ПЕСНЬ ПЕРВАЯ
Едва-едва во чреве я возник –
мой жребий выпал, тягостен и дик.
На первый крик мой, застив окоём,
нахлынули несчастья вороньём.
Мир мне явился, как в кошмарном сне.
Кручина повитухой стала мне;
сломить мой дух она взяла за цель,
меня ввергая в слёзную купель.
Рок, в колыбель мою вперив оскал,
ладони злоехидно потирал.
От детских лет, растаявших впотьмах,
доселе хинный привкус на устах.
Один лишь луч в кромешном царстве зла
из отрочества память донесла.
В глухой степи в санях я замерзал;
кобылки бурой труп медведь терзал;
вблизи блестела речка подо льдом.
И вдруг в зените грозно грянул гром.
И некто в белом о шести крылах
сошёл с небес, взметнув морозный прах.
Шатун бежать пустился что есть сил,
а небожитель трубно возгласил:
«Узнай, Всевышним избранный сосуд,
что уготован те великий труд,
что скрыт в тебе могучий Божий дар
глаголом в душах разжигать пожар.
Но жизнь твоя пребудет навсегда –
лишений и гонений череда.
Как на Голгофе некогда твой брат,
однажды будешь на кресте распят,
но чаще – не гвоздями и в крови,
а муками поруганной любви.
Воистину тебе глаголю аз,
что в сонмище людском, увы, не раз
твой гений, кой превысит облака,
забвенью будет предан на века,
дабы кометой возвращаться вновь,
вселяя жизнь в мертвеющую кровь.
Возьми ж из моего крыла перо
и с помощью его твори добро».
С тех давних пор, превозмогая рок,
я много начертал нетленных строк
чеканным слогом, схожим с серебром,
тем вечным нестираемым пером.
О юности томленья и печаль!
Вас покрывает времени вуаль.
Но помню встречу с девой молодой,
когда любовь сверхновою звездой
во мне, всё опрекрасив, взорвалась;
когда душа в безмерность раздалась,
Вселенную, как точку, поглотив;
когда благоговения разлив
и нежности неистовый восторг
из недр моих гармонию исторг.
Сонеты несравненной красоты
слагались сами в честь моей Мечты.
Освободясь от всех земных оков,
во славу Ей я сплёл Венок Венков
и вместе с сердцем, помолясь богам,
сложил его к возлюбленным ногам.
То и другое каблуком поправ,
высокомерно голову задрав,
надменностью обезобразив лик,
презреньем лютым надсадив язык
и звучно цокнув зубом и сленой,
сказала та, что мнилась неземной:
«Из чувств твоих мне шубы не сошьёшь,
а значит, и цена им – медный грош.
Трамплином мне обязан быть жених.
И будет он совсем не из таких.
Засунь подальше бред свой про любовь.
Уйди, дурак, и не являйся вновь».
Я предал в ту же ночь стихи огню.
Мечта ж моделью стала в жанре ню.
Гульнув в богатом обществе мужском,
она сыграла свадьбу с мясником.
В сени покрывших мир кромешных крыл
в отчаяньи я вены себе вскрыл.
Дать умереть мне было бы добрей.
Но кто-то чёрство вызвал лекарей.
Дни потекли кошмарней, чем дотоль.
Из жути снов меня будила боль
и из-под сводов, жмущих душу, прочь
швыряла в бриллиантовую ночь.
Но ещё паче тягостен был пресс
расшитых адамантами небес.
Метался то под кров я, то вовне.
Но глас Господень прозвучал вдруг мне:
«Внемли и верь, возлюбленный Сын Мой.
Тебе Аз обетую мир иной.
Похорони солгавшую мечту
и помни, что в Тебе Себя Я чту.
Не дай сломиться Духу Своему.
Возьми же посох и возьми суму.
Вдали от пошлой суеты людской
обрящешь Ты свободу и покой».
Бродил по долам я в дожди и в сушь,
питаясь подаяньем добрых душ.
Потом в лесу, где время в чаще спит,
соорудил уединённый скит
и восемь лет среди зверей и птах
провёл в трудах, молитвах и постах.
Затем же схиме наступил конец.
Воззвал ко мне Небесный мой Отец.
