Февраль на дворе, в снежной буре столица,
Сверкает жемчужиной «Зимний дворец»,
В приёмной на троне блистает царица,
От южных окраин к ней важный гонец.
Со свитой на миг беглым встретилась взглядом,
Тревогу в лице Панин отобразил,
«Где худо стряслось»? «Не жеманничать (к ляду)»!
И этот вопрос к полу всех пригвоздил:
«Не гневайся «Матушка», христопродавец,
Себя именует покойным Петром,
Опять Зимовейский донской самозванец,
Явил в окаянстве свой лик бунтарём».
«Заели совсем воровские казаки,
Смутили мошенники чернь к грабежу,
«Дворянских детей» бьют нещадно собаки,
Иль с камнем тяжёлым пускают ко дну».
«А в этом году в окурат на крещенье,
Прибился «к их стойлу» расстриженный поп,
За здравье царя, - «молвить мне с позволенья»,
Служил литургию безбожный холоп».
Гонец в полуслове оборван царицей,
Вокруг напряжение вдруг возросло,
В палатах дворца ходит цареубийца,
И хрупкого счастья разбито стекло.
Вся мерзость из памяти лезет наружу,
Щекочет испарина гневом чело,
Бессильная ненависть к ложному мужу,
И спазмами мщения горло свело.
В осаде стоят Оренбургские стены,
За жерлами пушек замёрзшая степь,
Пустые глазницы повешенных пленных,
Ещё много дней будут в петлях скрипеть.
Промчатся вдали с диким визгом калмыки,
Сугроб расшибёт вольный конь казака,
Закрыв от пурги свои серые лики,
Солдаты за бунтом глядят свысока.
«Со свитой в санях прокатил император»,
На тройке гнедых подбоченясь сидит.
И звон бубенцов, за особою знатной,
Голодному городу эхо вторит.
Гром пушек от стен бунтарей отгоняет,
Пугнуть - бы, да порох нужней до поры,
И гордо бунчук над собой поднимает,
Лихой самозванец поверх головы.
И будет в том бунте подъём и паденье,
И будет царица на троне робеть,
Где эта граница предела терпенья,
Которую можно однажды стереть?
Повытянут клещи и жилы, и вены,
Публично раскается сломленный вор,
«Дьяк в тайном приказе расспросит измены»,
И буйную голову срубит топор.
Но помнит - ли кто в смертный час Пугачёва,
Вещающий с плахи в зевающий сброд:
« Меня изведут, вы дождётесь другого,
А ныне прощай православный народ».....