(лето '12)
Пухом тополей плюется
лето, целясь в лоб, как пулями.
Желтый карлик бьется
бурями
магнитными. Сидишь, как экспонат
в анатомическом музее,
и люди смотрят, как на льва
гераклы в Колизее.
Атлантида затонула, т.к. атлант профукал.
Ты смотрел на счастье, и фукал.
Племяшка вон лепечет, —
и эти речи
значат много больше твоего
с рыцарской попыткой бреда.
Это
лечит.
* * *
Гром раскалывает панцирь
провинции, как черепахи Ахиллеса.
Не догоняя нужной остановки, станции
люди прячутся под навесы.
Темно-синее небо течет, как стержень, —
неожиданно прерванное тлеет
письмо, — дождь, он умеет
тушить пожар, когда, казалось бы, уже повержен.
В людях присутствует боязнь — принять
какие-либо изменения, и их, объять
стремясь, дождь прижимает к стенке.
С горящей аурой труднее — с кем-то
сложней установить контакт,
как спичке с мокрой тряпкой.
Пространство делится на тех, кто как
безумец, встанет под дождем и тех, кто — вряд ли.
* * *
Рано.
Цветок одеяла смят, как молочай.
И мне хотелось бы молчать,
как не хотелось бы уму и ранам
под его повязками.
Как не хотелось бы и сердцу,
чьи проводки, — под свистом в тыщу герцов
нейронов системы в дали,
с которыми мои
больше, чем кажется, связаны, —
чьи проводки ржавеют.
И в такие моменты оно — не живее
дельфина, выброшенного на сушу,
особенно, если он был выброшен туда
фразами «послушай»,
«иди сюда».
Жук ползет по стене, как ожившая выбоина,
и его, — увы, не поймать.
Любой стебелек стремится стать
цветком,
как тело — сном, свернувшись клубком,
как и насекомое, в перспективе, — черной дырой.
И главное, наверное, успеть понять
до этого — кто ты такой.
* * *
Солнце, потерявшееся в саже,
как бронзовый кулон в песке.
Паркер красной пастой джаза
рисует на оставшемся куске
просроченной газеты выходных.
Больше ни черта не происходит.
И, как у всех, наверно, молодых,
кровь быстрее к черепу подходит,
чем возникает мысль о других.
И нет свободной части тела:
жизнь дала тому, кому руки
при этом третьей не дала,
эритроцитов меньше, чем хотела.
Чтоб локоть врос в развалины стола.