Марии Юдиной
Женщине.
Из женщин всех, кем пронзенa была,
не нA смерть, а на жизнь, кого любила,
как ту - в Елабуге,
что в звенья синих звёзд все позвонки себе переломила,
построчно раздарив, как искренность - лучи -
всем историческим, всем героическим игрушкам;
как ту, что сохранила все ключи
к стихам Архангела и мужа под подушкой
изгнания, как ту - Царицу бед,
поэм, вселенную державшей без героя,
в роскошном покрывале музу Горя,
под чьей стопой могилы лили свет,
из них из всеx одной Марии образ
предстал в божественности творческого мозга.
Она вошла - как тайна жизни, - выше речи,
искусства выше, ведь послушничествo печи -
создателю так редки: женский крест
готовит гений их к костру всем видимых божеств.
А здесь - алмаз храним в воротничке девичьем...
Марии пыл не пожелал звезды отличье.
Ни Музой, ни Монахиней, ни Вечем -
не стала, но одна пошла навстречу
путем сквозь нотки к старенькому Богу,
и Бог к ней вышел - на ее дорогу -
и ввел туда, где редко пианисту
играть Он разрешал, где плакал и молился
Он сам,
Один -
еще не воссоздав
в своем твореньи, победившей страх,
Любовь.
И там - под этой сенью ветхой
Он принимал к себе детей,
да Машу с пышной веткой
цветочных пальцев, говорил ей:
- Маша, право,
зачем судьбу бросаешь в жерло фортепьяно?
К чему тебе Мои о мире мысли?
Ты свой отшельничий, и по девичьи чистый
в глубины фортепьяно клонишь стан,
и слышишь высь - в воде, в рождении - накал,
Hо надо вмыслить - в грудь - алмаз,
как адский слух,
сыграть в груди алмаз - страдания,
как звук
для искупленья века в вечности -
стокатто,
вот так сыграть - для искупленья ада,
так ад расплавить -
как расплакаться, так чисто,
как божее дитя
- в ладонях пианиста.
- Ах Маша, Маша - то ли славы высь?
Ты за грехи Тирана помолись,
и откажись от всех его услуг.
Ты хрупкостью прозрачной - трудных рук...
как ноткой, занавесь позор оваций:
не в золоте, в золе звенит закон вибраций
иконостаса божьего суда.
и Маша - выкрест, в крест, как в дом вошла.
Как в дом, где много, много нотных мест,
для мебели лишь клавиши небес,
в окне трагедии немыслимого века
она играла пламенем из снега
тех дальних гор, где (слышишь! выстрел в утку!)
разбился ей- жених - земной, а ей, как будто,
все пальцы Бог слезой тогда окольцевал.
Вся жизнь ее - тех слез невидимый закал:
на фабричке, на печечке - на небе,
всем - Крестная - игра - пекла в насущном хлебе
сочувствия алмаз, впадала словно в ересь
в чужие судьбы, дикий мир - казался ей - не тесен:
любила всех, одна. И топaла по лужам
в размокших кедах; ни детей, ни туфелек, ни мужа
ей не досталось на земле - одно юродство,
в прoкате платье, фортепьяно... И сиротство.
Сиротство всех: чужих, своих. И голод.
Три кошки, голубь, Пастернак. И дикий холод.
И как-то так, в придачу - Серафима
бесстрашие. И - как Юдифь - Она - убила -
Тирана...
над проклятым одром мчался
в пластинке Юдиной, тот Серафим и не кончался
в Возмездии,
как ветер - кремнем правд
в лицо Тирану он бросал небесный клад;
Алмазы Моцарта – и тем убил господник-ветер...
На похороны - отказала, в 23-ей
Бог пальцами ее сам проиграл:
всю неподкупность детских правд, все - чем звучал…
в начале слов (начало было детски-просто),
все, что, сквозь смерти, в правде - Венценосно.
.....................................................
КТО УБИЛ СТАЛИНА?
Аркадий Красильщиков
Днем, 13 января 1948 года, хозяину доложили по телефону, что объект ликвидирован. Товарищ Сталин улыбнулся и повесил трубку… Нет, не так: он сначала повесил трубку и только потом улыбнулся. Хозяин редко позволял себе улыбаться при свидетелях. Докладчик на том конце провода и был своего рода свидетелем.
Улыбку Сталина вызвал даже не факт точного исполнения приказа, а само слово «ликвидирован». Короткое, точное слово, способное раз и навсегда перечеркнуть возникшую проблему.
Хозяин любил не решать, а ликвидировать проблемы. Затем уже без улыбки, сжав тонкие губы, представил себе тело этого странного человека, смятое колесами тяжелого грузовика. Он без труда представил себе картину ночного убийства, раздробленные кости, изуродованное лицо жертвы, кровь на снежной пороше.
