2008-2013
I Дневник Императора (07.2008)
II Голос Радио (05-11.2008)
III Опыты восприятия (?.2009)
IV Радио Армагеддон (?.2009)
V Опыты восприятия 2 (04.2010)
VI Небесная пирамида (01.2013)
Дневник Императора
1
Я открываю утро дохлых собак и мелочных магазинов, сосущих густые улицы стайками вшей. Город сверкает на экране рассвета, в застывших лужах отразилась тень прилива. Хрустящие подошвы клеятся к трамвайному рельсу – жвачке, растянутой непослушным мальчиком от края до края парты, также мечтающей удрать с урока. Я расстёгиваю блузу, как трамвайную дверь, впуская смятение. Я сдуваю с ногтей остатки лака и грязи барных стоек, обнажая сокрытую под стеклом живую плоть, нежную, как молочные лучи первого солнца и гаснущих неоновых ламп.
2
В детском парке выпал зелёный снег после вчерашнего урагана;
Остро-коричневые старухи сгребают курганы -
Здесь опочили: бутылки, баяны,
Боевые газеты,
Гитар скелеты, барабанов черепа,
Змей, три слона, черепаха
И прочие обломки лета 67-го.
3
Ясновидцы предсказывают второй потоп. Я полностью им доверяю. А также - третий, четвёртый: сантехник сорвёт краны, и офис поплывёт в тартарары. В прошлый раз босса чуть не разорвало от ярости, но мыла полы по-прежнему Ева.
4
Моя визуализация: подобна изъятию мобильника
Из канализации,
Пробурлившего в ней с неделю.
Может – рухнувшего с Биг Бена,
Может – приплывшего из Дели.
Отмытый, он похож на куклу Кена –
Красивый,
Но Барби придётся покупать детей.
Визуализация: не сорвать с бумаги сливу,
Не вязать из подсознательных петель.
(Вот благо: образы не пахнут.)
5
Я – Император красоты. Эллины дружно крутятся в гробах: в Греции ветрено. Гламурные принцессы попадут в рай. Все собаки попадают в рай.
6
Море – значит вода. Солнце – значит свет. Север – это не Юг.
Когда я пью – я не ем, когда я ем – я не пью,
Обедаю – значит обед,
И ничто не может опровергнуть обед.
Да-да, да-да,
Я мыслю, когда
От мыслей нет и следа.
Да-да, бери города,
Моих стихов золотая орда.
7
Безумные дети буянят на корабле. С чувством, толком, с якорем в - самой интересной обзорной точке. На Марсе живут зелёные человечки, не нюхавшие, разве что, пороха. В любой день можно увидеть снежного человечка в парламентских новостях. Кто ещё боится йети и пришельцев? Доверьтесь хотя бы ТВ – есть чёрные, жёлтые, белые итд, но глупость не имеет цвета.
8
Кто воткнул в небо Останкинскую башню, пустив телерадиоволны в солнечную вену?
Северное сияние парит над расплавленным городом. Я пью его дождь, жду его свет, отравляюсь его ласками, вдыхаю его вселенную,
Иду на его зов;
Я разрезаю эфир, замыкаясь без проводов.
Сияние!
Бросая горсти жемчуга в потные автострады, раздавая ордена бесконечных поцелуев,
Ты выше любых останков, политиканов-кузнецов и управленцев-кузнечиков, попирающих тебя костылей-небоскрёбов, рекламных борделей, падающих в тебя аэропланов и самоубийц.
Сияние!
Ты –
Моя ученическая тетрадь, угол моего вечного наказания,
Мой престол, мой бессмертный салон красоты!
Я отражаю звук, преломляю дыхание,
Поднимаюсь с колен и ухожу в историю.
Голос Радио
Все слышат Голос Радио. Не царь в голове - поэт, первый посев, забытый скелет, стилет и припев. Голос Радио, вино гидроцефала. Голова распухает, зыблется генералом, царит на лавочке под каштаном, качается метрономом всех святых и странных, зачатых под гастрономом. Продавцы, паяцы, старообрядцы, лунные авто. Живым остался ли кто, хлебнув радиоволны? Ретрансляция революции: запасайтесь корвалолом - и вперёд к глобальной победе! Аз, буки, веди... ер - на посошок. Золотой петушок уже клюнул маково семя - слишком сухой песок наша сельва... Так говорит Радио, Ра-диво, солнце и песок, солнце в висок, песок из старческих костей и давно-далеко-не новых новостей. Гидроцефал зажмурился и урчит: ещё никто не убит. Ещё осталась нижняя треть, а значит - можно сидеть... Всю жизнь, сидеть-сидеть-сидеть. Мертветь, не ощущая медь, текущую из глаз слепца - радиорадия ловца. Но что ловить - сам Бог сидит, тачая первозданный бит. Железный бит гремит в груди, куда зовёт - туда иди. Катись, куда тебя несёт, горох, отбившийся от рук! И каждый новый поворот выводит на знакомый круг. Все, кем недавно были мы, гуртом легли под пьяный стол. Уже созрели для чумы глухие саженцы на кол. Уже прогнили до кости, но в микрофон открытый рот вопит последнее "прости" молитвой задом наперёд. И трупов хоровод кружит, и трон, где в ядерном венце с начала лет наш Бог сидит с железной маской на лице. Вращая Голос Радио - железо и магнит. Струись, песок, в знакомый круг: железный век, железный бит. Струись, песок, в знакомый круг. Железный век, железный бит... Солнце и песок, солнце в висок. Сними, сними своё лицо - и ты услышишь Голос Радио, голос египетских белых ночей. Доброй ночи - тем, кто всё еще ждет от неё добра. Все слышат. Голос. Ра...
