чью-то жизнь выдают за химеру.
Затаскали невинного по казеным инстанциям,
не открыта любовь цивилизации рацио.
О как незаметно часы на руках отстучали
100 тысяч лет проведенных в глухом подвале.
На реанимационном одре в Покровской больнице
я летел на крылатых конях колесницы.