Не только личное присутствие при казнях и пытках доставляло подлинное удовольствие Иосифу Виссарионовичу, но и способность к воображению. Он был творческой личностью и легко мог себе представить мучительную смерть и одного человека, и дюжины, и даже миллионов.
Затем он опустился в кресло, и рука хозяина сразу же нашла заправленную табаком сладких папирос трубку, но вдруг ему совершенно расхотелось курить. Товарищ Сталин поднялся, погасил горечь во рту стаканом боржоми и вырвался из внезапной муки одиночеством, включив радиоприемник.
Он ждал привычных славословий в свой адрес. Хозяин относился к этим пафосным словам, как к обязательной молитве, но в то же время и наркотику, без которого он уже не мог жить.
Но на этот раз товарищ Сталин не услышал славословий. Радиоприемник одарил его музыкой: концертом для фортепьяно с оркестром. Простая, чистая до прозрачности, мелодия не имела никакого отношения к хозяину. Он была продиктована композитору Б-гом или обращена к Б-гу. В любом случае: сам он — хозяин, ликвидация объекта, кровь на снегу — не имели к музыке этой никакого отношения.
И звучала она будто из иного пространства, над которым товарищ Сталин не был властен. Он знал, что его тело окружено плотным, практически непроницаемым кольцом охраны, но вдруг, и со страхом, подумал, что охрана эта не имеет никакого смысла, если есть на свете такая организация звуков.
Хозяин любил музыку, особенно балеты Петра Ильича Чайковского. Он прощал этому композитору его гений за стон, мольбу о прощении, слезы. Ему была понятна музыка-жалоба Чайковского. Она никак не посягала на власть товарища Сталина, но сейчас с ним пробовали говорить на равных. Мало того, несмотря на легчайший язык мелодии, насмешливо, свысока и снисходительно.
В первое мгновение хозяином овладел приступ гнева. Он даже протянул дрогнувшую руку, чтобы выключить радио, но что-то заставило товарища Сталина остановиться. Он, тайный мистик, вдруг с ужасом подумал, что услышанное не имеет никакого отношения к эфиру, и не зеленоглазый, мерцающий огнями ящик стал источником внезапной шумовой атаки на его мозг. И нет никакого смысла глушить радиоволны, потому что музыка эта не перестанет звучать.
Хозяин так и остался стоять у радиоприемника, несмотря на то, что в какой-то момент сердце его внезапно забилось в непривычном, давно забытом ритме, связанном, скорее, не с искусством, а актом любовным. Сердце, впрочем, довольно быстро успокоилось, но возникла колющая боль в виске, затем головокружение, и хозяину даже показалось, что он может упасть.
Товарищ Сталин не упал, но смог отойти от радиоприемника только тогда, когда услышал бесстрастное объявление диктора: «Исполнялся 23-й концерт Вольфганга Амадея Моцарта. Партия рояля — Мария Юдина, дирижер — Александр Гаук».
Хозяин знал, что перед любым решением следует сделать паузу, но немедленно попросил связать его с радиокомитетом. Музыку эту следовало приручить, сделать обычным, привычным, подвластным шумовым фоном.
— Сейчас был концерт, композитор Моцарт, — сказал он. — Хороший концерт. Привезите мне пластинку, хочу еще раз прослушать.
На том конце провода отрапортовали, что пластинка будет доставлена немедленно.
— Не надо немедленно, — поморщился хозяин. — Можно и утром… завтра.
Он повесил трубку и сразу забыл о своем внезапном капризе, вызвал секретаря с сегодняшней почтой и занялся неотложными хозяйственными и политическими делами.
Хозяин понятия не имел, что его невинная просьба привела к настоящей панике в радиокомитете. Дело в том, что никакой пластинки с записью именно этого концерта Моцарта не существовало, а случился живой эфир, даже без параллельной записи звука, как это обычно практиковалось во время передачи свободных от цензуры классических произведений далеких веков.
Начальник радиокомитета узнал об этом от музыкального редактора.
— Пластинка нужна к утру, — сказал он.
— Это невозможно, — растерялся редактор.
— Ты знаешь, какая сейчас погода в Верхоянске? — спросил начальник радиокомитета.
— Я думаю — холодно, — ответил редактор.
— Градусов пятьдесят мороза, не меньше, — сказал начальник радиокомитета и добавил, выдержав красноречивую паузу: — Птицы на лету замерзают.
Не было нужды в этом уточнении. Редактор все понял и развил бешеную деятельность по срочному сбору оркестрантов. Скрипачи, трубачи и барабанщики тоже были в курсе насчет климата за Полярным кругом, и отказа в большинстве случаев не было. Случилась неувязка с альтистом Бронским и флейтистом Погосяном.
Эти музыканты хлебнули лишнего в ресторане «Арагви», и привести их в должное состояние не представлялось возможным. Пришлось срочно искать замену, что и было незамедлительно сделано.