Все слышат Голос Радио, особенно ночью, когда есть шанс увидеть всё воочию. Голые и смешные: насилуют светофор. Красный - цвет секса, жёлтый - шизофрении, зеленый - гибели природы. Заглуши мотор.
Заглуши мотор, брат Тореадор. Бык ушёл в листву, где похоронен райский хор. В капище во льдах, на подземных островах. Видя астроплан во снах, вдыхая запах трав - заглуши мотор. Брат Тореадор, пики затупились обо мглу железных шор. Только синий свет. Об истаявшей весне не расскажут в электричках, лишь закроются в ответ. Ворохом газет. Аисты на крышах. Матери не слышат. Невиновных нет. Заглуши мотор, брат Тореадор. Ключик под рукой - так не ищи зеркальных гор, самых тёмных нор. Ни волчицы под луной: мы оставили стоп-кадр, круж'им под барабанный бой. В пляске неземной, ласках гонорей. Солнце не взойдёт в долине красных фонарей. Продавцы, паяцы, лунные авто... В списке воскрешения не значится никто. Брат Тореадор. Заглуши мотор.
Все слышат Голос Радио. Изрядный комарик вальсует над ухом, его писклявый хобот подбирается всё ближе, и ближе, и ближе... Не удерживаешься, вскидываешь руку. Тихо какое-то время. И опять - пииииииии.... пиииии.... ПИИИИИ! Не удерживаешься... Как будто не слыхать. Разве что вдалеке... Совсем чуть-чуть. Еле-еле. Едва. Немножко. Лишь самую малость... Пии-и-и... Пи-и... Новорождённый сон ворочается в пелёнках сознания: родимый дом, любимая комната, почти привычный мир. Только без комара - в этот миг запускающего в ухо спящему свой настырный хоботок, уверенного в том, что его нет, и от этого - безнаказанного.
Все слышат Голос Радио. В забытой Богом забегаловке кто-то сидит с утра и до вечера, возможно - вечно, и его никому не жалко. А вокруг него - потные лица в гриме, а вокруг него - пьют и жрут. Очередная девица без имени претендует на горсть его минут. Кто-то заказывает свадьбу, кто-то лучшего друга. Вместо того, чтобы встать и сказать: "хватит!", он снова накатит - и продолжит считать трупы. Трупы звёзд, запечённые в бургеры, поп-звёзд заплечные срамы. Трупы брокеров, байкеров, фазеров, фюреров - и все скрывают зубные шрамы. Варясь, как свинина в роге изобилия, плюясь в кокаином в фанерный быт, не замечая, что многих уже распили, но возможно, кто-то ещё не спит. После драки кулаками не машут - разбивают о морды всё, что попало, ради ногтя девочки Маши, уехавшей на белом мерсе под пальмы. Он мрачно смотрит в мешанину дискотеки, на диджея - профессианальную говномешалку, на крутящих задами австралопитеков, скалящих зубы в свете зажигалки. Как бушует море мочи и пива, как тоскуют ноги по белым тапочкам. Как мать стегает Сатану крапивой, при этом называя лапочкой. Он слышал здесь всю музыку в мире, он от неё безмерно устал: справа кого-то ужасно штырит, слева опять кому-то доставило. И нет конца, нет конца потехе... Он видел, как Пётр открыл окно в Европу, как Рюрик княжить на Русь приехал, как Марко Поло шёл нехожеными тропами... Как взлетали первые космические корабли. Он с начала времен сидит в этом грязном, задымленном зале. И может, будущее всей Земли видит широко закрытыми глазами.
Все слышат Голос Радио. Чудовищный рассвет. Ещё одно утро бесплодных излияний. Огрызки мыслей валяются на столе - изжёванные, искомканные, изгвазданные чернилами. Мусорный бак принимает всех такими, какие есть, и никогда не вскрывает чужих конвертов. Мусоровоз - почтовый ящик к богу. До востребования, до скончания времён. Пока мусор не начали жечь.
