Февраль семнадцатого
был на редкость голоден –
Весь Петербург завяз в хвосте очередей,
И жители, пронизанные холодом,
С проклятий войнам начинали новый день.
И вмиг листовки замелькали там и тут:
«Все, все в правительстве грабители, убийцы.
Капиталисты лишь наживою живут.
Долой царя! Пусть сгинут кровопийцы!»
Конечно, женщины не выдержали первыми,
Мужчины тоже с ними стали бастовать.
И порох, искру получив, рванул безмерно так,
Что все и всех не снес под корень он едва.
Меньшевики тогда проворней оказались,
Царит в Таврическом дворце двойная власть:
Здесь Дума новая в одном засела зале,
В другом Совет уж митингует всласть.
А в коридорах гул солдатский, запах пота,
И дым махорки, и тарелок пестрота.
И осторожненько, боясь задеть кого-то,
Меж спящих думцы все снуют то тут, то там.
Солдат устал давно от бесконечной бойни
И на фронтах, и против женщин. Прежде нем,
Он, наконец, сказал весомое «Довольно!»
На блюдце власть сюда принес.
Но тем ли? Тем?