С пианисткой Марией Вениаминовной Юдиной проблем никаких не возникло. Женщина эта почитала за великое счастье исполнить лишний раз гениальное произведение венского волшебника. В студию звукозаписи она явилась одной из первых и приветствовала собравшихся к тому времени музыкантов бравым арпеджио из вступления к 23-му концерту.
Солистка всячески стремилась снять напряжение, вызванное внезапным вызовом и особой ответственностью. Удалось ей это только отчасти. Нужно сказать, что дирижера пришлось менять трижды за ночь, что бесспорно сказалось на качестве записи, но мастерство Марии Вениаминовны в значительной степени скрасило этот недостаток, да и заказчик был не таким уж меломаном, чтобы судить о мелких шероховатостях в игре мобилизованных на ночное бдение музыкантов.
В общем, к девяти часам утра пластинка была готова. Ее оформили должным образом, поместили в роскошный конверт и отправили по указанному адресу со специальным курьером, прибывшим к радиокомитету точно в указанное время.
Получив запись концерта, хозяин, оставшись в одиночестве, сразу же поставил ее на бобину проигрывателя… Через десять минут он понял, что приручить Моцарта ему никогда не удастся, и почувствовал что-то вроде уважения к этому, давно усопшему, композитору. Моцарт не умел жаловаться и просить о снисхождении. И на этот раз поединок с концертом хозяин проиграл.
Товарищ Сталин дождался финальных аккордов и вызвал секретаря.
— Отправьте этой пианистке 10 тысяч рублей… Как ее фамилия?
— Юдина, товарищ Сталин, — доложил секретарь.
— Отправьте пианистке Юдиной 20 тысяч рублей, — поправил сумму хозяин.
Деньги эти Марии Вениаминовне были незамедлительно переданы, и она поблагодарила отправителя таким письмом: «Благодарю Вас, Иосиф Виссарионович, за Вашу помощь. Я буду молиться за Вас денно и нощно и просить Господа, чтобы он простил Ваши прегрешения перед народом и страной. Господь милостив, он простит. А деньги я отдам на ремонт церкви, в которую хожу».
Хозяин прочел эту краткую записку и удивился.
— Какой господь, какая церковь? — спросил он. — Она же еврейка — эта Юдина.
— Крестилась и давно, товарищ Сталин, — доложил секретарь.
— Жид крещенный, что вор прощенный, — пробормотал хозяин, брезгливо отодвинув от себя благодарность Юдиной. — Ладно, простим и мы ее.
Марию Вениаминовну не тронули, даже в худшие времена борьбы с космополитизмом и сионизмом. Это она и Моцарт тронули вождя народов.
Дмитрий Шостакович, и не один он, свидетельствует, что пластинку с 23-м концертом хозяин слушал в свою последнюю, роковую ночь. Видимо, ему так и не удалось ощутить власть над музыкой Моцарта.
Дело, вполне вероятно, было так: в тот день соратники сообщили вождю, что процесс врачей-убийц практически завершен и скоро можно будет приступить к окончательному решению «еврейского вопроса» в СССР.
«К ликвидации сионистов-отравителей», — сказал один из соратников.
Хозяин, как и тогда, в день убийства Соломона Михоэлса, остался один и невольно улыбнулся этому решительному слову-точке, но теперь оно относилось не к одному, раздавленному колесами автомобиля великому артисту, а к сотням тысяч перепуганных до смерти, беззащитных людей.
Он улыбнулся еще раз, представив, как будут умирать все эти ликвидированные по его воле люди, затем почему-то вспомнил о концерте Моцарта. Пластинка всегда стояла наготове, но уже не та, записанная в ночь музыкального штурма и натиска. Первая давно пришла в негодность.
И точно так же, как в тот, роковой день, 13 января 1948 года, хозяин был захвачен небесным магнетизмом музыки. Моцарт и Юдина перенесли его в иное пространство, где занимался рождением и ликвидацией рода человеческого не он, а Г-сподь Б-г.
И точно так же, как в тот зимний день, сердце хозяина забилось учащенно, а затем резкий удар в висок лишил сознания товарища Сталина. Он лежал на ковре, мокрый, в моче, умирая, ликвидированный Высшей силой и по Б-жьему суду.
А игла все еще скользила по пластинке, и звучала музыка торжества человеческого гения и радости… Хозяин был недостоин реквиема.
Теперь, когда я слышу разговоры, что Сталин умер не своей смертью, а был убит, я не собираюсь спорить с упрямыми сторонниками «теории заговора». Я знаю точно, что вождя народов убила Мария Вениаминовна Юдина и Вольфганг Амадей Моцарт.
«ЕВРЕЙСКОЕ СЛОВО», №37 (407), 2008 г.
https://www.youtube.com/watch?v=YGZoKplBhfo