Антонине ещё в больнице сказала про Семёна Лидка Рудачихина - она на сохранение легла неделей после. Закаменело всё у Антонины в груди, но не стала она Лидку расспрашивать, как да что, к врачу пошла: выпишите, мол.
Врач, когда она в дверь постучала, поднял голову от каких-то бумажек, устало cказал:
- Сегодня среда? Вот в пятницу, к выходным, и выпишем. Уколы как раз все завершатся. Назначенный курс лечения надо закончить, женщина, пусть он больше и профилактический, укрепляющий, а всё-таки может оказать стимулирующее действие. Успеете домой.
…Еле дожила до пятницы Антонина. И ночь ей не в ночь, и день не в день. Как с зубной болью маялась, спать почти не могла. Жёнки в палате заметили: чего да чего случилось. Да разве будет Антонина им такое сказывать. Самой убедиться надо, прежде чем на родного мужа жалиться. Сердце беду вещало, а всё же не открылась никому.
Как только ноги через порог свой перенесла да огляделась, поняла, что правда. Раньше Семён без неё порядок домашний вёл: топил печи, пол подметал, всё прибирал, к месту прикладывал. А тут точно нежилым пахнуло: холодно, посуда грязная, на половиках мусор лежит. Прошла по комнатам Антонина – словно чужое всё. Добралась до кровати, и силы её оставили: упала лицом в подушку да в голос заревела.
К Семёнову приходу успокоилась. Дом прибрала, печи истопила, ужин приготовила. Села ждать мужа. Думала, как взглянет, что скажет. А он не пришёл…
Не пришёл Семён – видно, не ждал её, не позвонила она, не сказала, что выписали. А сам он ни разу не званивал - один на отделении телефон, медсестра ругается, что все звонят, от дел отрывают. И люди не видали, верно, её, как с автобуса шла, – не перЕдали. А может, и видел кто, да специально не сказали – всякие есть, кому и в радость их разлад. НА людях головой покивают да языком поцокают – жалеют, мол, а сами что думают – поди узнай.
…И всю-то ноченьку она проплакала.
Наутро пришёл Семён. Встал у порога, молчит. Посмотрела она на него, видит – будто не такой совсем, глаза чужие. Просить да уговаривать не стала, вещи ему на первое время собрала:
- Иди. Держать не буду, раз надумал. Потом остатки заберёшь – сразу-то не унести.
Потоптался он у порога, сказать что-то хотел, да не мог. Повернулся и вышел.
Тут она волюшку слезам и дала…
Думала – не пережить. Но день пролежала – и не померла, значит, надо как-то смогаться да жить дальше. И отгулы все кончились, на работу пора. Куда от людей да от себя денешься?
Слёзы высушила – нечего народ смешить, и разговоры бабьи про новую мужнину любовь сразу обрывала.
- Ушёл и ушёл, чего языком молоть?
Обрывать-то обрывала, да ночью-то всё равно думалось. Матушка тогда ещё жива была, одинова зашла к ней в гости. Слышит Антонина, что кто-то шебуршит в сенях. А это матушка батожок поставила, к двери по стеночке толкается – плохо уж ходила-то, бажона. Села, чаю выпила, помолчала…
- Девка, ты на себя не находишь. Лико, как выхудала. Одни глаза. Это тётка Семёнова, видно, сделала – им нать было тебя за него. Она, боле некому. Снять бы слово-то.
- Мама, да хорошо всё. Чего выдумывашь?
- Вижу я твоё «хорошо». Лишнего слова с матерью не оболванишь. Порато умна, дак реви одна в доме.
- Так ли, нет, а к бабке я не пойду. Не для чего.
- Ну, больше матери знашь дак, оставайси тогды, - поднялась матушка. Губа поджата – обиделась. Антонина не уговаривала ещё посидеть, норов материн хорошо помнила. Вслед вышла, батожок подала, сунулась помочь по ступенькам спуститься – матушка руку отпихнула:
- Поди! Не совсем ещё силы-то потеряны, без тебя сойду. Вот ты-то со своим карахтером чего заведёшь делать?
И пошла батожком сердито частить – от дочери чтоб уйти скорее. Ушла…
А через три дня, ночью у гроба её сидя, досыта наплакалась Антонина, что не поговорила толком с матерью. Пусть бы поругалась, может, жива бы была, не прихватило б сердце…