Углич. День России. 2014 год.
Один *Сан-Мигель на башне
покоится среди мрака,
унизанный зеркалами
и знаками зодиака,-
владыка нечётных чисел
и горних миров небесных
в берберском очарованье
заклятий и арабесок.
F.G.L.
http://www.lorka.info/san-migel-granada/
http://lib.ru/POEZIQ/LORKA/lorka.txt_with-big-pictures.html
*Сан-Мигель (архангел Михаил) -- покровитель Гранады; его атрибуты -- меч и весы.
Цыганское романсеро. Москва. "Х.л." 1996. ISBN 5-280-03081-3
Federico Garcia Lorca -i- стр. 240 -i- Федерико Гарсиа Лорка
======= НЕСКОЛЬКО ПЕРЕВОДОВ С ИСПАНСКОГО ЯЗЫКА =======
=== СКВОЗЬ СТЕНУ ДОЖДЯ ===
В интернете есть несколько переводов этого
стихотворения, но исходный текст я так и не
нашёл… и его настоящего названия не знаю *)
ya llovio’ desde entonces // с тех пор много воды утекло
Кончи Седано
***
Моё лицо преломляется на этой стене.
Хуан Эдуардо Сирлот
Кому ты подарил мою улыбку?
Я
-сила-
я скала
жаждущая пены
которая трепещет глядя в море.
Я
-сила-
я вышла искать песню, которую соткали мои губы
и, нарядившись к празднику,
обрываю лепестки двух роз на любой тропинке.
Я
-сила-
и пусть все мои сны безответны,
перед тенистой травой твоей ледяной груди,
я просыпаюсь другой на рассвете.
Я не хочу, чтобы ты узнал меня!
Conchi Sedano
***
Rompiendose mi rostro en la pared esta.
J.E.Cirlot
?A quien le has regalado mi sonrisa?
Yo
-la fuerza-
soy la roca
sedienta de espuma
que trepida mirando al mar.
Yo
-la fuerza-
he salido a buscar la cancion que tejieron mis labios
y vestida de fiesta
deshojo dos rosas en cualquier atajo.
Yo
-la fuerza-
sin respuesta para todos los suenos,
frente a la hierba sombria de tu pecho de hielo,
amanezco una aurora distinta.
!Que no me reconoce!
@
*) Буду признателен всем любителям испанской поэзии
за более подробную информацию о современной испанской
поэтессе Кончи Седано… в интернете я нашёл только эту ссылку -
http://conchisedano.com/
@
Из Дамасо Алонсо
ЗВЕЗДОЧЁТЫ
Я устал -
вижу город
-просто город-
20 лет я в нём живу.
Всё как и прежде -
мальчик на соседнем балконе
непонятно зачем считает звёзды.
Я тоже начинаю считать...
только он это делает быстрее:
я не успеваю за ним: раз, два, три, четыре,
пять...
не догнать: раз, два...
три... четыре... пять...
@
Из Хуана Рамона Хименеса
III. ЕЖЕДНЕВНЫЕ РОЗЫ
16
........Поёт другой соловей.*
Что в песне соловья таится:
Печальная тень на росе
Или гирлянда света серебрится,
Ночной покоряясь мечте?..
Воспоминания июньской ночи
Укрылись слезами, как яблони цвет.
И полнолуние струится в очи,
Свой ровный разливая свет...
Один соловей поёт у меня.
Другой соловей отвечает.
Открылось окно. Ночная заря
Их песне волшебной внимает...
Не знает никто в ночной тишине,
Что двое ответят друг другу.
И станет ли песня нежнее вдвойне,
Умрёт ли... родится... откуда...
* выделено мелким шрифтом
19//21 Ночь. Жизнь
(подражание J.R.J.)
НОЧЬ
Твой сон - как мост в ночных просторах,
ты по нему бредёшь в тиши.
Внизу - как сновиденье - шорох
не то воды, не то души.
Хуан Рамон Хименес.
ЖИЗНЬ
Жизнь - это призрачный мост
Между сегодня и завтра
Внизу лишь потоки слёз
Вдали только зыбкая правда
Жизнь - это скомканный лист
Брошенный кем-то случайно
Голос направленный вниз
Чья-та заветная тайна
Жизнь - это пламя свечи
Между зарёй и закатом
Полоска света в ночи
Летящая куда-то...
@
Из Федерико Гарсиа Лорки
НЕВЕРНАЯ ЖЕНА.
Пришел я с ней ночью туда,
где знает только река,
была ли жена мне верна.
Ночь пала на Сант-Яго,
и словно сговорившись.
Огни фонарей погасли,
а светляки оживились.
Тропинку последнюю минув,
грудей я коснулся сонных,
вдыхая жасминовый ливень
двух нежных ее бутонов.
Вдруг юбки ее разорвались
на тысячи мелких клочьев,
шелками мне душу пронзая,
как свора голодных гончих.
И кроны деревьев дрожали,
в безлунную глядя долину,
и с воем вдали исчезали,
как псы прогибая спины.
И в зарослях ежевики,
среди камышей высоких,
ласкали песочные брызги
ее золотистую косу.
Я снял ремень с пистолетом.
Слетели корсажи и платья.
И крылья бросая на ветер,
раскрылись жарко объятья.
Ее белоснежная кожа
дышала прелестью юной.
Ничто сравниться не может
с сиянием нежности лунной.
А бедра ее метались,
как стайка рыб оголтелых,
то страстно пылая, как пламя,
то стыв, как речные форели.
И лучшей в мире дорогой,
как две молодых кобылицы,
без шпор и уздечек убогих
неслись мы вместе к зарнице.
И я не скажу вам ни слова,
о том, что она мне шептала.
