НОВЕЛЛА
От автора. Не могу вставить эстонскую букву, которая обозначает звук, похожий на российский "ы". Поэтому привожу заглавие в кириллической графике.
Tyeline talv...
...sabub allеs jaanuaris.*
Ничего не осталось у меня из эстонского, кроме tere** и этой фразы, не могло остаться: с детства я туг на ухо к чужим языкам. Но ЭТО не забывается.
Неожиданно, как фонарь ментовский, врывается в судорожное, прерывистое течение ночи поздний ноябрьский вечер. «Мело, мело по всей земле…»*** И далее, по Пастернаку... И ТА ЖЕ свеча горела на столе.
Позади остались дымная котельная, ещё зелёный куст сирени у крыльца, следы неуверенного первопутка по свежему рыхлому снегу, два пролёта лестницы и неслышные натужные шаги к ЭТОЙ застеклённой двери. А за ней… о, за ней… в глубине кабинета, на краю широкого канцелярского стола укрепилась толстая, оплывшая жёлтым стеарином свеча. И горела, горела…
Прилетело из белёсой мглы, снегом обожгло висок желание: усади по ту сторону стола, на стул-вертушку ЕЁ: ЕЙ по должности положено там сидеть.
Да-да, конечно. Да только усадить ЕЁ трудно: она полновата той резвой, непоседливой полнотой, которую невозможно представить в состоянии покоя. Даже в этом случае – когда сидит.
И зачем усаживать? И без того – она на своём месте: бухгалтер, кассир, секретарь и прочая, прочая, ворочающая всеми делами нашей пилорамы.
Медленно отворив дверь, я попал как бы в некое виртуальное пространство.
Как летом роем мошкара
Летит на пламя,
Слетались хлопья со двора
К оконной раме…
И далее, ещё далее, по тому же Пастернаку.
Утверждая невероятность, пространство сжалось до двух углей.
Сколько раз видел я эти голубые эстонские глаза! Но теперь меня пожирала пламенеющая антрацитовая чернота. Я заморгал, дёрнулись плечи, руки и…
Что-то надо было говорить.
– Зима, Марэ. – Я указал на окно. – На дворе дует.
Она засмеялась. И, помедлив, выговорила по-русски, с неизгладимым акцентом:
– Какой же это зима! – И по-эстонски: – T;eline talv sabub allеs jaanuaris. Ну, как это? Настоящий зима наступал в януар только.
Я не возражал: она – у себя на родине и моложе меня, лет на десять.
– А кофе можно, Марэ?
Она взмыла со своего стула, склонилась над кофеваркой, по ту сторону стола. Огненная кисть от настольной лампы обрисовала в полумраке налитые, ещё не перезревшие бёдра, отчеркнула их плотно облегающими джинсами – от напряжения сделалось больно глазам.
«Галатея!..»
– Сейчас был тепло. – Она выпрямилась. Кохви пьём.
Её глаза горели, как два аспида.
И – опять по Пастернаку:
Как летом роем мошкара
Летит на пламя…
В такие минуты по-мальчишески не помнишь о возрасте.
Надо бы сдержаться, просто попить кофе, просто вспомнить все свои неудачи да поплакаться ей в ладошки: на кагебэ, на мусоров**** и на кичу,***** и на лагерь, и как вышел оттуда в декабре, едва волоча ноги, и что породистые женщины, чуя, что нечем поживиться, отворачивались. В декабре…
Мело, мело по всей земле, но Пастернак тут ни при чём. (Ни Пастернак, ни Царь Небесный.) Несло, несло тебя по стылой земле, в Эстонию занесло…
– Что привёл тебя сюда? – Она разливала кофе по чашкам – и плеснула взглядом. Прямо в лицо. Ошпарила.
Можно бы ответить почти по Пастернаку: как мошка летом вместе с роем…
А-а, сгореть – с отчаянья, со стыда, от уязвлённого самолюбия... Но – сгореть, так сгореть!
– Не могу я дольше ходить вокруг да около, хватит. Мучаюсь каждую ночь тобой. А вижу – дрожу. Я… я…
– Но ты не иметь права! – Она поднялась. Грудь – выпятилась. Раздвинула сумеречный воздух. – Я женщина с мужем.
– Ах, что ты говоришь: иметь и не иметь! Это всё философия. Конечно, я не имею права. У тебя муж, у меня жена, мне пятьдесят пять лет. И есть мораль и язва желудка. Но всё это – в сторону. Меня ничто не остановит, против любого права пойду!..
Она ничего не сказала. Ждала.
Так тихое шевеленье огня ждёт жертву. Так жертва, содрогаясь перед огнём, страстно, неотвратимо приближается к алтарю. И – выдох:
– Я обожгусь!.. Обожгусь об эту шею, об эти губы, эту грудь, сгорю в тебе… Чего мне ещё?
– Гори… Гори, но не надо сгорай.
И – почти по Пастернаку: мягко стукнулись о пол кроссовки, и пАром исходил кофе в чашках, и тяжёлые капли стеарина с оплывшей свечи падали на джинсы, уснувшие на полу. Почти до самого утра – до тихого часа, когда ушёл снегопад, на север куда-то ушёл.
Марэ прошептала:
– Как я теперь буду жил без тебя?
– Без меня ты жить не будешь.
Она обняла меня, я увидел всё ещё горевшую свечу. Из кратера всё так же, капля по капле, стекал стеарин. И созрела мысль: жертвенник живёт жертвой.
И – почти по Пушкину.
«Я помню чудное мгновенье…»
«Над вымыслом слезами обольюсь»
А.С. Пушкин
...но тебя у меня никому не отнять.
Я лишь память о чудном мгновении,
лишь руки твоей мановение
в изголовье воскресного дня.
Я на углях-глазах посреди алтаря -
овен дикий, в огне не сгорающий.
Ты внимаешь сей жертве играючи,
словно искры, слова растеряв,
и лучишься стихами моими, в огне
не написанными, та же самая -
за пределами слов, несказанная,
как видЕние тайны в окне.
Не отдам, не отстану, зрачками вцеплюсь
в этот чёрный тюльпан бессонницы
и слезами у серой оконницы
над вазоном пустым обольюсь.
Саднящая боль под грудью уже пробуждала.
Нет, не так. Перед утром боль заставила открыть глаза. Чуть ниже левого соска иссиня-чёрным полыхал ожог. Сна не было, не было всю ночь, ничего не было из того, что было ночью, проведённой с Марэ. И ночь прошла.
Валялось на постели выпущенное из объятий одеяло. Тускло светила лампочка под потолком и с полированного стола перед окном чёрный мстился отблеск. Тянуло холодом.
Лепестки разящей черноты расширились, вспомнился давно прошедший день: жена уезжала погостить у брата в Сырумаа, я купил ей тюльпан, пышный, развёрнуто-алый, поставил в вазон на подоконнике. Цветок не дожил до утра: я забыл налить воды. Ну, и пусть.
Захотелось обратно, в видЕние. Штора на окне колыхнулась, отодвинулась на мгновение – я вскрикнул: увидел то, чего не могло быть.
Из этого состояния надо найти выход.
Вот лист бумаги, вот спасительная ручка.
И далее – отходя от Пушкина всё далее, далее…
Боже, куда ты меня приведёшь?..
====
* Настоящая зима наступает только в январе (эст.)
** здравствуй (эст.)
*** Здесь и далее – строки из стихотворения Б.Л. Пастернака «Зимняя ночь».
**** блюстителей порядка (арго).
***** тюрьму (арго).