«...Ах, зачем эти старые сны: бури, плаванья, пальмы, надежды,
львиный голос далекой страны, люди чёрные в белых одеждах...
Там со мною, как с другом, в шатре говорил про убитого Сына,
полулёжа на старом ковре, Император с лицом бедуина...
Позабыть. Отогнать. У ручья всё равно никогда не склониться,
не почувствовать, как горяча плоть песка, и воды не напиться...
Слышу подвига тяжкую власть и душа тяжелеет, как колос:
за тебя – моя ревность и страсть. За тебя – моя кровь и мой голос.
Разве душу не ты опалил жгучим ветром страны полудённой,
моё сердце не ты ль закалил на дороге, никем не пройдённой?
Смертной болью томлюсь и грущу, вижу свет на бесплотном Фаворе,
но не смею простить, не прощу моей родины грешное горе.
Лишь последняя ночь тяжела: слишком грузно течение крови,
слишком помнится дальняя мгла над кострами свободных становий
Я сумею скончаться один, как поэт, как мужчина и воин.
Будь спокоен, мой вождь, господин, Ангел, друг моих дум, будь спокоен...»
проклятие тому, кто выбрал ключ
пророка. надо мною кружат
горгульи мрака. пепел тёмных круч
баюкает титан свинцовой стужи.
по лестнице – в низины тусклый слой
в пещерах ветр – кружащийся сулой
преодолев последние отроги,
преторы откровений глубины
мне указали на на уклон отлогий
у дерева Адамовой вины.
за Цезаря последним Рубиконом,
где души ждёт последняя страда –
ряды теней, расставленные коном
и никому не избежать суда
деяний духов точен перечёт
растливших души перечни подробны
и цвет души от сердца отсечёт
отбытие за океан загробный
кем плат Христовый сорван и распорот?
блажен, кто отвергает Торы молот
молчание, парящее над бездной
стон, тихих-тихий на таком ветру
свинцовый кряж и океан железный
на берегу отхожих соберут
здесь души тех, кто в гневном тленьи знанья
предпочитал исподние миры
кто следовали зову мирозданья
искали, находя надрыв
здесь судьбы тех, кого избрал Кадавр
здесь шёпот тех, кто лжепророком крещен
кого незримо указует тавр
из этих впадин, этих узких трещин
здесь святотатцам, распинавшим Дух
отверзли очи, отверзают слух
«...при величайшей идейной и культурной свободе никакого оружия, кроме слова, не останется в их руках. Под давлением крайне левых кругов общества будут незаметно сняты, наконец, последние запреты, ещё ограничивавшие свободу слова: запрет нарушения норм общественного стыда и запрет кощунства. Именно это и откроет широкий доступ предтечам великого исчадия тьмы к сердцам человеческим.
Немало найдётся таких предтеч, но, кажется, крупнейшим из них намечается создатель такой культурно-исторической и социально-нравственной доктрины, которая сконцентрирует внимание именно на том факте, что при наличии множества свобод человечество всё ещё остаётся якобы рабом сексуальной ограниченности, рабом ложного стыда, предрассудков и старомодных норм, – норм, поддерживаемых и Розою Мира, и всем устаревшим общественным укладом. Мне кажется, что книга этого мыслителя будет той самой книгой «Открытый путь», относительно которой Владимир Соловьёв предполагал, что она выйдет из-под пера самого антихриста. Нет: блестящий, обаятельнейший, остроумнейший из французов, предтеча этот станет властителем дум целого поколения. Вряд ли будет этот носитель тёмной миссии отчётливо сознавать, кому он служит и кому предшествует. При всей гениальности его ума, мистический разум его будет закрыт почти наглухо. И когда долгожданный избавитель явится, французский мыслитель настолько поразится его сверхчеловеческим величием, что воскликнет с ликованием и восторгом: «Вот – тот, кого ждёт весь мир и о ком я говорил!» И лишь гораздо позднее, когда явившийся достигнет всей полноты власти и обнажит своё подлинное лицо, его предтеча покончит сам свои счёты с жизнью. Да, он будет гениальным мыслителем, да, да. Но перед тем, кому он уготовит путь, он окажется пигмеем...»