Мужчину нескромная повесть
о женщине не украшает.
В песчинках и поцелуях
ее проводив на рассвете,
кинжальные росчерки лилий
оставил трефовый ветер.
Я вел себя как цыган,
который любовь уважает.
Закончив короткий роман,
с подарком она убежала.
Сказав на прощанье, что любит.
Ушла она к мужу другому.
И пусть меня люди осудят,
но я был ей верен до гроба.
@ @ @ @ @ @ @
Из Габриелы Мистраль
7 марта 1889 // Поздравляю с Днём Рождения!
...я был в этом овеянном славой городе только 1 раз зимой когда работал в чилийской компании Corpora Tresmontes (три горы) ...днём я был занят и к вечному огню смог добраться только уже ближе к ночи ...никого там тогда уже или ещё не было ...ни одного человека ...это потом я уже понял что 1 человек там всё-таки был ...на последней картинке с моего стола изображён вулкан Осорно в Чили ...но мы тогда поднялись только до горнолыжной станции ...был там ещё такой забавный снеговик а другого мальчика зовут Алёша ...это его отец снял через год 1 замечательный фильм ...хотя мне ещё вспоминается 1 песня ...одна из моих любимых песен ...так что мальчиков на самом деле как бы 7 ...а для кого-то и все 8 ===>>> http://www.stihi.ru/2013/12/25/5745
ПРИРОДА / ПЕЙЗАЖ ПАТАГОНИИ / III. ТРИ ДЕРЕВА
Три сваленных дерева
остались на краю дороги.
Их забыл дровосек, и они говорят
скорбно и любовно, как трое слепых.
Закатное солнце проливает
свою живую кровь на их рассеченные
тела, и ветер прикасается к их пахнущим
свежестью внутренностям!
Стволы их лежат в обнимку,
нежно касаясь друг друга ветвями
с трепещущей листвой, а их свежие раны,
как глаза в слезах, полны невысказанными мольбами.
Дровосек забыл про них. Ночь
придет. И я останусь с ними.
Сердце мое впитает их нежные
смолы, пылая словно в огне.
Спокойно и бережно мы встретим день скорби!
P.S.
"...В этой сотне стихотворений кровоточит больное прошлое, в котором песня изошла кровью, чтобы помочь мне. Я оставляю его за собой, как темную котловину, и по более милосердным склонам поднимаюсь к тем духовным высотам, где широкий свет упадет наконец на мои дни. Оттуда я произнесу слова надежды, не вглядываясь снова в свое сердце; скажу, как это сделал один сострадательный человек, чтобы "утешить людей..."
Обет. Габриела Мистраль
См. также Габриела Мистраль. Лирика.
Перевод с испанского О. Савича
М.: "Х. л.", 1963
<=========================>
ГИМН ТРОПИЧЕСКОМУ СОЛНЦУ.
Gabriela Mistral /стр. 19-23/ Габриела Мистраль
О солнце инков, солнце майя,
ты плод американский, спелый,
кечуа, майя обожали
твое сияющее тело;
и кожу старых аймара
ты выкрасило красным мелом;
фазаном красным ты встаешь,
уходишь ты фазаном белым;
художник и татуировщик
из рода тигров и людей,
ты -- солнце гор, равнин, пустыни,
ты -- солнце рек, теснин, полей.
Ты нас ведешь, и ты идешь
за нами гончей золотою,
ты на земле и в море -- знамя,
для братьев всех моих святое.
Мы затеряемся -- ищите
в низинах -- раскаленных ямах,
на родине деревьев хлебных
и перуанского бальзама.
Белеешь в Куско над пустыней;
ты -- Мексики большая песня,
что в небе над Майябом бродит,
ты -- огненный маис чудесный, -
его повсюду жаждут губы,
как манны жаждали небесной.
Бежишь бегом ты по лазури,
летишь над полем голубым,
олень то белый, то кровавый, -
он ранен, но недостижим.
О солнце Андов, ты -- эмблема
людей Америки, их сторож,
ты -- пастырь пламенного стада,
земли горящая опора;
не плавишься и нас не плавишь
в жаре сжигающего горна;
кецаль, весь белый от огня,
создав народы, ты их кормишь;
огонь -- на всех путях вожатый
огней блуждающих нагорных.
Небесный корень, ты -- целитель
индейцев, исходящих кровью;
с любовью ты спасаешь их
и убиваешь их с любовью.
Кецалькоатль, отец ремесел
с миндалевидными глазами,
индиго мелешь, скромный хлопок
возделываешь ты руками;
ты красишь пряжу индианок
колибри яркими цветами,
ты головы их вырезаешь,
как будто греческий орнамент:
ты -- птица Рок, и твой птенец --
безумный ветер над морями.
Ты кроткий повелитель наш,
так не являлись даже боги;
ты стаей горлинок белеешь,
каскадом мчишься быстроногим.
А что же сделали мы сами
и почему преобразились?
В угодья, залитые солнцем,
болота наши превратились,
и мы, приняв их во владенье,
огню и солнцу поклонились.
Тебе доверила я мертвых, --
как на углях, они горели,
и спят семьею саламандр,
и видят сны, как на постели;
иль в сумерки они уходят,
как дрока заросли, пылая,
на Западе желтея вдруг,
топазами вдали сгорая.
И если в эти сорок лет меня
ты не вписало в память,
взгляни, признай меня, как манго,
как пирамиды-тезки камень,
как на заре полет фламинго,
как поле с яркими цветами.
Как наш магей, как наша юкка
и как кувшины перуанца,
как тыквенный сосуд индейца,
как флейта древняя и танцы,
тобой дышу, в тебе одном
и раскрываюсь и купаюсь.
