Москва. 1988г.
( это было лишь предчувствием того, что свершится после)
МАМА, Я - БЕШЕНАЯ.
Я – БАЛ,
Я – СВАДЬБА.
Я ЗАМУЖ ВЫХОЖУ ЗА ЦЕЛЫЙ ГОРОД,
ЗА ВЕСЬ ЭТОТ ВЕЛИКИЙ ГОРОД НИЩИХ.
МАМА, КАКИЕ У НЕГО ГЛАЗИЩА!
ЕДВА В НИХ ЗАГЛЯНУ -
И СРАЗУ СЛЕПНУ.
МОЙ ГОРОД,
МОЙ ЖЕНИХ
В ВЫСОТАХ СКЛЕПОВ!
****
Небо в окне сатанеет,
Бороды выдрали Лунам…
О, праведный мой,
Не ходи до Кассиопеи :
Она безумна.
БЕЗУМНА!
О праведный мой,
Не сворачивай с высших реалий ума
Из-за этой гнедой,
Гастрономической феи.
Лучше руку дай –
Я САМА
Я САМА
ОТВЕДУ ТЕБЯ К КАССИОПЕИ!
****
В ПОДВАЛЕ ХУДОЖНИКА
Сумасшедший художник
Навешивал реку на шею,
как шарф.
Шелестели шершавые раки
в скворчании волном.
По спине, по плечам
Рыба-полночь
Ползла по мерцающей дужке меча,
Чешуя развевалась, как полы.
Рыбья полость
Сползала по разные грани, рыча,
И в немом размноженье
Считала свои половины,
Половиня икру
в осиянном пространстве меча,
Колотила художника
в дрожью прорытую спину.
Я сама завернулась
в свою мелкотарную дрожь,
Я сама свои жабры заспинно перелистала.
Шарф был синь
и летел в переливчатость кож
Ометаллившегося металла.
Вдруг — обвал.
Это ракушкой тело с костей соскребли,
Но художник, бесчувственный к боли,
скелет свой стращает,
И рисует изъяны и ямы в объедках земли,
И с холста фортепьянно
чужими глазами вращает.
Но художник,
все так же скелетисто кисточку сжав,
Потолочьям подвала рисует свое посиненье.
Вдруг бросается с воплем,
Меж ног своих реку зажав,
С хрустом раки летят
и заходятся рыбы в шипенье.
Он повесился,
речкой за шею себя обмотав.
У КОМПОЗИТОРА
Мраморный погреб.
Худое лягушек житье.
Плетья картофеля,
Будто творцы в усыханье.
Бледная немощь по трещинам мрамора вьет
свой призрак гения.
Бледный обмылок обломанной музыки тает...
Друг композитор все клавиши вбил в потолок
И в перевернутом виде играет, играет.
Клавиши бросит - хватается за смычок
И попаданьем в лягушек себя забавляет.
Бьет по лягушкам —
зеленым стаккато скрипичных
ключей,
Распознавая всего только музыку «квака»,
Красною жилкою бьет из-под камня ручей,
И выползает картофеля серая мякоть.
Жаба всей массою спину его накрыла.
В стеблях картофеля пискнул смычок, отлетев.
Скрипка лицо свое мрамором завалила
И на-распев, на-распев, на-распев
В желобке
В мраморном погребе плоть композитора выла.
Я уходила по клавишам на потолке.
ДЕРЕВЬЯ В СКАФАНДРАХ
В стаккато шагов кутерьмой заметённого города,
В опрокинутом навзничь сознании —
Деревья в скафандрах —
Из небесного цвета копоти с пылью —
Ветви тянули к дорогам, будто пытались
Чуть приподнять заторможенность
в строе людей
И попросить
Подаянья
себе на дорогу.
Себе на дорогу в иные миры.
В иные, где листья можно раздеть и расправить,
И распеленать
Стволы, задубевшие от скафандров.
Деревья молились, слегка наклоняя вершины
И перекрещиваясь ветвями,
но люди
Мимо спешили
И милостыню не подавали
Деревьям в задымленных,
слепленных грязью скафандрах.
ПЕСНЯ НИЩИХ БЕРЁЗ
-Подайте! Подайте!
Разомкнуты иссушенные пальцы.
Сиротам-листьям
Крохи всевозрождающей истины
В грохоте, взрытом асфальте —
Подайте!
Не то иссохнем.
Сжальтесь!
Столько о нас напели,
Столько стихов сложили...
Так натянулись от трелей
Наших корней сухожилья.
Наши стволы бедны,
Стволы посерели,
Сжальтесь!
Иначе уйдем безвозвратно
В сумрачный город бесхлебных,
В чуждый город безбратных.
Нет?...
Отойдите, пожалуйста,
Грязью не добивайте!
Из страха, а не из жалости,
Хотя бы себе
Подайте!
****
Я спотыкаюсь о нищих и плачу во тьме,
Подошвы путая со щеками...
****
На ступенях красного мрамора
Из города падших созвездий
Малую дольку терпенья
я растёрла в руке
И увидела странного нищего.
Он обернулся...
И тихо качнулся мир
на зависшей трапеции —
перевернутой площади с выбитым дном.
