Травинкас шёл по улице посёлка
И сам с собой беседовал,
Не пьяный,
Но в утреннем подпитии.
Он редко
Был трезвым вообще.
К нему привыкли –
К потёртым джинсам,
К выцветшей рубахе,
И к бороде,
Подстриженной неровно,
И к белокурым длинным волосам.
Травинкас – это гений-самоучка,
Его картины видели в столице,
В большом салоне,
С ценниками.
Но
Его обходят деньги стороною,
Он просто неприкаянный бродяга,
Который мчится прочь от суеты.
В Ганчи приехал он ещё ребёнком,
Их было трое.
Мама и сестрёнка
Давно лежат на горестном погосте,
В кипении невыплаканных слёз.
А он остался,
Жил, как мог,
Скитаясь,
Творил свои негромкие шедевры.
И пил.
Когда литовцам ссыльным разрешили
На родину уехать,
Он вскипел,
Всё собирался,
Всё махал руками,
Произносил решительные речи,
Готовясь к непонятным переменам.
Но чуда не случилось,
Он остался
В горах,
В посёлке,
Маленьком, уютном,
Средь виноградников
И сонной тишины.
Со временем забыл он имя – Йонас,
Фамилию,
Которая читалась со множеством
Свистящих долгих звуков,
Преобразил её в Травинкас
И смирился
С судьбой изгнанника.
- Художник, погоди!
Он вздрогнул
И похмельными глазами
Взглянул на мир,
Чтоб очень удивиться.
Горела осень
Жёлтыми огнями,
И горы улыбались
В виноградном
Хмельном всесилье.
Терпкое вино
Отсюда шло в Париж,
В Ганновер, в Гамбург.
И в рот Травинкаса сочилось благодатью
Да нежным смыслом
Обречённой жизни.
- Эй, погоди, художник, погоди!
Его догнал старик,
Из местных беков,
Из родовитой знати,
Что давно
Повывелась
И сгинула в ГУЛАГе.
Лишь Ахмад-бек остался,
Жил,
Не поднимая
Головы
И угождал властям.
Зато теперь,
Когда всех коммунистов
С водою
Мутной
Унесло в низину
И дальше, говорят, по Сырдарье
Куда-то в море,
Он вернул поместье,
И имя,
И достоинство,
И титул –
Потомки будут беками всегда.
Тяжёлой, цепкой, быстрою рукою
Он ухватил Травинкаса за ворот
И повернул к себе,
Дрожа от гнева:
- Портрет!
Давай портрет!
Мои ты деньги
Уже, наверно, с месяц пропиваешь.
А внучка ждёт
И плачет, и тоскует.
Да я тебя!
- Помилуйте, отец!
- Шайтан тебе отец!
Я не намерен
Слушать!
Ты выполнил работу?
- Да, конечно!
Портрет готов,
Пойдёмте, покажу.
Они дошли до ветхого сарая,
Который был и спальней,
И гостиной,
И мастерской.
- Какой ты человек! –
С презрением заметил бек. –
Послушай, ну разве люди так живут?
Травинкас нырнул в сарай
И вытащил картину,
Завёрнутую в старое тряпьё.
Он начал разворачивать её,
Заранее победно улыбаясь.
Но вдруг застыл нелепым истуканом
С глазами,
Побелевшими от страха.
- Откуда это?
Как сюда попала
Чужая непонятная мазня?
Бек подошёл и глянул осторожно,
И обомлел,
И начал вдруг твердить
Молитву.
Под картиной
Горела надпись –
"Девочка- еврейка, 15 век, Художник неизвестен".
Промчался ветерок по склонам гор,
Луч солнца обречённо пал на землю,
Рассыпав по траве росинки-блёстки.
Минута непонятного томленья,
Ещё минута.
Странное созданье,
В зелёном платье,
В шапочке с помпоном
Легко с картины спрыгнуло на землю
И по траве зашлёпало босыми
Ногами.
- Эй, ты куда?
Держи её, держи! –
Бек закричал,
Но было слишком поздно.
Цветным клубком скатившись по предгорьям,
Неведомая гостья вдруг исчезла!
- Люли! Цыганка!
Или, впрямь, жидовка?
Но как она попала
В края,
Где исстари не знали
Еврейских лиц?
Травинкас, говори!
Художник лишь глотал осенний воздух,
Как будто пил креплённое вино,
Все звуки неожиданно застряли
В его гортани.
Наконец,
Он закричал:
- Ты видел, бек,
Ты видел? -
И опустевший холст швырнул в траву.
А девочка спустилась к Сырдарье.
Присела в камышах на старый камень,
Зелёный от воды.
И осторожно
Взглянула в зеркало реки.
Текли мгновенья,
Лицо ребёнка стало вдруг взрослеть,
Потом темнеть
И наливаться скорбью.
Не девочка -
Старуха с горьким взглядом
Сидела и молчала у воды.
Её позвали:
- Лея Львовна, где вы?
Машина ждёт,
И самолёт,
Он завтра.
- Да, да, - она сказала, -
Я готова.
И засмеялась
Звонко,
Как умеют
Смеяться дети,
Маленькие дети,
Когда они
Торопятся навстречу
Неведомым,
Но радостным мечтам.
Р.Маргулис