На утреннем горном склоне,
где таял туман, как сон,
две девушки томноликих
зажгли хрусталь голосов.
«Неужто одни в безлюдьи
напрасно мы отцветём?
Зачем нас отец здесь держит?
Терпению срок истёк».
«Ах! Если отец случайно
коснётся меня порой –
огненный паводок крови
моё бередит нутро.
Когда на меня он смотрит –
я вся как сплошной ожог,
и в недрах саднящих сердце
ворочается ежом.
Как только явь ослабеет
в объятьях ночных теней,
в моих мечтах неуёмных
отец приходит ко мне.
Когда ж нетерпенье страсти
когтит тигрицы лютей,
его я увлечь рискнула б;
да праведник наш отец!»
«Ещё б! Дочерей невинных
додумался ль кто когда
толпе самцов распалённых
на поруганье отдать!
Лишь чудо от мук и смерти
тогда избавило нас».
«А я бы всему Содому
с восторгом щас отдалась!»
«А знаешь, давай заставим
мерзавца радость нам дать.
его напоить безбожно
совсем не стоит труда.
А после…» И той же ночью
искры плясали в вине;
и вскоре затих на ложе
родитель в глубоком сне.
И в алчной мгле растворились
нагие фигуры две.
Лишь в бездне зрачков дегтярных
тлел фосфорический свет.
Под лаской пророс желаньем
в себя не пришедший Лот,
и жгучий источник счастья
вошёл в дочернюю плоть.
Прожив до щеглов друг другом,
с трудом расстались тела.
Ночью ж с опоенным Лотом
вторая дочь возлегла.
Скрывая тайну без тайны,
до каждой новой зари
выказывал Лот незнанье
того, что в хмелю творит.
И делали вид две дщери,
что верят ему вполне.
И ночи в пряжу услады
вплетали звенящий нерв.
Сливались встречные стрежни
в мерно шуршащей тиши,
и молот сердцебиенья
гулкие груди крушил.
Когда ж ощенило солнце
весну, раскалив лучи,
лона сестёр всколыхнули
грядущих жизней толчки.
А вскоре трескалось небо
по руслам слепящих вен;
и внуки, они же дети,
Лота явились на свет.
И были от них народы,
исчезшие в толще тьмы.
Но, может, живы потомки.
И, может быть, это мы.