Лепи меня, как ты лепил их,
свое дыханье в них вливая;
дай мне средь них и с ними жить,
быть изумленной, изумляя.
Я шла по чужеземной почве,
плоды чужие покупала;
там стол так тверд, бокал не звонок,
там жидок мед, вино устало;
я гимны пела мне чужие,
молитвы смерти повторяла,
спала под мертвою звездою,
драконов мертвых я видала.
Вернулась я, и ты верни мне
мой облик, данный от рожденья.
Обдай меня фонтаном алым
и вывари в своем кипенье.
Ты выбели и вычерни меня
в твоих растворах едких.
Во мне тупые страхи выжги,
грязь высуши, мечты проветри
и прокали слова и речь,
жги рот, и песню, и дыханье,
очисти слух, омой глаза
и сделай тонким осязанье.
И новой -- кровь, и новым -- мозг,
и слезы новыми ты сделай.
Пот высуши и вылечи
меня от ран души и тела.
И снова ты меня возьми
в те хороводы, что танцуют
по всей Америке огромной
и славят мощь твою святую.
Мы, люди кечуа и майя,
мы прежней клятвою клянемся.
Ты -- вечно; к Времени уйдя,
мы к Вечности опять вернемся.
Опав, как золотые листья,
как красного руна шерстинки,
к тебе вернемся после смерти,
как говорили маги-инки.
Придем, как гроздья к виноделу,
бессмертье возвратится с нами;
так золотой косяк всплывает
по воле моря над волнами;
и так гиганты-анаконды
встают по свисту над кустами+
<=========================>
Пейзаж Патагонии
Туман непроглядный, вечный -- чтоб я позабыла,
где выплеснута на берег соленой волною.
Земля, куда я ступила, незнакома с весною.
Как мать, меня долгая ночь от мира укрыла.
Вкруг дома ветер ведет перекличку рыданий
и воплей и, словно стекло, мой крик разбивает.
На белой равнине, где горизонт нескончаем,
я вижу закатов болезненных умиранье.
К кому же может воззвать та, что здесь очутилась,
если дальше нее одни мертвецы бывали?
Они лишь видят, как ширится море печали
между ними и теми, с кем душа не простилась.
В порту -- корабли; паруса белесого цвета;
они из стран, чьих людей не звала я своими,
моряки, незнакомые с цветами моими,
привозят бледные фрукты, не знавшие света.
И вопрос, как бы я задать его ни хотела,
не сорвется с губ, когда провожаю их взором:
их язык -- чужой, не язык любви, на котором
в счастливые дни моя мать свою песню пела.
Вижу: падает снег, -- так сыплется пыль в могилу,
вижу: туман растет, словно сама умираю,
и мгновений, чтоб с ума не сойти, не считаю,
потому что долгая ночь только входит в силу.
Вижу равнину, где боль и восторг бесконечны, --
по доброй воле пришла я к пустынным пейзажам.
Снег, как чье-то лицо, всегда за окном на страже,
его совершенная белизна вековечна.
Он всегда надо мной, как бога взгляд беспредельный
и как лепестки цветов апельсина на крыше;
и, словно судьба, что течет, не видя, не слыша,
он будет падать вот так же и в час мой смертельный.
Перевод О. Савича // http://lib.ru/POEZIQ/MISTRAL_G/stihi.txt
<=========================>
НАБОЖНОСТЬ.
Я к сторожу на маяке
хочу подняться тропкой тесной,
узнать, как солона волна,
в глазах его увидеть бездну.
К нему дойду я, если жив он,
старик просоленный, железный.
Как говорят, глядит отшельник
лишь на Восток, - но бесполезно.
Загорожу его от моря,
пусть взглянет на меня, не в бездну.
Он знает все про эту ночь -
мою дорогу без названья.
Он знает спрутов, и буруны,
и крик, лишающий сознанья.
Прилив покрыл его плевками,
но все ж он высится над пляжем.
Освистан чайками и бел,
как раненый солдат на страже,
он нем, отсутствует, недвижен,
как будто не родился даже.
Но к башне маяка упрямо
иду обрывистой тропою.
Пусть мне старик откроет все
божественное и земное.
Ему кувшинчик молока,
глоток вина несу с собою...
А он все слушает на башне
морей самовлюбленных пенье.
А если ничего не слышит,
покрытый солью и забвеньем?
<=========================>
СМЕРТЬ МОРЯ.
Как-то ночью умерло море,
словно жить в берегах устало,
все сморщилось, все стянулось,
как снятое покрывало.
Альбатросом в пьяном восторге
или чайкой, что жизнь спасала,
до последнего горизонта
на девятом вале умчалось.
И когда обворованный мир
открыл глаза на рассвете,
оно стало сломанным рогом:
кричи - ни за что не ответит.
И когда рыбаки решились
на уродливый берег спуститься,
был весь берег смят и взъерошен,
словно загнанная лисица.
Было так велико молчанье,
что оно нас всех угнетало,
и казалось, высится берег,
словно колокол, сломанный шквалом.
Где боролся с ним бог и оно
под его хлыстом рычало
и прыжками оленя в гневе
на удары его отвечало;
где соленые губы сливались
в молодом любовном волненье,
где танцы в кругу золотом
повторяли жизни круженье,
там остались одни ракушки,
блеск скелетов мертвенно-бледный
и медузы, что вдруг оказались
без любви, без себя, без тела.
Там остались призраки-дюны,
словно пепел и словно вдовы,
и глядели в слепую пустыню,
где не будет радости новой.
И туман, перо за пером
ощупывая со стоном,
над мертвым большим альбатросом
стоял, словно Антигона.