Все слышат Голос Радио. Тысячу лет жена восточного ветра не знала боли, танцуя в зените, пока в неё не вонзился шпиль телебашни. Опутанное проводами, её тело рухнуло на железнодорожное полотно и осталось сверкать. С тех пор её волосы - нити, сшивающие мосты, глаза - семафоры, предотвращающие катастрофы. Тысячу лет жена восточного ветра стоит на шпалах, и будет стоять до последнего рейса. Когда проходит состав, камни катятся вниз по тропе, ведущей в глубины джунглей, где в тихом омуте спят нерождённые души. Вновь камень будоражит ил - кто-то открыл глаза на миг. Ещё не умея мыслить, а только видеть: изумрудные, золотые лучи и тропинки пузырьков со дна, дремучую водоросль, объявшую призраки мертвых деревьев, корни живых, вздыхающие в черноте... Ещё не умея знать, а только слышать: бурление топей, отражённые голоса беспечных птиц, беготню водомерок, пузырчатые поцелуи жаб, шёпот дождя, повисающего на ветвях - одна капля коснулась озёрной глади... Ещё не умея помнить, а только чуять: тепло и холод, путаницу трав, загадку своей отрешённости, касания тех, кто спит ещё глубже. В зарослях наверху пантера затихла, предвкушая прыжок, её блестящие бока покрыты жёлтой пыльцой. Её добыча - источенный остов пиратского корабля, - опять ускользнула на дно, в дряхлую хижину моря на месте былого дворца. Капитанская каюта. Немного костей и амулетов на счастье. Уже тысячу лет царевна в золотом саркофаге ожидает того, кто вернёт её к жизни... Бульк! Камень ушел на дно. Душа смыкает веки и пробуждается от вагонного грохота - поезд идёт на золотые прииски. Что-то светлое мелькнуло за стеклом. Душа открывает окно, чтобы лучше вглядеться в солнечные очи, но видит только золото. Душа скучает. Включает радио, заказывает чай, решает кроссворд, лишь изредка поглядывает наружу, уже не надеясь вновь увидеть жену восточного ветра, ту, что тысячу лет не знала боли. Душа смыкает веки - в ожидании следующего камня.
Все слышат Голос Радио. Там, где созвездья касались воды, нынче навек замолчали пруды. Смело рабочие едут в метро похоронной бригадой. Красная площадь взмахнула крылом: в небе парад - как ему повезло стать на мгновение частью её стройотряда! Смертник не знает о том, что его смех - наркотическое вещество, опиум для никого - хохочи вместе с ним. Выбрось за шкаф черновую тетрадь, чтобы в неё никогда не писать, то, что начертано в свитках: "Москва - Третий Рим". Питерский дождь и Анапы жара - здесь это только дрова для костра. Искры летят от штабного пера на рожон. Где-то в одной запоздалой стране время лежит в летаргическом сне. Кони - пьяны, хлопцы - вдрызг, катафалк - запряжён.
Все слышат Голос Радио. Телешоу - шов от лоботомии. Принцесса, поцелуй оператора - пусть снова станет лягушкой, женится на дюймовочке и наделает много-много маленьких буратин, протыкающих носами шторы священных спален. Он знает, что под Новый Год к людям приходит мистер Пропер, дабы очистить их от грехов, и никогда не забывает поклониться тёте Асе с белым саваном, идущей в конце процессии.
Все слышат Голос Радио. Если зима приходит опять - значит, пора нам что-то менять. Раз мы не зря здесь родились - поздно кричать "время, остановись!". Последний таракан усердно молится в шкафу: "Господи, пошли мне гром на голову за все мои грехи, но лучше - маленькую девочку". С таким же успехом можно молиться аквариумной рыбке. Аквариумная рыбка, научи меня жить в зазеркалье. Аквариумная рыбка, даждь мне днесь свой хлеб насущный. Аквариумная рыбка, вдохнови меня в сотый раз написать "Я больше не приду без штанов на уроки". Аквариумная рыбка, покажи мне, как видеть свет сквозь тёмные стекла, как биться губами о холодную плоскость. Аквариумная рыбка, помоги мне измерить глубину молчания... Вот рыбка открывает рот, и тихо шевеля губами, произносит: "Все слышат Голос Радио. Разве ты не слышишь Голос Радио? Этот Голос! Голос, дурак! У меня есть Голос!"
Опыты восприятия.
Птица.
Маленькая чёрная птица тихо спускается на краешек замшелого листа, ещё хранящего след ногтей. Знакомая картина. Водопад, струящий раскалённое железо в нефтяную реку. Дождь выводит металлические завихрения на её утопленнической груди. Безобразная гравюра, оттиск грозы, мигающей сиреневыми всполохами. Скальпели ультрамариновых молний. Дождь из зрачков. Чернометалльные виньетки ангельских крыльев в грязи, распростёртых от ока до ока океана. Глаза рек, впадающих в маразм и западающих на старческом лице в складках морского ложа, волнительных морщинах демагогии. Нефтяная мостовая, эти камни - лишь чёрные пузыри, гром толпы - лишь гонка тараканов на деревянных ногах, единственных, кто выжил после великого морского сражения, увы, не без логических потерь. Поговорите со старым пиратом на мосту, он сплюнет и закажет еще увечий. Я дымил его трубкой, листая пожелтелый судовой журнал, пропахший водорослями и щупальцами каракатиц. Клянусь, вояка, в следующий раз - моя очередь топить в тебя в океане купороса и наводнять дубовую голову жуками-точильщиками. Мы попрощались, не уходя. Заводные лягушки, сбежавшие из магазинчика ужасов, пророчили миру великий квак. Маленькая чёрная птица тихо примостилась на листе, но возможно, я спутал её с мошкой или буквой.