Явившись в славы огненном столбе,
Он мне сказал: «Пришла пора Тебе,
любимейший из всех Моих Детей,
вернуться к людям с миссией Моей.
Аз должен – Ты ж Мне будешь помогать –
от грязных козлищ агнцев отделять».
И дале рёк Небесный мой Отец:
«Ты будешь лакмус для людских сердец.
Как люди будут чтить в Тебе Мой храм,
так в сроки их и Аз им всем воздам».
Господней воле посвятив уста,
я в весях побывал примерно ста.
Но был зело мизерен мой улов.
Почти не внемля смыслу моих слов,
и в знойный день и в слякотную ночь
меня во злобе всюду гнали прочь.
Веригами влачил я звенья бед.
И чернь мне улюлюкала вослед.
А вборзе деспотическая власть
передо мной разверзла алчно пасть.
Я помню шприцы, жуть стальных зрачков,
в главе мерцанье болевых сверчков,
решётки помню и неправый суд,
и скорбный труд в глуби сибирских руд,
и в тундре помню частые столпы,
шнуровки металлической шипы,
и зыбкой воли первые глотки,
и злых гонений новые витки,
и два луча в ночи из-за угла…
Что дальше – память мне не сберегла.
А ныне в латах гипсовых лежу,
подобен в льдину вмёрзшему стрижу.
Но, не подвластный утесненьям лат,
высокий дух мой волен и крылат.
Я верую, что всё-таки найду
воистину сверхновую звезду.
ПЕСНЬ ВТОРАЯ
О ненависть! О происки врагов!
Я отлучён от милых берегов.
Тужу один в далёкой стороне,
где ниоткуда нет привета мне.
Однажды я явился на базар,
чтоб обналичить вдохновенный дар.
И там, где я сердца глаголом жёг,
меня коварный фатум подстерёг:
правитель той земли Мирза оглы
велел забить пиита в кандалы.
И се в темнице дни мои текут
и слёзы душу, яко угли, жгут.
В окне моём лишь небо да орлы.
О, будь же проклят ты, Мирза оглы!
Но вот весной, когда расцвёл гранат,
ко мне пришли гонцы и говорят,
что ждёт меня к себе Мирза оглы.
(Ему уже поведали послы
земли, в которой был рождён пиит,
о том, насколько узник знаменит.)
В палатах, где в коврах башмак тонул,
меня встречал дворцовый караул.
Владыка с ослепительной женой
почтительно раскланялся со мной.
И вмиг проник шахини чудный взгляд
в глубь сердца моего, как жгучий яд.
Померкло всё, что было рядом с ней.
И я владычице души моей
в экстазе вдохновенья в тот же миг
нерукотворный памятник воздвиг
и, пока шах советникам внимал,
ей незаметно свиток передал.
И той же ночью присланный гонец
меня провёл секретно во дворец.
В покое, где сребрились зеркала,
царица дум моих меня ждала.
Прекраснее, чем солнце и луна,
одежды свои сбросила она.
Рубин сосков и нежных вен лазурь
в душе моей взметнули стаю бурь.
Свой гибкий стан вращая и змея,
прекрасная шепнула: «Я – твоя».
На пышном ворохе тигровых шкур
с шахиней нас соединил Амур.
Той ночи не было конца концов;
я был табун горячих жеребцов,
она – табун игривых кобылиц.
Сверкало счастье вспышками зарниц.
Нам души рвал на тысячи частей
святой восторг разнузданных страстей.
Не знала смелость тайная границ.
Свечное пламя, ёжась, стлалось ниц.
Безмолвно содрогались зеркала.
И жмурилась в углах ночная мгла.
И в самый вдохновенный страсти миг
шах таинство священное застиг.
Вопль ярости безмолвье разорвал.
В деснице буйной промерцал кинжал.
И крик, на коий мчится Азраил,
в беспамятство мой разум погрузил.
Пришёл в себя я лишь на корабле,
держащем курс к моей родной земле.
Матросы спорили до сипоты
о тайне смерти влаственной четы.
Вдруг моя длань, искавшая кисет,
нащупала за поясом предмет,
и я извлёк кинжал из-под полы;
на рукояти – герб Мирзы оглы.
Чтоб тайны не пронюхал чей-то нос,
улику я Нептуну в дар принёс.
Я вспоминаю сказочную ночь
и от тоски становится невмочь.