Глядели глазами сирот
устья рек, утесы и скалы
в холодный пустой горизонт,
их любовь он не возвращал им.
И хоть морем мы не владели,
как подстриженною овечкой,
но баюкали женщины ночью
его, как ребенка, у печки;
и хоть в снах оно нас ловило
всеми щупальцами осьминога
и утопленников то и дело
прибивало оно к порогу,
но, не видя его и не слыша,
мы медленно умирали,
и наши иссохшие щеки
ввалились от горькой печали.
За то, чтоб увидеть, как мчится
быком одичалым на гравий,
разбрасывая раздраженно
медуз и зеленые травы;
за то, чтоб оно нас било
просоленными крылами,
чтоб на берег рушились волны,
набитые чудесами,
мы дали бы морю выкуп,
платили бы мы домами
и - как побежденное племя
сыновьями и дочерями.
Как задохнувшимся в шахте,
дыхания нам не хватает,
и гимны, и песни, и слово
на наших губах умирают.
Все зовем мы его и зовем,
рыбаки с большими глазами,
и горько плачем в обнимку
с обиженными парусами.
И, качаясь на них, качаясь,-
их когда-то качало море,-
мы сожженные травы жуем -
в них вкус водяного простора
или наши руки кусаем,
как скифы пленные в горе.
И, схватившись за руки с плачем,
когда ночь покрывает сушу,
мы вопим, старики и дети,
как забытые богом души:
@
= Никогда -ii- аргентинская песня =
LOS NOCHEROS*
Слова и Музыка: Х. Карлос Спесиале
* ночные шофёры
Никогда 19/-ii-/21 аргентинская песня
День умирает ночью
Ночь умирает днем
Только моя любовь к тебе не умрет никогда
Только моя любовь к тебе не умрет
Только моя любовь к тебе не умрет никогда
Не умрет никогда, никогда
Огонь умирает в воде
Зима умирает весной
Только моя любовь к тебе не умрет никогда
Только моя любовь к тебе не умрет
Только моя любовь к тебе не умрет никогда
Не умрет никогда, никогда
Потому что ты надежда моей жизни
Ты в небе сияешь доброй звездой
Поэтому я люблю тебя так сильно
И моя любовь к тебе не умрет никогда
И моя любовь к тебе не умрет
Не умрет никогда, никогда
Счастье умирает в горе
Слеза умирает в улыбке
Только моя любовь к тебе не умрет никогда
Только моя любовь к тебе не умрет
Только моя любовь к тебе не умрет никогда
Не умрет никогда, никогда
Зло умирает в добре
Цветок умирает от своей любви
Только моя любовь к тебе не умрет никогда
Только моя любовь к тебе не умрет
Только моя любовь к тебе не умрет никогда
Не умрет никогда, никогда.
Свидетельство о публикации No. 103103100001
((:: на другой моей страничке ::))
http://www.losnocheros.net/discografia/en_vivo/4.htm
Jama's
Letra y Musica: J. Carlos Speciale
El dia muere en la noche
La noche muere en el dia
Pero mi amor por ti no morira jamas
Pero mi amor por ti no morira
Pero mi amor por ti no morira jamas
No morira jamas, jamas
El fuego muere en el agua
El invierno en la primavera
Pero mi amor por ti no morira jamas
Pero mi amor por ti no morira
Pero mi amor por ti no morira jamas
No morira jamas, jamas
Porque tu eres en mi vida la esperanza
Te has brindado como un cielo de bondad
Pero es tanto, tanto que te quiero
Que mi amor por ti no morira jamas
Pero mi amor por ti no morira jamas
No morira jamas, jamas
La dicha muere en tristeza
El llanto en la alegria
Pero mi amor por ti no morira jamas
Pero mi amor por ti no morira
Pero mi amor por ti no morira jamas
No morira jamas, jamas
Lo malo muere en lo bueno
La flor por su amor muere
Pero mi amor por ti no morira jamas
Pero mi amor por ti no morira
Pero mi amor por ti no morira jamas
No morira jamas, jamas
Porque tu eres en mi vida la esperanza
Te has brindado como un cielo de bondad
Porque es tanto, tanto que te quiero
Que mi amor por ti no morira jamas
Pero mi amor por ti no morira jamas
No morira jamas, jamas.
@
// СЕРДЦЕ СОЛДАТА.
Сердце солдата пахнет портянками, порохом, кровью, говном.
Но этой кашей намертво скреплен весь этот мир за окном.
Что же останется после тебя :: куча дерьма или подвиг любви?
Миг выбора будет подобен звезде , упавшей в руки твои+
// EL CORAZO'N DE SOLDADO.
El corazo'n de soldado huele a po'lvora, sangre y fuego.
Pero la vida detra's de ventanas se mueve solo por ello.
?Y que dejara's aqui :: hazana de amor o pila de miedo?
La u'ltima verdad caera' en tus manos como 1* estrella+
*1 = No. 1
@
ПАУТИНА, НАПОЛНЕННАЯ КАПЛЯМИ РОСЫ…
В интернете есть несколько переводов этого
стихотворения, но исходный текст я так и не
нашёл… и его настоящего названия не знаю *)
***
«Нет, не касайся её!: это – паутина, наполненная каплями росы.»
Дамасо Алонсо
Если мои глаза лгут тебе,
а ночь моя холодна как лёд,
не ищи меня,
не жди меня.
Ты уже не нужен мне как прежде.
Но,
если ты найдёшь забытый цветок
в цепкой лозе моих пальцев,
спроси его,
может быть он помнит
один вечерний поцелуй
и две слезы, бегущие среди людей.
Кончи СЕДАНО
***
"!No, no la toques!: es una tela de arana cuajada de gotas de rocio."