О мёртвых - только хорошее.
Я люблю подолгу разглядывать трупы: людей ли, животных, букашек - без разницы. Это не связано с профессиональными интересами - скорее, от характера. Но вообще, редко встретишь того, кто не остановится и не посмотрит вслед похоронной процессии, вытянув голову в попытке разглядеть лицо покойника, чей нос вздымается над гробом, словно маленький айсберг, каким-то ветром занесённый в теплое красное море. Все забывается, сливаясь в будничном потоке... Но этот случай запомнился очень отчетливо. На обочине дороги лежал кот - пушистый, серый, совершенно добродушного вида. Мне подумалось, он греется на солнышке, я хотел осторожно тронуть его носком сапога, но приглядевшись, понял, что он мёртв. Ни крови, ни костей, вывернутых наизнанку подвенечным платьем, - кот просто лежал на боку, скрестив лапы и глядя вдаль пустынными овалами душисто-зелёных глаз. Лёгкий весенний ветер перебирал его серую шёрстку. И кот смотрел, не отрываясь. Прошло много лет, но образ того кота всё ещё сохнет по мне с фанатичной преданностью: вот он, лежит на боку, внушая желание прикоснуться, чтобы дёрнув хвостом и удивленно фыркнув, кот обратил на меня внимание. Быть может - отпрянул, может - потёрся о ноги. Но он просто лежит и смотрит мимо: пролетающих птиц, пробегающих дней, людей, детей, облаков, автобусов, чувств... Возможно, это самое притягательное в мертвецах - им ни до чего уже нет дела.
Призраки.
Мы похожи на призраков - каждый заперт в своём одиноком отеле, временно населённом постояльцами, созданными нашим воображением. Я - призрак. Каждую ночь, когда мрак объедает со стен фальшивую дневную позолоту, я брожу по долгим коридорам, гремя кандалами, в поисках тех, кто мог бы выпустить меня из моей тюрьмы. Но гости разбегаются в страхе, прячутся в подвалах и на чердаках, где я, подобрав отмычку, нахожу их пыльные скелеты, способные лишь теребить паутину моей памяти сухими фалангами. Новые постояльцы вселяются в комнаты и живут вполне счастливо - до первых сумерек, когда ночь достаёт свои кошмары и расставляет стройными рядами, словно дитя солдатиков, готовясь к генеральному сражению. И нет ничего печальнее встречи двух призраков в одном коридоре. Мой полуночный брат, как жалко вас терять, поверив, что вы есть, а значит - вас скоро не станет. Позвольте мне назвать вас фениксом камина, пусть вы и не в силах обжечь мою прозрачную плоть - смотрите, как красиво блестят мои оковы в вашем свете.
Выстрел. Перезарядка.
День. Рыжее облупленное солнце, старый извращенец, сладострастно лижет горячим языком ещё недавно девственные груди полей. Выстрел! Шнур сознания вылетает на миг из вселенской розетки. Ночь. Два мерцающих круглых окна в зазеркальной тьме, вяло текущей в размытое уличное освещение. Всё, что было, что хочется сберечь - за этими окнами на обречённой бесстрастной глади - и я гляжусь в себя, как в лица почивших друзей, потускневшее серебро поэзии, которое стоило бы украсть... Перезарядка. День. Рыжее, облупленное солнце...
Взгляд.
Ряд перекошенных лиц с чёрными провалами вместо носов, чёрные дыры тянут за волосы блёклые световые нити. Одно и то же лицо, раскроенное на двадцать четыре кадра. Я вновь бросаю взгляд на персидский ковёр - персидский кот, выпушенный лишаём руки-ножницы - но больше не хочу называть это садом.
Последнее воспоминание.