И вторит плачем громовым Перун
рыданьям сокровенных моих струн.
О горе роковое без конца!
Как жажду я смертельного свинца!
Но, может, в наркотическом бреду
забвенье мукам тяжким я найду.
ПЕСНЬ ТРЕТЬЯ
Изведав жизни горечь и тщету,
покинул я мирскую суету.
К Кавказу я повлёкся о заре
и там молился на крутой горе.
Когда во мне не оставалось сил,
меня Архангел Божий посетил.
«Спускайся вниз», – меня наставил он.
И я сошёл под колокольный звон.
В долине я увидел пред собой
глаза прекрасной девы молодой;
они меня пронзили, словно ток,
и я стопы за нею поволок.
В лесу, где били чистые ключи,
скрестились наших страстных душ лучи.
Как бездна, мне открылась нагота,
и лепестки – как райские врата.
Я трепетно коснулся чудных ног
и стал могучим, как единорог.
От зависти Амур с ума сходил,
когда я розу мира прободил.
Неведом и Вулкану был накал,
с каким я в недра девы проникал.
И в обрамленьи подступившей тьмы
грудей вздымались подо мной холмы.
Как нежной кожи искрился атлас!
Как разгорался наш огонь! Как гас!
Случившийся поблизости шакал,
глаза тараща, пукал и икал.
В оцепененьи не росла трава.
И потрясённо ухала сова.
И звёзды слепли в чёрной вышине:
подобного не видели оне!
Не знаю, сколько длилось счастье дён:
для нас остановился ход времён.
Но, наконец, в объятьях дивных ног
я обессилил весь, я изнемог.
Что было после – вспомнить не могу.
Потом же я стоял на берегу;
на вые у меня висел кирпич.
Вдруг позади раздался нежный клич
и юная вакханка подошла,
и в свой чертог пиита увела.
Небесный взор её воспламенел;
и миг застыл в сплетеньи наших тел.
За то, что дева жизнь мою спасла,
повинность мне на плечи возлегла:
люблю спасительницу ночь и день,
слабея, словно раненый олень.
Хоть стал землистым цвет моих ланит,
моя душа её благодарит.
Прелестницу люблю и день и ночь,
хотя уже становится невмочь
и мне давно не сладко рядом с ней.
Но чувство благодарности сильней.
Я день и ночь красавицу люблю,
хотя и созерцал её в гробу.
ПЕСНЬ ЧЕТВЁРТАЯ
В расстройстве сердца и в упадке сил
я дни свои безрадостно влачил.
И се в юдоли слёз, в земной глуши,
я повстречал Звезду моей души.
Хоть пребывали в граде мы одном,
жила она в пространстве неземном
и из своей безмерной вышины
лучами пронизала мои сны.
Как вспышка несказанная любовь
зажгла пожаром дремлющую кровь
и, существом вострепетавши всем,
я молвил несравненной: «Je vous aime».
И ждал, предвидя крах свой и позор,
когда произнесут мне приговор.
«О Боже!» - ужаснулся мой кумир.
И с той секунды адом стал мне мир.
И мне пришлось назад слова забрать.
И на уста мои легла печать.
Но, покидая горний свой эфир,
зачем Звезда сходила в грешный мир?
Чего хотела, чистоту храня?
Кого искала? Только не меня!
Но с горем, что иглой калёной жгло,
смириться ретивое не могло.
Когда ж надежда стала воскресать,
Звезда презренья не смогла сдержать,
в нетерпеливости не чая злой,
когда ж я сгину с глаз её долой.
«Ты грязен, грязен! – изрекла она. –
Тобой повелевает сатана!
Я вижу черноту твою насквозь.
И да пребудем мы с тобою врозь,
понеже мои помыслы чисты,
а у тебя в мозгах одни глисты.
Ты нуден и душа твоя душна.
Я вижу, до чего она грешна.
Покайся же, порочный человек!
Предайся Богу и молись весь век.
Ступай же, грязный проходимец, прочь!»
И я ушёл в разверзшуюся ночь.
О, как скорбит злосчастная душа,
остатки грёз поруганных круша!
Несть имени тем мукам, что терплю.
Вовек не зреть мне той, кого люблю.
И мне до гроба пытка суждена.
О боль! В пучине горя нету дна!