Da'maso Alonso
Si mis ojos te mienten
y mi noche es de hielo
no me busques,
no me esperes.
Ya no te necesito como entonces.
Mas,
si encuentras una flor olvidada
entre el recio sarmiento de mis manos
preguntale
quiza ella recuerde
un beso y una tarde
y dos lagrimas huyendo entre la gente.
Conchi SEDANO
*) Буду признателен всем любителям испанской поэзии
за более подробную информацию о современной испанской
поэтессе Кончи Седано... в интернете я нашёл только эту ссылку -
http://conchisedano.com/
…и маленький рождественский подарок для тех, кто читает по-английски
THE GIFT OF THE MAGI
(The Four Million, by O. Henry)
One dollar and eighty-seven cents. That was all. And sixty cents of it was in pennies. Pennies saved one and two at a time by bulldozing the grocer and the vegetable man and the butcher until one's cheeks burned with the silent imputation of parsimony that such close dealing implied. Three times Della counted it. One dollar and eighty-seven cents. And the next day would be Christmas.
There was clearly nothing to do but flop down on the shabby little couch and howl. So Della did it. Which instigates the moral reflection that life is made up of sobs, sniffles, and smiles, with sniffles predominating.
While the mistress of the home is gradually subsiding from the first stage to the second, take a look at the home. A furnished flat at $8 per week. It did not exactly beggar description, but it certainly had that word on the lookout for the mendicancy squad.
In the vestibule below was a letter-box into which no letter would go, and an electric button from which no mortal finger could coax a ring. Also appertaining thereunto was a card bearing the name "Mr. James Dillingham Young." The "Dillingham" had been flung to the breeze during a former period of prosperity when its possessor was being paid $30 per week. Now, when the income was shrunk to $20, the letters of "Dillingham" looked blurred, as though they were thinking seriously of contracting to a modest and unassuming D. But whenever Mr. James Dillingham Young came home and reached his flat above he was called "Jim" and greatly hugged by Mrs. James Dillingham Young, already introduced to you as Della. Which is all very good.
Della finished her cry and attended to her cheeks with the powder rag. She stood by the window and looked out dully at a grey cat walking a grey fence in a grey backyard. Tomorrow would be Christmas Day, and she had only $1.87 with which to buy Jim a present. She had been saving every penny she could for months, with this result. Twenty dollars a week doesn't go far. Expenses had been greater than she had calculated. They always are. Only $1.87 to buy a present for Jim. Her Jim. Many a happy hour she had spent planning for something nice for him. Something fine and rare and sterling—something just a little bit near to being worthy of the honour of being owned by Jim.
There was a pier-glass between the windows of the room. Perhaps you have seen a pier-glass in an $8 flat. A very thin and very agile person may, by observing his reflection in a rapid sequence of longitudinal strips, obtain a fairly accurate conception of his looks. Della, being slender, had mastered the art.
Suddenly she whirled from the window and stood before the glass. Her eyes were shining brilliantly, but her face had lost its colour within twenty seconds. Rapidly she pulled down her hair and let it fall to its full length.
Now, there were two possessions of the James Dillingham Youngs in which they both took a mighty pride. One was Jim's gold watch that had been his father's and his grandfather's. The other was Della's hair. Had the Queen of Sheba lived in the flat across the airshaft, Della would have let her hair hang out the window some day to dry just to depreciate Her Majesty's jewels and gifts. Had King Solomon been the janitor, with all his treasures piled up in the basement, Jim would have pulled out his watch every time he passed, just to see him pluck at his beard from envy.
So now Della's beautiful hair fell about her, rippling and shining like a cascade of brown waters. It reached below her knee and made itself almost a garment for her. And then she did it up again nervously and quickly. Once she faltered for a minute and stood still while a tear or two splashed on the worn red carpet.
On went her old brown jacket; on went her old brown hat. With a whirl of skirts and with the brilliant sparkle still in her eyes, she fluttered out the door and down the stairs to the street.
Where she stopped the sign read: "Mme. Sofronie. Hair Goods of All Kinds." One flight up Della ran, and collected herself, panting. Madame, large, too white, chilly, hardly looked the "Sofronie."
"Will you buy my hair?" asked Della.
"I buy hair," said Madame. "Take yer hat off and let's have a sight at the looks of it."
Down rippled the brown cascade. "Twenty dollars," said Madame, lifting the mass with a practised hand.
"Give it to me quick," said Della.
Oh, and the next two hours tripped by on rosy wings. Forget the hashed metaphor. She was ransacking the stores for Jim's present.
She found it at last. It surely had been made for Jim and no one else. There was no other like it in any of the stores, and she had turned all of them inside out. It was a platinum fob chain simple and chaste in design, properly proclaiming its value by substance alone and not by meretricious ornamentation—as all good things should do. It was even worthy of The Watch. As soon as she saw it she knew that it must be Jim's. It was like him. Quietness and value—the description applied to both. Twenty-one dollars they took from her for it, and she hurried home with the 87 cents. With that chain on his watch Jim might be properly anxious about the time in any company. Grand as the watch was, he sometimes looked at it on the sly on account of the old leather strap that he used in place of a chain.
When Della reached home her intoxication gave way a little to prudence and reason. She got out her curling irons and lighted the gas and went to work repairing the ravages made by generosity added to love. Which is always a tremendous task, dear friends—a mammoth task.
Within forty minutes her head was covered with tiny, close-lying curls that made her look wonderfully like a truant schoolboy. She looked at her reflection in the mirror long, carefully, and critically.
"If Jim doesn't kill me," she said to herself, "before he takes a second look at me, he'll say I look like a Coney Island chorus girl. But what could I do—oh! what could I do with a dollar and eighty-seven cents?"