Придется строить новый мир - но сперва ещё одно, последнее воспоминание... Когда в полусонный ум случайно врывается знакомая песня, взрезая сумрак теменных кулис, и бездушный ветер метрополитена развевает волосы пиратским флагом - запрыгнуть в вагон, прозевать свою станцию и выйти в подземном городе с медными колоннами, стрельчатыми сводами, журавлиными фонарями из стекла и малахита... Вдруг вспыхивает свет и рушит наповал многовековое очарование... Ещё одно, на этот раз - последнее. Сидеть под деревом, скрипично деревенея и наблюдая танец зелёных теней в озере собственной радужки - вокруг опалового островка, проросшего пальмой совершенного зрения. Слушая нарастающий гул в ушных гротах, звон жемчужных колокольчиков, первобытный мотив, замирающий с первой жалобой уличного ветра, пропахшего нищенками и горьким маслом. Вечер зыблется синим песком на черепичных крышах полузатопленного квартала. Можно повернуть ключ в левосердечной области и вслушиваться в свою печаль, пока булгаковская Аннушка в конце тоннеля ещё несёт до подсобки ведро и швабру. Ещё пришивает пуговицу. И гладит старую Мурку. И ставит чайник. И читает Гинзберга. И отлучается по важному делу, зная, что обещанный судьбой никуда не денется с края платформы, хоть пленка будущего и не всегда проявлена до конца. Сумрак методично вбивает в деревянную плоть улиц серые гвозди вечерних фонарей... Еще одно, ах, ещё одно...
О поэзии иронически
Дети бессонницы и абстинентного синдрома, выкидыши морщинистой матки правого полушария - они пухнут и сучат паучьими ножками, не в силах разодрать заклеенные рты, чтобы выорать единственный стоящий звук: прочтите нас! Но их уже несут в холодильник, чтобы утром пустить на собачьи галеты. Утро поэта - унылое и мочевидное. Над городом уже плывут циррозные печёнки и желчные пузыри, посыпая проспекты розовато-серыми лучами, скользкими, как глаза лежачих полицейских, с утра познавших борозду. В такой час в канализации Геликона просыпается муза, совсем зелёная от исторического пьянства, вытаскивает Большую Медведицу из-за голенища и бредет хлебать кипящее мыслеварево из похмельного корыта Монпарнаса. Разделив хлеб и вино с пожарными сиренами, она плетётся дальше, оставляя очередного счастливого отца с персональным абортарием в дрожащих ручках. Ах, pretty paper, pretty ribbons! Не послать ли вам свою голову в подарочной коробке, с красивым шнурком из волос столетней проститутки, убитой и закопанной в двух шагах от рая? Надеюсь, вы не слишком разозлитесь, обнаружив внутри лишь объедки великих идей и тараканов, только ими и живущих? Можно положить мою голову в цветочный горшок, полить абсентом и ждать, когда проклюнется какой-нибудь чахлый смысл, но лучше, дождавшись очередного праздника, передарить городскому сумасшедшему. Он благоговейно вычистит черепную коробку, водрузит на священное место и будет часами восседать перед ней, ожидая вдохновения, исполненный уверенности, что лишь так, и только так рождаются стихи. Не поленитесь шепнуть ему на ушко: они ещё и умирают.
Деревня и Город.
Деревня - старый катафалк, чмокающий цветок, ромашка бельм с гнойником в райцентре. Она крадётся к Городу, словно камышовый кот, каждая шерстинка возмущённо трепещет дирижёрской палочкой. Его землистая шкура - гусеничный строй лубковых срубов, торжественно плесневеющих в сердцебиении василькового хаоса. Будто слеплены, сцеплены - так близко, что готовы пожрать друг друга, а после - долго выкорчёвывать из колодезных челюстей ошмётки крылец и завалинок берёзовыми оглоблями. Деревня - и Город в её когтях, испуганный кролик в ночи с кривым полумесяцем последнего уха. Она оторвёт лишь лапку - на счастье. Скажите, вы действительно счастливы? Вы мечтали бы родиться безруким и безногим, дабы вечно качаться младенцем в зыбке благоразумия, румяниться булкой под тёплым печным животом. Так на что вам электрические ангелы? Голос благоразумия: "Дык хоть набить перину. Куры подорожали, а Бог ничего не стоит."
Песня обо мне
Я двигаюсь по принципу ракетных установок. Я темней осьминожьей чернильницы. Я врезаюсь в тюремные стены лаем небесной сферы, сорвавшейся с цепи, и замираю бесплотным эхом. Я проливаюсь кислотным дождем на собственную наготу и прячу стигматы под клеймами. Я - заброшенный кинотеатр без зрителей, и я же порнофильм с заведомо печальным концом. Я - занавес анатомического театра. Я танцую вокруг своего эго, словно тотемного столба, распевая гимн себе на все четыре стороны. Восточный деспот, отложив безразмерный кальян и святую войну, уронит лицо в ладони и отправит весь гарем на пенсию. Набеленная гейша с насекомым ртом зарубит гостей самисеном и уедет верхом на лисице туда, где звучит громовой барабан. Чёрный мальчик выползет из вонючей хижины под голодные звёзды пустыни и поймает себе на ужин ядерную ракету. Умирающий эскимос распряжёт последнего пса и отпустит упряжку на случку со звёздными гончими, чтобы их потомки обрушились на мир дождём огня и серы. Это я прогрызся из лона бури и вырвал у воющей матери её второй атлантический глаз!