Но я из жуткой чёрной бездны шлю
благословенье той, кого люблю.
ПЕСНЬ ПЯТАЯ
Гоним враждой и злобою людской,
я отбыл вдаль дорогою морской
и, отдав время пенистой волне,
сошёл на брег в полуденной стране,
дабы под звуки кастаньет и струн
свалить с души удушливый валун.
Но стала токмо паче глубока
тоска от песен, что прожгли века.
Когда совсем уж стал мне свет не мил,
корриду я в угрюмстве посетил.
И там в свирепстве солнечных лучей
предстал мне бык мечтой моих очей.
Изысканный изгиб рогов и масть
зажгли во мне возвышенную страсть.
В порыве светоч красоты спасти
я, раздавив монокль в своей горсти,
прошёл сквозь кровожадную толпу
и на арену водрузил стопу.
Из-за барьера вслед мне нёсся гул.
А бык, узрев меня, главу пригнул.
Метая взор, как пригоршни огня,
он лютой бурей прянул на меня.
Изящества пленительный массив,
о, как он был терзающе красив!
И как же не хотелось погибать!
Едва уста успели вспомнить мать,
как чувств моих не разделивший бык
нанёс мне в гузно грациозный втык
и рог разящий поднял меня ввысь.
А струи алы на песок лились.
Ужасный вопль мученья я исторг,
уже провидя путь свой через морг.
Но вместо тесных сводов гробовых
вселился я в палату для живых,
где чудодеи в белизне одежд
меня целили, не смыкая вежд.
Дух Федерико надо мной витал
и вкрадчиво манил уйти в астрал,
где в чистоте цветут блаженства все,
благоухая, как сирень в росе.
Но, знать, земной я чаши не допил.
Оборванный, без денег и без сил,
с душою измождённой и больной,
превозмогая нестерпимый зной,
отвергнут всеми, в горестной тоске
влачился я от дома вдалеке.
И се пути Господни привели
на родину великого Дали.
И я слезами землю омочил,
на коей брат по духу опочил.
Блюдя уединение и пост
я вборзе приволокся на погост
дабы не видеть суетных пройдох.
Вдруг позади раздался скорбный вздох.
И дева, краше, неже сто Аврор,
нездешним светом обожгла мой взор.
Под сенью кипариса в тот же миг
Амур своей стрелой меня настиг.
Я вопросил у феи красоты:
«Скажи, о ком печалуешься ты?»
«О незнакомый друг! – рекла она. –
Душа моя вельми уязвлена.
Здесь, подо мною, в склепе родовом
уснул супруг мой непробудным сном.
Кому клялась я вечно верной быть –
теперь червей беспомощная сыть».
Блеснув слезою, зрак её потух.
Сочувствием преполнился мой дух.
И по подсказке Высшего Судьи
я наших судеб утлые ладьи,
дабы невзгод осилить океан,
ей предложил связать в катамаран.
Ища ответ в игре живых зерцал,
печальнице я страстно возглашал:
«О воплощенье тайных грёз моих!
Оставим жар сердечный для живых.
Гробница, где твой муж обрёл покой,
да будет пухом для любви святой!»
Закатный луч зажёг её зрачки.
Замедленно вспорхнули две руки
и тихо траур одеяний пал.
В немом благоговеньи я взирал,
как на могильном мраморе плиты
струился певчий мрамор наготы.
Лебяжьи перси клювами сосков
стучали в глубине моих висков.
Зов звёздных глаз мне душу пропорол.
Как в трансе, я к гробнице подошёл.
Огнём зажгла схлестнувшаяся кровь
завещанную Господом любовь.
И вскачь две страсти знойных понеслись.
Семь раз тела сплелись и расплелись.
Под нами что-то, вызвав дрожь в плите,
семь раз перевернулось в тесноте.
Мир смерти торжеством любви поправ,
мы перешли на ложе пряных трав.
Пока мы в забытьи вкушали рай,
оделся мраком каталийский край
и воздуха дурманящий настой
вдруг колыхнулся, жаркий и густой.
Раздался гром, пока ещё далёк.
А воздух тёк, как кровь по венам, тёк.
И вот уже слепящие бичи
кромсали небо в ливневой ночи.