At 7 o'clock the coffee was made and the frying-pan was on the back of the stove hot and ready to cook the chops.
Jim was never late. Della doubled the fob chain in her hand and sat on the corner of the table near the door that he always entered. Then she heard his step on the stair away down on the first flight, and she turned white for just a moment. She had a habit for saying little silent prayers about the simplest everyday things, and now she whispered: "Please God, make him think I am still pretty."
The door opened and Jim stepped in and closed it. He looked thin and very serious. Poor fellow, he was only twenty-two—and to be burdened with a family! He needed a new overcoat and he was without gloves.
Jim stopped inside the door, as immovable as a setter at the scent of quail. His eyes were fixed upon Della, and there was an expression in them that she could not read, and it terrified her. It was not anger, nor surprise, nor disapproval, nor horror, nor any of the sentiments that she had been prepared for. He simply stared at her fixedly with that peculiar expression on his face.
Della wriggled off the table and went for him.
"Jim, darling," she cried, "don't look at me that way. I had my hair cut off and sold because I couldn't have lived through Christmas without giving you a present. It'll grow out again—you won't mind, will you? I just had to do it. My hair grows awfully fast. Say 'Merry Christmas!' Jim, and let's be happy. You don't know what a nice—what a beautiful, nice gift I've got for you."
"You've cut off your hair?" asked Jim, laboriously, as if he had not arrived at that patent fact yet even after the hardest mental labor.
"Cut it off and sold it," said Della. "Don't you like me just as well, anyhow? I'm me without my hair, ain't I?"
Jim looked about the room curiously.
"You say your hair is gone?" he said, with an air almost of idiocy.
"You needn't look for it," said Della. "It's sold, I tell you—sold and gone, too. It's Christmas Eve, boy. Be good to me, for it went for you. Maybe the hairs of my head were numbered," she went on with sudden serious sweetness, "but nobody could ever count my love for you. Shall I put the chops on, Jim?"
Out of his trance Jim seemed quickly to wake. He enfolded his Della. For ten seconds let us regard with discreet scrutiny some inconsequential object in the other direction. Eight dollars a week or a million a year—what is the difference? A mathematician or a wit would give you the wrong answer. The magi brought valuable gifts, but that was not among them. This dark assertion will be illuminated later on.
Jim drew a package from his overcoat pocket and threw it upon the table.
"Don't make any mistake, Dell," he said, "about me. I don't think there's anything in the way of a haircut or a shave or a shampoo that could make me like my girl any less. But if you'll unwrap that package you may see why you had me going a while at first."
White fingers and nimble tore at the string and paper. And then an ecstatic scream of joy; and then, alas! a quick feminine change to hysterical tears and wails, necessitating the immediate employment of all the comforting powers of the lord of the flat.
For there lay The Combs—the set of combs, side and back, that Della had worshipped long in a Broadway window. Beautiful combs, pure tortoise shell, with jewelled rims—just the shade to wear in the beautiful vanished hair. They were expensive combs, she knew, and her heart had simply craved and yearned over them without the least hope of possession. And now, they were hers, but the tresses that should have adorned the coveted adornments were gone.
But she hugged them to her bosom, and at length she was able to look up with dim eyes and a smile and say: "My hair grows so fast, Jim!"
And then Della leaped up like a little singed cat and cried, "Oh, oh!"
Jim had not yet seen his beautiful present. She held it out to him eagerly upon her open palm. The dull precious metal seemed to flash with a reflection of her bright and ardent spirit.
"Isn't it a dandy, Jim? I hunted all over town to find it. You'll have to look at the time a hundred times a day now. Give me your watch. I want to see how it looks on it."
Instead of obeying, Jim tumbled down on the couch and put his hands under the back of his head and smiled.
"Dell," said he, "let's put our Christmas presents away and keep 'em a while. They're too nice to use just at present. I sold the watch to get the money to buy your combs. And now suppose you put the chops on."
The magi, as you know, were wise men—wonderfully wise men—who brought gifts to the Babe in the manger. They invented the art of giving Christmas presents. Being wise, their gifts were no doubt wise ones, possibly bearing the privilege of exchange in case of duplication. And here I have lamely related to you the uneventful chronicle of two foolish children in a flat who most unwisely sacrificed for each other the greatest treasures of their house. But in a last word to the wise of these days let it be said that of all who give gifts these two were the wisest. Of all who give and receive gifts, such as they are wisest. Everywhere they are wisest. They are the magi.
и для тех, кто не читает по-английски…
О'Генри. ДАРЫ ВОЛХВОВ
© Перевод, Е.Калашникова
Один доллар восемьдесят семь центов. Это было все. Из них шестьдесят центов монетками по одному центу. За каждую из этих монеток пришлось торговаться с бакалейщиком, зеленщиком, мясником так, что даже уши горели от безмолвного неодобрения, которое вызывала подобная бережливость. Делла пересчитала три раза. Один доллар восемьдесят семь центов. А завтра Рождество.
Единственное, что тут можно было сделать, это хлопнуться на старенькую кушетку и зареветь. Именно так Делла и поступила. Откуда напрашивается философский вывод, что жизнь состоит из слез, вздохов и улыбок, причем вздохи преобладают.