Заодно
Я услышала скерцо звуков,
слетающих с рыхлых одежд...
О как свеж
был вскипающий ветер,
Обносящий пылинками света
Его лицо...
Сердце сжалось.
Сама я себе показалась
неоплаканным беглецом.
Я бежала за ним,
и себя, и свой дом забывая.
Дом, который с утра был подвешен
на нитке агатовых бус.
Я неслась, перепрыгивая через трамваи,
Через метла дворников,
Через мусс отречённых от суетной жизни фонтанов,
Я срывала веревки с бельем, а потом замечала,
что на них не белье,
А чужие приколоты раны,
И они налипают на движенье мое.
Я размахивала рукавами
чьих-то едва подсинённых рубашек
И вязала узлами повалы фонарных столбов.
Облака, как скопления лбов
и потерянных бляшек, неосознанно тыкались в бок,
как в затерянный день вчерашний.
В изможденье дорога мне в самые уши дышала.
Я не знала, куда мне бежать...
Но хотелось к душе приравнять
Блик божественного начала.
Вечер сжег себя
на мраморе красных ступеней,
И по небу зола поплыла.
Ночь взошла, как никем не осознанный гений,
Зарисовками звезд
Шум дневной проняла.
Только тут я услышала —
полосы режут на теле.
Это значит, веревки, как дерева, облетели
от чужого белья.
Пожелтели
Окна внезапных гор,
Заостренных в меня.
Призраки, контуры...
Плоскость сместила дома
и дворы, как смела...
Вязнет в ногах смола,
вытекающая из какой-то норы,
Вырытой суетою моих вхолостую бегущих ног,
И какой-то сурок
мне костяшками лапок
по взмокшему лбу постучал.
Я все так же бежала за нищим,
И веревки к плечам, накаляясь
от скрученности и зла,
Все плотней прижимались,
В них вселялись несметные тяги узла,
И они, замыкаясь во мгле,
Плотно скрученными хвостами
По земле
Волоклись.
И магическими чертами,
грудь крест-накрест перехлестнув,
Зачеркнули мое молотящееся дыханье,
В грязь его окунув.
И по небу зарубки,
Как рожки на шее жирафьей, кончались...
Я качаюсь, как плошка, на месиве взбитой земли
под кисельностью век...
Крик пытаюсь родить,
Но слюной по промокшей золе растекаюсь,
По равнине сползаю, как тоненький глиняный всхлип:
— Эй, постой, человек!
Эй, постой, человек!
Я — задыхаюсь...
Вздулись путы, пространственно изгибаясь,
Покривились точеные стены протекших звезд,
Человек с сумою, ползучей водой заряжаясь,
Вдруг карабкаться стал на пробитый,
протоптанный холст
Плоскодонного воя каких-то неведанных правил,
Вынул хлеба краюшку,
К ногам моим вниз покрошил
И в меня подземелья изъязвленных глаз уставил,
И оставил во мгле ореол
Неозначенных сил.
Я поныне не знаю,
За каким же лицом,
За каким же божественным ликом гналась?
Неужели так сильно преображает
Человека земная грязь?...
И сказали, в разводах небес угасая,
Глаз его изможденные днища:
— Нищета никогда никого не спасает.
Эта истина очень простая:
Нищий в любой человеческой стае
Это всего лишь — НИЩИЙ!
В ПОДЗЕМНОМ ПЕРЕХОДЕ
Вот дыры дальних глаз меня всосали,
Засыпали пластом гибридной пыли,
Загнали под асфальт,
как башни в ноготь.
Я там, облепленная глиною, лежала.
Я думала, что скоро стану плотью
асфальта и земли.
Ладонь незримая меня сильнее сжала
И выпустила вдруг из кулака немого,
Из скользких и суглинистых угодий.
Я грудь свою от пут освобождала
И вдруг увидела себя в подземном переходе:
Какая-то рука меня сажала, как дохлый саженец,
В прогорклый мир убогих.
Стояли доги
на обрубленных коленях
И костылями подпирали тени
Свои, хвостатые, в обугленности стен.
И с костылями их срастались спины.
Хвосты росли и в мир достопочтенный
Так постепенно и незримо пробивались.
Глаза плескались
в желтой поволоке,
Пробитой плёнкою осеннего гриба.
Сама судьба
Такой цилиндр высокий Собаке подала
И отошла.
Цилиндр высокий
Худая колли
Пред собой держала в лапах.
И на газете — выводок щенков
С плакатом: «Дайте кость!
Не то сойдет на вас собачья злость,
Штанам и сюртукам не хватит латок».
А рядом — кот, без уха и без лапы,
На лбу сжимал греха людского метку,
О жалости к себе взывая, всё мяучил
И тихо плакал сам себе в жилетку...
— Подайте! - пронеслась стрельбою пыли
Мазутом перепачканная чайка, —
Подайте что-нибудь живому миру!
Я больше не могу кричать так,
Подайте, коль наставили печатей
На наше птичье-невеличье горе.
