“...it is a tale
told by an idiot, full of sound and fury,
signifying nothing”
W. Shakespeare
«Писать ... навзрыд,
пока грохочущая слякоть
весною черною горит»
Б. Пастернак
I
Не то чтобы повеяло весной,
но небо — синеве-
я, птицы — клянча
себе вниманья с лыбою, собой
являют мне неве-
домое раньше.
И сложный глазоаппарат свой зум
настраивает «над»,
минуя зданья,
минуя человеческий изюм,
и, не катая ват,
из-под-сознанья
пускает параноиды. В волне-
нии брынчат тона,
нейроны пилят
до мест, в которых «Я» доселе не
было. И это на-
сыщает, силит
идею индивида, в смысле поль-
зы, общей (но увы
и ах!) иль личной.
Весна ступает с треском, но не столь
по швам, сколь скорлупы
ума яичной.
II
Предощущенье перемен в углов
молчании, как Ом,
лежит как способ
слепить замену вере, что улов
возможен на пустом
дне ванной. Посох,
чтоб вскрыть им вену бытия — перо.
Однако там, где свищ
и штиль, там в норме
чумное чаянье частот. Чело
диктует паралич
всем формам, форе.
Во все концы шуршание и пыль.
По сути — пыль. Глаза,
как крот, моргая,
мешают постным супом сон и быль,
шушукая сезам
в рецептор гая
в улитке внутреннего уха; э-
хо ульем, пулей на-
земь падшим, пульса
накатывает в голову: «хорэ!».
Спадает пелена.
И шарик сдулся.
III
Внутри жерло. Чернеющая желчь
выходит паром из
ушей, и тучи,
виляя над макушки чакрой, жердь
дремучих, мрачных мыс-
лей, па'ря, точат —
о двух концах; но более не ах.
Ведь что есть жизнь, как не
горенье, тленье
голей голо углей в глухих углах.
Отсюда хриплый кле-
кот мой — их пенье,
их гул и трескотня в ответ на храп
искрящихся от ве-
рованья в счастье
обрывков пепла, лепету, на крап
их языков. Ответ —
суть безучастье —
из этого тумана — черный вых.
Сиречь — уразуме-
ние монеты,
той медной стороны ее, под дых,
в ребро, но не в размен,
про то, что нету
IV
в сей шутке мира доли шутки для
улыбок сообща-
ющей трезвоном
биочасов, когда ты спишь, моля
не отбирать плаща
сна — статься в оном,
не напрягая нерв и век, слыть ввек.
Но даже пополам, —
всего лишь это, —
гарантия теченья жизни рек.
Пока лучится лам-
па анти-света
вовсю в визиге мозга, мост — на зги
через зрачок, его
ширяя, фаллос
сознанья напрягая на соски
души бытья сего,
еще осталось
одно зерно осмысленности в том,
чтоб, в легкое чрез кис-
лый рот впуская
молекулу эфира, холить том
материальной жиз-
ни, зубы скаля.
V
Днесь, преломив луч взгляда свой об пол,
избушкой развернув-
шись к свету задом,
продегустировав соль серых зол, —
не верю в сладость клюкв
за тлей парадом.
Недвижимость в ей свойственном само-
достатке учит вы-
держке, быть терпче
чаев, делиться на мотив трюмо
сандогами главы:
ты рвешь, та — мечет.
Вся правда в том — итог всегда один.
В конце тебя, оста-
вив одного, и
по всей округе клича карантин,
не досчитав до ста,
не спросят, воин.
И блеск нутра, как серы, — в перископ
глазного нерва ляз-
гая, являя
ту истину, которая из-под
руки, ломаясь в связ-
ках, ковыляя
VI
стремглав на белизну листа смелей
любых «я есмь», «я ду-
маю», оторвой
стремит огарка языка, — милей
богам, весам по ту
среду, за шторой
ума. Ибо язык — есть мышцы-связь,
скелет, на спичках чьих
гуляет хаос,
самоподобие фрактала, вязь
секунд, минут (их тик
и так) — их кляуз.
Он — оправданье, тезис точки ноль,
отсчета старт внима-
ния, не треба
на внешность концентрироваться, соль,
щепоть небесных манн,
чтоб дали хлеба.
Он — бисер атомов, шуршанье бус,
растерянных однаж-
ды в воздух, чтобы
по ним найти себя, нащупать вкус.
Хватить кураж, — мандраж.
Пустоты штопать.
VII
Гул предпочтительнее глины в рот,
особенно ступней
своею в свете
невоплотившихся надежд. Кивот
органики собой
являет плети,
закостеневшие в процессе на-
казанья за сумня-
шеся в размерах
пространства, т.е. тело — есть цена,
заплачена в сумя-
тицах в выш. сферах.
И коли позабыть о нем, его
переступить, не сы-
пать в глотку сахар,
то ты поймешь, что эта жизнь — всего
лишь сон, дырявый сыр,
и ты — сна пахарь.
Так, положив на ум, свой тмузакров
селения окрест
водой в облацех,
ты созерцаешь жилы мира, кровь
его, шуршанье, треск
бессмертья акций.
VIII
Ведь что есть организм, как не орган?
Играя спозаран-
ку дум первичных
богов и змий, пустой без дна карман,
дырявый наизнан-
ку, в обезличенных
еще не интересах, но уже
в стремлении притро-
нуться, полазить
по темным закоулкам в неглиже,
вскричать, взойти на трон,
расплавить пластик,
сей кожа-кости инструмент дрожит,
меся своей трубой
консервы небы-
тия, — оно ж прослойкою лежит
(о чем сопит звездой
ночное небо)
одновременно — из, и под, и над, —
того, что переко-
вано по имени;
так — цифр и иероглифов парад —
суть только молоко
из его вымени.
IX
Забыв до белизны в костях, как здесь
я очутился? я?
но кто «Я»? имя?
глагол? и вообще — я жив? я есть? —
так — у небытия
взаймы колымя
(ведь фиолетово: оно спросонь-
я спросит, на тылы
взяв, устремившись
наружу ошарашенно), как конь
в движении, я слы-
шу шум. Обвившись
колючим с корня, яко ток, плющом
о новые воро-
та, я моргаю,
ворон считая черных букв. Лещом
всем телом — поворот,
умом — канаю
в меж-царствие, где с языком есмь со-
существованье сло-
вом — вдоль, в разбеге
на близкую дистанцию. То — сон.
Покуда тканью сло-
женные веки.
X
Но рак, увидев мрак, уже не рад
свистеть, рекламя несть
числа, волнуя
антенны радио, не-шоколад.
Се, видимо, и есть
та месть: холуя,
страданье возлюбившего, шлют на
четыре стороны.
Ведь вне страданья,
коего следствие — напев, лютня,
нет жизни: разверни
рога бараньи,
улитки дом, моллюска, Млечный Путь, —
увидь, что золото-
е, но — сеченье.
Жизнь рассекает надвое — вот суть.
Амбиции — лото.
А смысл — мученье.
И мясо сок и кость сидит кусок
пространства, лик его
как будто надо
всем. Не монах, не йог, но без носок.
Желает он — чего?
и надо ль? Надо?