Видение
Площадь, барочно расчерченная прямоугольными водоёмами с прозрачной фиолетовой водой. Дорожки из горного хрусталя разделяют их матовое свечение. Облака чернее сока ползучих растений, говорящих на языке бордовых лепестков, усеянных взрослыми шипами. Розоцветные шаровые молнии методично качаются по краям, образуя правильный октаэдр - по числу граней площади, ниспадающей каскадом к подножию фантастического строения. Его серебряные витые башни и колокольни застланы рассыпчатым покрывалом фонарей десятков лодок, причаливших к мраморной лестнице или скользящих по лиловеющей глади, отражаясь друг в друге. Странные фигуры в птичьих масках, закутанные в плащи, испещрённые перьями ещё не открытых, или уже исчезнувших видов, движутся по хрустальным дорожкам параллельно им. Или это птицы в масках человеческих тел? Мой прекрасный спутник, ты читаешь вопрос на страницах моего лица, но мысль уже унеслась воробьиной стаей, вырываясь из ветвистых клеток над нашими головами, спаянных небесной чернотой. Или - хороводом душ, исчезающих в ней взмахами уже ненужных паспортов и наречий.
Радио Армагеддон
C вами говорит Радио Армагеддон.
Добрый ночи - тем, кто все еще ждёт от нее добра...
(смех)
Я поймаю на пленку ваше дыхание,
Я прочищу вам уши электрошоком!
Вы станете самыми сексапильными
Из представителей обезьяньего племени,
Вы захмелеете, слизнув последние капли обаяния
С лиц сестёр срама.
Вы отдадите мне ваши чёртовы бумажники
И прочую литературу!
Потому что никто вам больше не расскажет,
Где можно развлечься в такую ночь.
(Прямой эфир)
Гитарист с простреленной головой
Пытается возбудить деревянную куклу Мерлин Монро -
Нейлоновые подтяжки, дыра в животе;
Респектабельный экскаватор;
Бобик вкрутился парой стальных челюстей
В запястья уличного художника -
Он посмел нарисовать светлое будущее!
Подарок от крёстной - слёзы и волосы Чернобыля;
Трясет на ухабах истории,
Спасибо за наше счастливое детство -
Мы едем в Лас-Вегас!
Неоновая ночь, закутанная в нежный газ:
Красный бант в её волосах
Казался горящим аэропланом,
Курганы дают начало млечному пути.
Вот место, где мешаются кровь и радиоволны -
Ваше здоровье!
Ваш цементированный трупами
Столичный некрополис!
Ваш дым отечества! Дым нефтяного
Погребального костра.
Хит-парад:
Ряд виселиц по дороге на холм,
Бамбуковая шторка -
Ветер слышит, как перешёптываются сухие кости.
Кто пожмёт руку червям?
Черви:
Вы дайте каждому мальцу по микрофону,
И узнаете, о чём поют рудничных дел мастера!
Это Радио Армагеддон, не переключайтесь.
Спортивные новости.
Вы - игральные кости без номеров!
Стреляйте белой дробью
По тарелочкам эритроцитов!
Метатель головомолота -
Молите... Мелите...
Мелите гнилые зёрна
Крысиных восторгов, журнальных оргазмов.
Плохих мальчишек пропустили
Сквозь турникеты жерновов:
Текут реки крови... Ваша кровь - вода.
И вы уже вошли в реку.
Соцопрос "Бога нет!"
Если не согласны -
Поставьте галочку напротив "Чёрт с ним!"
-Я слышала, что скоро мы все умрем! Наконец-то!
-Нельзя ли подождать до конца совещания?
-Чувак, расслабься и думай об Абсолюте.
-И как не стыдно! Молитесь о спасении души,
Иначе выбью зубы и мозги!
-Все слышали глас божий?!
-Я тоже умею убивать.
-Лучше б мне дитё заделал!
-Пусть всё катится к чертям, пусть всё катится к чертям...
-Нет, ну какого чёрта? КАКОГО чёрта, спрашивается
Вам ещё надо?
-Да здравствует пенсионный фонд!
-Как горько умирать, не познав чистой любви...
Возьмите меня хоть кто-нибудь!
-Поэт скончался от разрыва сердца.
-Ой, мамочки, рожаю!
-Лю-у-ди! Есть здесь кто-нибудь?
-Боже, она кристаллизовалась в своих слезах...
-Уберите пепел с объектива!
-На борт, зверёныши! Скоро
Мы бросим через себя кости праматери!
-СМЕРТЬ-И-НЕТ, добро пожаловать на сайт!
-..... Ура, заработало!
Ну что, теперь вам понравилось?
Неужто раньше вам было в кайф
Иметь себя простой антенной?
(смех)
Мое семя - мельчайшие частицы воздуха,
Я оплодотворяю вас ежесекундно,
Даруя жизнь каждой мысли,
Каждому велению сердца.
Склонитесь предо мной -
Здесь воплощаются все мечты...
