Антонина по давней привычке, хоть спешить было и некуда, поднялась ещё до света. Посидела минутку на кровати, позевала: «ох-хо-хонюшки, спать-то от тошных как хочется!», потёрла плечо, ойкнула – видать, к снегу ноет. Глянула в окно – темень, ничего не понять, на минутку задумалась, не полежать ли ещё хоть полчасика.
Тут в горенку заскочила большая рыжая кошка, скользнула к двери в коридор, заскребла когтями у выхода.
- Выйти нать? Сичас, Машенька, выпущу. Погоди, платьё натяну, дак выпущу.
Кошка недовольно мявкнула – дожидайся, мол, тебя, но покорно уселась у порога. Антонина скорёхонько скинула ночную рубаху, схватила со спинки стула, стоящего у печки, платье, просунула в него руки. Достав с печи катанки, заторопилась к кошке:
- Сичас-сичас, обожди.
Кое-как натянув сверху старую кофтёнку, сняла дверь с крючка. Дверь, недовольно заворчав спросонья, отворилась и пустила в комнату струю холодного воздуха. Кошка, учуяв его, фыркнула и, мгновенно развернувшись, пулей промчалась мимо хозяйки обратно в комнаты. Антонина аж отпрянула от неожиданности:
- Вот лихоманка-то! Морозиться, паразитка, не желат! А морозы-то первы дни, как начались! Что, всю зиму в себе добро-то своё носить, быват, собралась?
Пока Антонина одевалась, кошка успела забраться на печку и только посверкивала оттуда жёлтыми глазами.
- Что? Думашь, на печке зиму-то пересидишь? Нет, подружка, не выйдё, - погрозила ей, выйдя на кухню, Антонина. – Вот ужо затоплю печь-то, дак живо слезешь, задница-то жара не cтерпит.
Кошка, сидя на краю печи, принялась лизать лапу, всем видом своим выказывая несогласие со словами хозяйки.
- Охтимнеченьки! Она мне ещё и гостей намыват! Иринка что ли приедет? Боле-то неоткуда никого ждать.
И вправду неоткуда. Вот уж лет пять, как одна-одинёшенька осталась Антонина. Кроме кошки, и слово сказать некому.
Когда-то была у неё во хлеве коровёнка, топталось и десяток овец – надо было успеть с утра вынести всем питьё, откинуть свежий навоз, подоить корову и отправить её на поскотину. Обиходившись со скотом, она топила печь, варила в одном чугунке картошку на завтрак, в другом – суп ко дню. Подымался муж, долго бренчал умывальником, потом выходил в любую погоду на крыльцо – покурить, без этого не мог ни одного дела начать, не то целого дня. В дом с куревом Антонина его не пускала: не любила она «табашников», в молодости даже ругалась из-за этого с мужем. Со временем притерпелись они друг к другу: Семён больше и не пытался закурить в кухне или на веранде, даже не шутил на эту тему, Антонина будто не замечала, куда выходит муж, лишь при его возвращении в дом еле приметно морщилась, отворачивалась в сторону, но ненадолго.
Мужа она любила, даже когда он от неё уходил. Вышло это через тринадцать лет после свадьбы. Жили они хорошо, только ребятёночка не было. Знала Антонина, что тосковал Семён по сыну, с тоской посматривал на мужиков, которые рыбачили вместе со своими меньшими. Не мог он мимо детского садика или школы пройти, останавливался, заговаривал с ребятами. Как-то раз поджидала его Антонина с работы, к берегу встречать направилась. Смотрит: на той стороне мужик снежками перекидывается с мальчишками, а те хохочут, довольные. Когда, наконец, сбежал мужик под горку да спустился на лёд, разобрала Антонина, что это её Семён. Стало ей не по себе, как будто подглядела что запретное, повернулась она да побрела к дому, а на сердце тяжесть. Ничего Семёну не сказала, а назавтра в район к врачам поехала. Посмотрел её женский врач, на обследование в больницу велел ложиться, а пока она там лежала, Семён с медичкой, на практику приехавшей, сошёлся…