Закат обречённо таял,
невыразимо тосклив,
когда, ослов погоняя,
путники в город вошли.
И, сидя у стен безглазых,
смотрели, как запад тлел;
но ни один горожанин
не звал их в дом на ночлег.
Когда же сумерки смыли
останки мёртвой зари,
из синей невиди выплыл
призрачной тенью старик.
«Скорее ко мне под кровлю!
Ночлег на улице – смерть!»
И вот над хмельным застольем
поднялся говор и смех.
Вдруг в яростном нетерпеньи
удары грохнули в дверь
и, дёрнувшись, дрожью страха
проёрзал на стенах свет.
И крики дом затопили,
сливаясь в отвратный вой:
«Отдай чужака нам, старец,
чтоб мы познали его!»
И вышел хозяин дома,
брожением чувств томим.
«Молю безумья такого
не делать, братья мои.
Меня за деянье ваше
ответственным назовут.
Вся тяжесть кары за гостя
падёт на мою главу.
Лучше отдам дочь девицу,
из двух выбрав меньший грех.
Делайте с ней, что хотите.
Гостя ж я должен сберечь».
«Коль худшего не желаешь,
отдай чужака, старик!»
И в доме глаза удавьи
на спутницу гость вперил.
Забилась мысль о спасеньи
птицей, попавшей в силки;
и на безвольном запястьи
сомкнулась тяжкая кисть.
И ту, которой недавно
твердил о своей любви,
решительно и поспешно
наружу вывел левит.
«Вот роза из Вифлеема,
чьё тело сродни огню.
Чтоб от меня отступились,
я вам её отдаю».
Взыграв, поток вожделенья
в зев тьмы добычу повлёк.
И злою издёвкой мира
свистал соловей взахлёб.
Под арку большого дома
втянулась цепь галдежа;
и к женщине, смертно бледной,
шагнул сановный вожак.
Легли облетевшим цветом
на пол лоскутья одежд.
Хватающим, рвущим взглядом
каждый на тело глядел.
Жалобно и беззащитно
жалась в себя нагота.
Горячий тяжёлый воздух
ужас и похоть впитал.
И все в грызущейся своре
хотели первыми быть;
зудящий псовый багрянец
разбух и встал на дыбы.
Слившись с довольным оскалом,
сумятицу розных воль
шквалом одним к месту пытки
направил властный кивок.
Весёлый скоп, едким смехом
встретив молений тщету,
крестом распластал на ложе
молодость и красоту.
Смрад душ капюшоном кобры
алчбу над жертвой вздымал.
Немо кричащее тело
главарь обвил, как кальмар.
Сменялись пальцы, гримасы.
И формы людей сквозь чад,
словно собаки над костью,
теснились вокруг, ворча.
Входили во вкус ладони
всей силой железных рук;
чёрные кровоподтёки
покрыли бёдра и грудь.
Толчками венозной крови
вязкое время текло;
из раны, пыряя болью,
усладу лакала плоть…
Утром, собравшись в дорогу,
двери левит отворил,
задев лежащее тело,
одетое в свет зари.
«Вставай, и пойдём отсюда» –
слепые пали слова.
Молчанием отвечала
им та, что была мертва.
По склону горы в подворье,
кивая, взошли ослы;
и на гнетущей поклаже
левит развязал узлы
и труп положил на козлы,
навязчивой думе вняв.
И лезвие заскрипело,
в суставах тело членя.
Отрезаны ноги, руки;
и сок вишнёвый застыл
в воронках, глядящих бездной
на месте грудей крутых.
Затупленный нож с усильем
жилы на шее дорвал;
сияя пунцовым срезом,
наземь легла голова.
И будоражащей вестью
как письма во все концы
то, чем погибшая стала,
спеша, разнесли гонцы.
И вскоре шумел тревожно
в Массифе военный сбор.
И зло истреблял Израиль,
воюя с самим собой.
И кровь залила просторы,
как рек весенних вода.
И дымом ушли в закаты
сожжённые города.