Я действительно всегда говорю ему: «Заткнись!»
Грубо, порывисто, не стесняясь и не обрывая себя на обидных фразах.
Надо же, черт бы тебя побрал, белокурый,
Я-то привыкла быть доброю в сказках,
Что ты расклад мне ломаешь, карточно-жизненный?
Подбираю под себя ноги в цветных носках,
Цежу глинтвейн сквозь горячие зубы,
Плююсь гвоздикой, давлюсь корицей,
Смотрю в глаза его светло-манящие,
Думаю: что же ты, черт! Надо ж такому случиться!
Прямо в разгар моего идеального счастья!
Вслух рассуждаю, что с кем-то ему надо встречаться:
Возраст и эти глаза, ну, в общем,
Такие ресницы – да целовать бы на ночь
Краснею. Жую апельсин. Глотаю цедру.
Молодец. Про себя добавляю, что целовать бы в ночь
И с утра - контрольный.
И прямо чувствую, как в мурашки собираются нервы –
И давай гонять по моим поясничным широтам.
Я еще раз спрошу: ну какого же черта?
сегодня, сейчас и - ты!
И тут перехожу-на-грубости,
Давлю, хребет ломаю, ничего не жалея,
Ничего святого не имея, в сущности.
Беру за живое, сжимаю до боли и жду,
Пока заалеет, пока он не скажет, что ему хоть немного,
Но невероятно больно от моих этих мерзких выпадов.
Но он молчит: ложечка вдруг из чашечки выпала -
Странный звук...
Говорю: подбери, да где там:
Завидев колени глазами наивными,
Вижу о, как, как же ему интересно,
Мягкая ль ткань и не холодно ль
В этой пижаме спать мне ночью.
И рукой, рукой по конечности,
Как бы все между приличий
и между - прочим.
А я – что же я делаю?
Глинтвейн горяч, ложечка с каплями, ай да на пол,
Ай да вот странный звук,
Я сжимаю чашку до хруста суставов
И не убираю – его – рук.