Вдруг тяжкие, как пульс самой земли,
шаги мой мозг смятенный сотрясли.
В конвульсиях сполохов грозовых
к нам некто грёл кошмаром глаз моих.
В своей деснице он вздымал топор.
Я возопил: «Ты нелюдь, Командор!
Тебе ль живых сердец постигнуть ширь?!
Ты жаждешь мести, мерзостный упырь.
Ну что же, за свободную любовь
отдать согласен я до капли кровь!»
И тут престала быть земная ось,
и всё огнём безбрежным взорвалось.
ПЕСНЬ ШЕСТАЯ
Когда я выплыл из небытия,
была оглушена душа моя.
Я понял из туманных голосов,
что не был в мире множество часов,
и что меня, найдя без чувств и сил,
самаритянин добрый приютил.
Как токмо волочиться вновь я смог,
привёл меня во храм казатель Бог.
И там епископ, добрая душа,
почтением к поэзии дыша,
пиита обласкал, как слёзы стёр,
и за харчи взял сторожем в собор.
И там небесный взор из алтаря
в меня вошёл пожаром, как заря.
Святой Марии дивные зрачки
мне ретивое рвали на клочки.
И, жаждою духовною томясь,
к Пречистой Деве плоть моя влеклась.
И по ночам, все двери затворя,
я восходил в пределы алтаря.
Себя к Святому Духу причастя,
не пробуя, не в силах, не хотя
высокого стремленья обороть,
в святую связь вступала моя плоть.
И неземной любви Суперзвезда
взаимностью платила мне всегда.
Однажды с Чудотворною вдвоём
(я мнил, что ночью, а на деле – днём)
любви мы сотворяли чудеса.
Вдруг таинство прервали голоса.
И прихожане, всячески кляня,
отъяли от Возлюбленной меня
и прочь влекли, плюяся и глумясь,
бья по ланитам Божью Ипостась,
набедренной повязки мне не дав.
И Линча суд жесток был и неправ.
В любовь не вникнув и не оценя,
слепцы алкали разорвать меня.
Но прокуратор (или прокурор?)
пресёк их святотатство и позор.
И, пасмурными стражами ведом,
я был препровождён в казённый дом,
где некий в белой ризе человек
с консилиумом умственных калек
настойчиво внушал, что я – не я,
что иллюзорна память сплошь моя.
Он мне на паранойю намекал
и манией величья попрекал,
и, скалясь, яко стадо обезьян,
вменял мне эротический изъян
и сдвиг всех человеческих начал.
Молчаньем я безумцу отвечал.
Меж тем вещатель (всем ослам осёл)
какую-то контузию приплёл
и предписал как гуманизма дар
мне курс леченья и стационар.
Без всякого в своей главе царя,
насилье сумасбродное творя,
застенков эскулаповых царёк
меня на поругание обрёк.
Улитка времени едва ползла,
мне каждый день являя лики зла.
Под маскою людей скоты и тли
мой царственный и гордый дух гнели.
Осиновою дрожью членов всех
я вызывал у хамов гнусный смех.
Язык, кый отказался мне служить,
будил лишь передразниваний прыть.
Но срок прошёл, ужасен и нелеп,
и я покинул пыточный вертеп,
и, чуждый всем, непонят, одинок,
стопы свои в безвестность поволок.
О счастья переменная звезда,
где встречусь я с тобою и когда?!
ПЕСНЬ СЕДЬМАЯ, ЛЕБЕДИНАЯ
Когда от злобства я сокрылся в лес,
воззвал ко мне Царь славы и небес:
«Помазанник! Ты – сердце бытия.
И богодухновенна плоть Твоя.
Реку, Тебя всех вяще возлюбя:
исток, кой ниже чресел у тебя,
отныне будет пуще во сто крат
распространять духовный концентрат.
Молву змеиных языков презрев,
где токмо льзя верши святой посев!»
И я, почти без отдыха и сна,
Святаго Духа сеял семена.
Всё, что возможно, брал я на прицел
и за отвагу много претерпел.
Осиным роем был изжален зло,
когда святил сосновое дупло.
Однажды, к дубу возымев порыв,
беспечно осмотрительность забыв,
разлом в стволе я одухотворял,
был ущемлён и на семь днин застрял.