ПЕСНЬ БОГОРОДИЦЫ
Я по свету пошла,
По рассвету пошла,
Великая нищенка своего угла,
Просто нищенка в рамках чужого угла.
Мне давно воздалось
За чужие грехи,
За чужие грехи
Я скажу стихи,
Я скажу стихи
На молитвенный лад,
Стебельки легки,
Ты послушай их склад.
Но стихи мои
не почтит народ.
Мой народ занятой
Вечно водку пьет,
А не водку пьет,
Добывает рубли,
Добывает рубли,
Чтоб на водку шли.
От угла до угла,
От канавы до стола
Жизнь нечаянно пришла,
Жизнь нечаянно ушла
По темечку,
По стремечку,
От водицы-живицы
До темницы-землицы.
А я с небушка сошла,
Обломила два крыла,
Да напёрсточек ума
Потеряла сама.
Подайте, человече,
Душе небесной
Милостыньку подайте!
ВЫСТАВКА СКУДНЫХ ОДЕЖД
Жжёт меня сокрушенье
за весь этот сгорбленный мир,
Эту выставку глаз,
магазин уценённых одежд,
Пятаков, из жестяного днища устроивших пир,
Эта очередь занятых мест.,.
Чем затронуть вместилище всех человеческих благ?
Чем разбросанность всех миллиардов ненужных спасти?
Если сам человек
стерся, словно давнишний негодный пятак,
Как до жизни иной
этот страшный пятак донести?
Как вдохнуть свою жизнь
в эту выставку сгорбленных тел?
Как чужой подбородок от смятой груди приподнять?
Кто-то в жизнь вошел,
Ну а кто-то войти не успел
И остался в подземном проходе до смерти стоять.
Отнимите меня
от пристегнутых ног старика!
Отнимите меня, как малышку, от скудной груди!
Отгоните меня
в тот просвет
В тот просвет мотылька,
В бодрый шум по дороге бегущих колесных рутин.
Оторвите меня от бездомных, безродных людей,
Как бы спела про день
и про бой на Кремлевских часах,
И про то, что святыней кровавой стоит Мавзолей,
Обманувший зажженные плотской идеей сердца.
Все идут и идут поклониться великим мощам,
К той стене, за которой еще сохранилась счастливая жизнь,
Мимо бледных старух и младенцев в багровых прыщах,
Тех, кого почему-то не принял лихой коммунизм.
ЗДРАВСТВУЙТЕ, ДЕМОНЫ!
— Здравствуйте, Демоны!
Кем освящен Ваш торжественный ход?
И в честь кого эти дымные трубы по небу палят?
— Ах, — говорят, — нынче умер один из господ,
Новые выборы нам предстоят,
Оттого и парад.
Надо бы что-то такое в толпу прокричать,
Надо благого какого-нибудь оговорить.
Надо, чтоб кинулись все что-нибудь претворять,
Чтобы опять стало некогда попросту жить.
Ах, как нам трудно, рога от натуги трещат:
Новую тьму надо выдать за отблеск зари.
Был бы народ,
у которого уши торчат,
А обещать мы горазды —
короба с три!
ЧТО ЖЕ ВЫ,АНГЕЛЫ?
— Что же вы, Ангелы, в стае летучих мышей
Крылья попрятали, сразу не распознать?..—
— Думаем мы, как бы жизни похорошеть,
Но чтобы в ней никогда ничего не менять...
Думаем мы, как бы песни вселить в людей,
Но, чтобы, чур! — без удобства и без жилья.
Нищих бы надо в святые возвесть поскорей,
Чтоб не страдали от бренности бытия...
ЧТО ЖЕ ВЫ,ЛЮДИ?
— Что же вы, люди, проходите мимо людей?
Бог никогда не простит вас и не поймет...—
— Богу видней, как лелеять своих детей:
Кого-то отхлещет,
Кого-то скорей обоймет...
А за убогого только радей да радей!
Душу разбудишь, а счастье земное уйдет... —
ЧАША СИЯ
В городе нищих собаки бездомно стоят,
Лапами крестятся, робко поджали хвосты,
Над девочкой с бритым затылком вороны хрипят,
Чтоб из сумы что-нибудь утянуть,
да с зобом пустым
Не улетать восвояси бараков пустых.
Видела я, как с домов ниспадало тряпьё
Лозунгов красных, призывов к кому-то вперед,
Не было места для купленных соловьев
Даже у скал, просветленно встречавших восход.
В городе нищих душою и нищих в быту
Каждый зарёкся от тянущей плечи сумы
И, обходя вопрошающих за версту,
Каждый шептал:
«Только б не было в мире войны».
Как же сказать, что война им уже не страшна:
Нищенства дух — это хуже, чем рваная плоть.
Если б суметь одному умереть за двоих
или двух,
И за десяток глупостей не напороть.
Я ничего, ничего не могу разрешить.
Бедной метелью у спуска кружись не кружись...
Я и метелью не знаю, как пережить
Эту подземную, эту согбенную жизнь.
Мне показалось, что мимо — весь этот крик
От запряжённых в бешеный круг бытия.
Но не минует ПРЕЗРЕВШИХ страданья живых
Чаша сия…
ЧАША СИЯ!