О нет, малыш, попадись ты Второй Мировой,
Ты бы скорее соблазнил танк,
Чем дотащил знамя до Рейхстага.
Поэтому слушай меня и жуй свой камеди хаггис,
Не забыв развесить лапшу на просушку:
Со мной твоя воля, со мной твоё спасение,
Открой свою душу моей
Многофункциональной космической
Башне в стиле позднего Вавилона.
Мальчик, открой свою... душу.
Рекламная пауза.
Радио Армагеддон не прощается с вами -
Вы ещё не заслужили прощение.
Опыты восприятия 2
Музыка сфер.
Звёзды сгорают, льётся на землю звёздная кровь, запекаясь каплями нот на зелёной бумаге. Пустая глазница чёрной дыры питается страхом смотрящих. Но кто красивее, чем дочка инквизитора? Она вешает на запястье свинцовую цепь облаков и серебряный циферблат. Лишь волки и одинокие мечтатели знают, кто снял с него стрелки. Но всё-таки верят, что смерть - это тоже музыка. Крысы вползают бесшумным ковром и отгрызают уши спящим детям, чтобы те не выросли флейтистами: такова крысиная месть. А кто всё же сумел спастись, того дотопчут медведицы - и Малая, и Большая. Герцогиня родилась глухой, она думает, что слышит музыку сфер - когда монетку ставят на ребро и дают щелчка. И предпочтёт не заметить нахального конюха, что задрал ей юбку, желая поверить алгеброй совсем другую гармонию. Но стоит ли укорять того, кто познал самую сложную в мире науку? Науку любить - крыс, медведиц и с рожденья глухих герцогинь.; Однажды малая звёздочка упала в водосточную трубу. "Будь спокойна - сказал ей ветер - Ты никогда не сгоришь, будь спокойна." И тут же выхаркнул её в канаву белой нотой, долгой, как вечность в змеином кольце, безнадёжной, как бельмо слепого дня, собирающего звонкие тела самоубийц в потрёпанную шляпу реанимационной машины. "Солнце, чему смеёшься?" - заплакала звёздочка. "Ты будешь страдать ещё целую вечность, а моя песня отгорела уже наполовину!" - сказало Солнце, утирая кровавые щёки.
Обратная сторона вещей
Когда город напяливает на голову капроновый чулок дождя и бежит грабить невинные души, когда небо раскачивается пыльной шторой, прошитой телевидением, когда чёрные кошки подобны ожившим некрологам с длинными хвостами соболезнований, когда зрачок трескается, не выдержав предсмертного взгляда зеркального стекла, когда подрёберный паук уже не в силах закутать любовь в нити цвета её рифмы, когда, утонув по локоть в луне, нащупываешь лишь скользкие водоросли вместо обратной стороны и понимаешь, что ты не герой - самоубийство теряет смысл.
Жизнь
И я был тем ребенком-лакомкой, тихой сапой залезшим в резной двустворчатый буфет и слизавшим до капли всю свою память о радостных днях. Вот с тех пор жизнь у меня совсем не сахарная.
Каменный корабль.
Когда-то давно, впервые услышав слово "костёл", я представил совсем не церковь - железный курган, набитый скелетами, одиноко круглящийся над тусклой степью. Подобный женской груди, только полной костей, а не молока. Смерть, этот жадный младенец, орущий беззубым могильным ртом, вопьётся в него, но никогда не познает материнской ласки. Мне сказали, что это - ковчег спасения. Тогда почему все кричат "человек за бортом", а хватают - рыб? Рыбу подняли на борт впервые. Желтушные костяшки пальцев в подсвечниках, увенчанные пляшушими островками рыжины, перерабатывали в чад солёные искры морского воздуха. Куски черепов кадили на цепях, словно распятые морские звёзды. Круговая чаша ткнулась в рот, заливая жабры елейным ядом. Рыба рванулась, цепляясь за спасительную струйку музыки, путеводную нить от указующих перстов - обратно в океан, но хоровод мумий стиснул голову терновым венцом. Со стен, с потолка, из-под купола, из полных веры лиц собравшихся смотрели деревянные глаза. Сухие чёрные ладони, словно мёртвые моллюски, выскользнули из золочёной раки. Я тоже не хочу знать, что написано в той богато украшенной книге, кроме имён погибших на бескрайней войне, чьи опалённые лица украшают единую дароносицу. Воды, вольной воды! Наверное, только увидев свое лицо на куске гранита, рыба перестанет бояться каменных кораблей. Так пусть все камни запишут в чудотворные: каждый когда-то был костью.