А как-то в вечер, службу Богу для,
влачился я чрез злачные поля
и, землю озирая, как орёл,
на множество кротовых куч набрёл.
Разумным, Добрым, Вечным поутру
засеивал я за норой нору.
Все помыслы мои стремились ввысь,
но снизу чьи-то зубы в плоть впились,
и с воплем я извлёк на свет слепца,
едва избегнув участи скопца.
Стремясь неудержимо на восток,
в страну славян стопы я приволок,
где, в плоти воплотив духовный рост,
в томленьи духа присетил погост.
Здесь звуки труб, подобные когтям,
терзали слух у двух могильных ям.
Вникая в ужас возвращенья в прах,
усопшие томились в двух гробах.
И дух животворящий восхотел
я вдуть в уста призывно ждущих тел.
Отбросив ветошь облаченья прочь,
сумев зловонье тленья превозмочь,
Божественную миссию верша,
к гробам я подволокся не спеша
и наклонился к первому из них,
в котором президент страны затих.
И грянула, как гром небес звучна,
вкруг гроба гробовая тишина.
Я створки синих губ приотворил
и плоть живую в мёртвую внедрил.
В нечестии своём, как крот, слепа
порывом ветра ахнула толпа
и, Божьего подобья не храня,
набросилась свирепо на меня,
к могильному кресту приторочив
и гвозди гробовые в пясти вбив.
И сатана толпой руководил,
лиясь соборным змием меж могил –
чтоб пнуть и плюнуть шли все ко кресту,
и даже поп пристроился к хвосту.
Под градом кулаков и каблуков
я к истязавшим обратил свой зов:
«Вы, кому помощь лекарей нужна!
Почто идёте вы против рожна?
Дух не убить, пытая и гоня,
и ваши внуки воспочтут меня;
и сами вы вспомянете не раз.
Свободу духа восславляю аз.
Да будет там, где хочет, веять дух!»
Но наглухо толпа замкнула слух.
Не в силах дале крестных мук терпеть,
я возопил: «О, Господи! Ответь,
когда ж на небе сретенье у Нас?!»
Но Бог шепнул: «Ещё не пробил час».
И тут толпа с натугой раздалась,
и оргия глумленья прервалась.
И некий князь, туманясь, как во сне,
с отрядом воев подошёл ко мне.
По мановенью властного перста
пиита кметы сняли со креста
и, сдерживая ярой черни раж,
в закрытый поместили экипаж.
А грешники, незрячи, яко пни,
вопили вслед: «Распни его! Распни!»
Но в прошлое задвинулся погост,
и экипаж влачился через мост.
Я поднял зрак узреть картину мест –
в слепом окне жутнел червлёный крест.
Дабы избегнуть новых крестных мук,
я вырвался из предержащих рук,
дверь распахнул и выскочил вовне,
теченье вод увидев в глубине.
Чугунно твёрд, катил за валом вал.
Но я как щит свой дух к себе призвал
и, к Богу обратив свои уста,
неустрашимо ринулся с моста.
Стремясь стремнине плыть наперерез,
ко брегу я пригрёбся и возлез,
едва дыша, по свае на причал,
где страждущего мужа повстречал.
Храня себя от козней князя тьмы,
во храмине уединились мы,
где ревностно усердный ученик
к источнику духовности приник.
С тех пор он всюду следовал за мной,
пока я завершал свой путь земной.
И ныне здешним дням моим предел.
Я днесь недрёмным оком углядел
комоний лоб на берегу Днепра;
влекущей тьмой зияла в нём дыра.
И я, когда, от изможденья вял,
посредством плоти Дух Святой вселял
под костный свод, обросший муравой,
уклюнут был гадюкой гробовой.
Мой скорбный путь отметил звездопад
земных светил, идущих прямо в ад.
Но глас пророка в мире не замрёт
и преданный апостол мой возьмёт
с неугасимой верою в добро
из хладной длани вещее перо.
Да выбьет там, где песню допою,
он автоэпитафию мою:
«Здесь с оптимизмом отдал Богу дух
Тот, Кто к Его веленьям не был глух;
не умер, но воистину воскрес,
родясь вторично Божеством небес
познать, слиясь, Предвечного Отца
в сладчайшей бесконечности конца.
Не бренной, но Сверхновой навсегда
разверзлась над Певцом Любви Звезда».