Пока хозяйка дома проходит все эти стадии, оглядим самый дом. Меблированная квартирка за восемь долларов в неделю. В обстановке не то чтобы вопиющая нищета, но скорее красноречиво молчащая бедность. Внизу, на парадной двери, ящик для писем, в щель которого не протиснулось бы ни одно письмо, и кнопка электрического звонка, из которой ни одному смертному не удалось бы выдавить ни звука. К сему присовокуплялась карточка с надписью: «М-р Джеймс Диллингем Юнг». «Диллингем» развернулось во всю длину в недавний период благосостояния, когда обладатель указанного имени получал тридцать долларов в неделю. Теперь, после того, как этот доход понизился до двадцати долларов, буквы в слове «Диллингем» потускнели, словно не на шутку задумавшись: а не сократиться ли им в скромное и непритязательное «Д»? Но когда мистер Джеймс Диллингем Юнг приходил домой и поднимался к себе на верхний этаж, его неизменно встречал возглас: «Джим!» — и нежные объятия миссис Джеймс Диллингем Юнг, уже представленной вам под именем Деллы. А это, право же, очень мило.
Делла кончила плакать и прошлась пуховкой по щекам. Она теперь стояла у окна и уныло глядела на серую кошку, прогуливавшуюся по серому забору вдоль серого двора. Завтра Рождество, а у нее только один доллар восемьдесят семь центов на подарок Джиму! Долгие месяцы она выгадывала буквально каждый цент, и вот все, чего она достигла. На двадцать долларов в неделю далеко не уедешь. Расходы оказались больше, чем она рассчитывала. С расходами всегда так бывает. Только доллар восемьдесят семь центов на подарок Джиму! Ее Джиму! Сколько радостных часов она провела, придумывая, что бы такое ему подарить к Рождеству. Что-нибудь совсем особенное, редкостное, драгоценное, что-нибудь, хоть чуть-чуть достойное высокой чести принадлежать Джиму.
В простенке между окнами стояло трюмо. Вам никогда не приходилось смотреться в трюмо восьмидолларовой меблированной квартиры? Очень худой и очень подвижный человек может, наблюдая последовательную смену отражений в его узких створках, составить себе довольно точное представление о собственной внешности. Делле, которая была хрупкого сложения, удалось овладеть этим искусством.
Она вдруг отскочила от окна и бросилась к зеркалу. Глаза ее сверкали, но с лица за двадцать секунд сбежали краски. Быстрым движением она вытащила шпильки и распустила волосы.
Надо вам сказать, что у четы Джеймс Диллингем Юнг было два сокровища, составлявших предмет их гордости. Одно — золотые часы Джима, принадлежавшие его отцу и деду, другое — волосы Деллы. Если бы царица Савская проживала в доме напротив, Делла, помыв голову, непременно просушивала бы у окна распущенные волосы — специально для того, чтобы заставить померкнуть все наряды и украшения ее величества. Если бы царь Соломон служил в том же доме швейцаром и хранил в подвале все свои богатства, Джим, проходя мимо, всякий раз доставал бы часы из кармана — специально для того, чтобы увидеть, как он рвет на себе бороду от зависти.
И вот прекрасные волосы Деллы рассыпались, блестя и переливаясь, точно струи каштанового водопада. Они спускались ниже колен и плащом окутывали почти всю ее фигуру. Но она тотчас же, нервничая и торопясь, принялась снова подбирать их. Потом, словно заколебавшись, с минуту стояла неподвижно, и две или три слезинки упали на ветхий красный ковер.
Старенький коричневый жакет на плечи, старенькую коричневую шляпку на голову — и, взметнув юбками, сверкнув невысохшими блестками в глазах, она уже мчалась вниз, на улицу.
Вывеска, у которой она остановилась, гласила: «M-me Sophronie. Всевозможные изделия из волос». Делла взбежала на второй этаж и остановилась, с трудом переводя дух.
— Не купите ли вы мои волосы? — спросила она у мадам.
— Я покупаю волосы, — ответила мадам. — Снимите шляпку, надо посмотреть товар.
Снова заструился каштановый водопад.
— Двадцать долларов, — сказала мадам, привычно взвешивая на руке густую массу.
— Давайте скорее, — сказала Делла.
Следующие два часа пролетели на розовых крыльях — прошу прощенья за избитую метафору. Делла рыскала по магазинам в поисках подарка для Джима.
Наконец она нашла. Без сомнения, это было создано для Джима, и только для него. Ничего подобного не нашлось в других магазинах, а уж она все в них перевернула вверх дном. Это была платиновая цепочка для карманных часов, простого и строгого рисунка, пленявшая истинными своими качествами, а не показным блеском, — такими и должны быть все хорошие вещи. Ее, пожалуй, даже можно было признать достойной часов. Как только Делла увидела ее, она поняла, что цепочка должна принадлежать Джиму. Она была такая же, как сам Джим. Скромность и достоинство — эти качества отличали обоих. Двадцать один доллар пришлось уплатить в кассу, и Делла поспешила домой с восемьюдесятью семью центами в кармане. При такой цепочке Джиму в любом обществе не зазорно будет поинтересоваться, который час. Как ни великолепны были его часы, а смотрел он на них часто украдкой, потому что они висели на дрянном кожаном ремешке.
Дома оживление Деллы поулеглось и уступило место предусмотрительности и расчету. Она достала щипцы для завивки, зажгла газ и принялась исправлять разрушения, причиненные великодушием в сочетании с любовью. А это всегда тягчайший труд, друзья мои, исполинский труд.
Не прошло и сорока минут, как ее голова покрылась крутыми мелкими локончиками, которые сделали ее удивительно похожей на мальчишку, удравшего с уроков. Она посмотрела на себя в зеркало долгим, внимательным и критическим взглядом.
«Ну, — сказала она себе, — если Джим не убьет меня сразу, как только взглянет, он решит, что я похожа на хористку с Кони-Айленда. Но что же мне было делать, ах, что же мне было делать, раз у меня был только доллар и восемьдесят семь центов!»
В семь часов кофе был сварен, и раскаленная сковорода стояла на газовой плите, дожидаясь бараньих котлеток.