Похороны
Все несчастные поэты похожи друг на друга. Только у одних пальцы пахнут ладаном, а у других - марихуаной. Отпетый мошенник, отпетый убийца... всех отпоют. Вялые виолончели размякли и сплющились в скрипичечный коробок. Гроб медленно проплывает, как чайный гриб, едва касаясь прозрачных стен своей незримой банки. Ветер выгорает на свечах. Отпетый убийца ниспал на балкон с гранитным креслом, чтобы вечно стоять в пустоту и смотреть, как быстро выходит из моды телесное платье. Озябшие кости кутаются в меха. Но лисий мех горящих деревень - уже не крадёт отпетый мошенник. Новорождённые несут за ним венки братских могил. Пройди огонь и воду, а дальше - медные трубы сами тебя проводят. Опетый убийца, отпетый мошенник, отпетый певец - что может быть прекраснее?
___________________________________________________________
Небесная пирамида
Первозданье
Крик-крак. Ломаю половинки глаз как жертвенные зёрна. В поле голубого света красный сеятель повесил свой картуз на лунный гвоздь. За край пергамента, надорванного плугом, уводит пахарь костяных коней. Из перегноя слов поднимутся ли всходы иного холода балетного покоя, безоблачного мрамора страниц? Статичный дождь на вертикальной трассе. Каменные лозы. Ангел уронил ведро с побелкой. Пустое небо восковой таблички в преддверье первой бомбы, первого цветка.
Черень
Они бродили в зарослях чер'ени, по череневым холмам. Прижимали её охапки к разбитым рёбрам, венчали жёлтые черепа. Сплетались пальцы скошенных оград, скрежетали остовы источенных снегов, уходящих в последнее плавание. Они срывали черень, они шептали: это весна, весна! Слышишь? Осы слепили гнездо в моей трахее. Сколько птиц вернулось с юга, словно караван в коричневых песках. Кажется, печные трубы тоже ищут пару...Слышишь? Стучит вода по старым угольям. Там, в погребе, есть банка с липовым вареньем, забытая с прошлого века. Откроем её сегодня. Самолёты покидают коконы набухших барабанных перепонок. Глухие тучи шарят по земле и тычут слуховые трубки молний. Цветет черень. В череневых холмах. Втыкали веточки черени в пустошь пальцев. Пространство, полное шипучих лепестков. Что это за лицо восходит над нашим домом? Сплошной янтарный рот. Это солнце, милая, просто солнце. Смотри, ничейный таз блестит в соседней траншее. Положим в него нашу черень.
Медная проповедь
И день, и ночь звучала медная проповедь, на всех языках Вавилона. Жёны вставали стенами, дети ложились в ступени отцовских лестниц. А на горизонте уже смыкала копья вражеская армия, навстречу морю крыс, бегущих с корабля. "Они не пройдут" - говорили камни. "Они не пройдут" - говорила кожа священных книг. Колокола вращались в амбразурах, сбивая ласточек, летящих близко к земле. Закройте зеркала от хвойного оскала. Забейте нос от вопля древних ярусов. Распять смотревших вниз. Стволы неслышно окружали столб оплывающей свечи. Белесый коготь сковырнул костёр, мерцавший на вершине. Он запомнил только холодные хищные очи. Забытая корова, оборвав перевязь, сжирала краску с когда-то великих полотен. И день, и ночь звучала медная проповедь, и даже ещё полдня.
Грани 1
Память истирается как фреска. Сначала цвет, потом очертания. Уже не разобрать, что выбито резцом, а что когтями времени. Рёбра пирамиды стискивают сердце и выжимают до последнего луча прогорклое светило. Мяч, отраженный красным плавником, летит обратно в руки, наповал, в скульптурном свете граней.
Горы
Вставая на плечах руин, я созываю горы прийти и поглотить терновые жилища, оглохших пор машинную слюду. Швырнуть на крутолобые начала и распесочить в бездне полосветья, наслать орду вооруженных трав и пеших камнепадов. Паучьи звезды воспаряют на ветру. Закутанный в гранитные шелка, вползает стариковски, плотогубо, на юные решетчатые сны - о город, электрическая шлюха! В твой судорожный, пошлый кекуок, входил сто раз как в реку сучьей течки, входил в тебя как проклятый Адам - и вот я созываю горы. Развесьте мясо первобытных тюрем на костяках бетонных журавлей. Пусть лопаются трупы мониторов, спуская жижу в прелые ковры. Пусть колесницы хвои прободают пустые вены жирных поездов, тела, набитые свинцовой мерзлотой - лавиной радуг белого напалма!
Грани 2
Я слышу рокот новых зорь в магическом квадрате. Пик голубых лучей. Осколок, пронзивший рваную подошву, реален как пожар, врачующий усталые ветра до совершенства стали. Кварталы сгорбленных колодцев. Из точки я восстаю на перекрестье адских кольцевых, с фонтаном рук, струящих водопад. Все жилы, стрелы, карцеры воспоминаний. Все спецкостюмы, маски, акваланги взмывают вверх на брызжущих полозьях и рушатся к подножью пирамиды. Где-то наверху, на высоте следов и отпечатков пальцев, мелом и углём по влажной известковой чешуе - открытка из несбыточных пространств.