Джим никогда не запаздывал. Делла зажала платиновую цепочку в руке и уселась на краешек стола поближе к входной двери. Вскоре она услышала его шаги внизу на лестнице и на мгновение побледнела. У нее была привычка обращаться к богу с коротенькими молитвами по поводу всяких житейских мелочей, и она торопливо зашептала:
— Господи, сделай так, чтобы я ему не разонравилась!
Дверь отворилась, Джим вошел и закрыл ее за собой. У него было худое, озабоченное лицо. Нелегкое дело в двадцать два года быть обремененным семьей! Ему уже давно нужно было новое пальто, и руки мерзли без перчаток.
Джим неподвижно замер у дверей, точно сеттер, учуявший перепела. Его глаза остановились на Делле с выражением, которого она не могла понять, и ей стало страшно. Это не был ни гнев, ни удивление, ни упрек, ни ужас — ни одного из тех чувств, которых можно было бы ожидать. Он просто смотрел на нее, не отрывая взгляда, и лицо его не меняло своего странного выражения.
Делла соскочила со стола и бросилась к нему.
— Джим, милый, — закричала она, — не смотри на меня так! Я остригла волосы и продала их, потому что я не пережила бы, если б мне нечего было подарить тебе к Рождеству. Они опять отрастут. Ты ведь не сердишься, правда? Я не могла иначе. У меня очень быстро растут волосы. Ну, поздравь меня с Рождеством, Джим, и давай радоваться празднику. Если б ты знал, какой я тебе подарок приготовила, какой замечательный, чудесный подарок!
— Ты остригла волосы? — спросил Джим с напряжением, как будто, несмотря на усиленную работу мозга, он все еще не мог осознать этот факт.
— Да, остригла и продала, — сказала Делла. — Но ведь ты меня все равно будешь любить? Я ведь все та же, хоть и с короткими волосами.
Джим недоуменно оглядел комнату.
— Так, значит, твоих кос уже нет? — спросил он с бессмысленной настойчивостью.
— Не ищи, ты их не найдешь, — сказала Делла. — Я же тебе говорю: я их продала — остригла и продала. Сегодня сочельник, Джим. Будь со мной поласковее, потому что я это сделала для тебя. Может быть, волосы на моей голове и можно пересчитать, — продолжала она, и ее нежный голос вдруг зазвучал серьезно, — но никто, никто не мог бы измерить мою любовь к тебе! Жарить котлеты, Джим?
И Джим вышел из оцепенения. Он заключил свою Деллу в объятия. Будем скромны и на несколько секунд займемся рассмотрением какого-нибудь постороннего предмета. Что больше — восемь долларов в неделю или миллион в год? Математик или мудрец дадут вам неправильный ответ. Волхвы принесли драгоценные дары, но среди них не было одного. Впрочем, эти туманные намеки будут разъяснены далее.
Джим достал из кармана пальто сверток и бросил его на стол.
— Не пойми меня ложно, Делл, — сказал он. — Никакая прическа и стрижка не могут заставить меня разлюбить мою девочку. Но разверни этот сверток, и тогда ты поймешь, почему я в первую минуту немножко оторопел.
Белые проворные пальчики рванули бечевку и бумагу. Последовал крик восторга, тотчас же — увы! — чисто по-женски сменившийся потоком слез и стонов, так что потребовалось немедленно применить все успокоительные средства, имевшиеся в распоряжении хозяина дома.
Ибо на столе лежали гребни, тот самый набор гребней — один задний и два боковых, — которым Делла давно уже благоговейно любовалась в одной витрине Бродвея. Чудесные гребни, настоящие черепаховые, с вделанными в края блестящими камешками, и как раз под цвет ее каштановых волос. Они стоили дорого — Делла знала это, — и сердце ее долго изнывало и томилось от несбыточного желания обладать ими. И вот теперь они принадлежали ей, но нет уже прекрасных кос, которые украсил бы их вожделенный блеск.
Все же она прижала гребни к груди и, когда, наконец, нашла в себе силы поднять голову и улыбнуться сквозь слезы, сказала:
— У меня очень быстро растут волосы, Джим!
Тут она вдруг подскочила, как ошпаренный котенок, и воскликнула:
— Ах, боже мой!
Ведь Джим еще не видел ее замечательного подарка. Она поспешно протянула ему цепочку на раскрытой ладони. Матовый драгоценный металл, казалось, заиграл в лучах ее бурной и искренней радости.
— Разве не прелесть, Джим? Я весь город обегала, покуда нашла это. Теперь можешь хоть сто раз в день смотреть, который час. Дай-ка мне часы. Я хочу посмотреть, как это будет выглядеть все вместе.
Но Джим, вместо того чтобы послушаться, лег на кушетку, подложил обе руки под голову и улыбнулся.
— Делл, — сказал он, — придется нам пока спрятать наши подарки, пусть полежат немножко. Они для нас сейчас слишком хороши. Часы я продал, чтобы купить тебе гребни. А теперь, пожалуй, самое время жарить котлеты.
Волхвы, те, что принесли дары младенцу в яслях, были, как известно, мудрые, удивительно мудрые люди. Они-то и завели моду делать рождественские подарки. И так как они были мудры, то и дары их были мудры, может быть, даже с оговоренным правом обмена в случае непригодности. А я тут рассказал вам ничем не примечательную историю про двух глупых детей из восьмидолларовой квартирки, которые самым немудрым образом пожертвовали друг для друга своими величайшими сокровищами. Но да будет сказано в назидание мудрецам наших дней, что из всех дарителей эти двое были мудрейшими. Из всех, кто подносит и принимает дары, истинно мудры лишь подобные им. Везде и всюду. Они и есть волхвы.