Владимиру Ивановичу ОСАДЧЕМУ
Заломив берет свой на висок,
сколько раз
я пролетал здесь мимо,
где Катунь не задушил песок,
где копила горький сок калина.
Здесь, под небом строгим и родным,
твёрдую пшеницу сея в мае,
понимаем, что Сибирь - не Крым.
И не только это понимаем.
Круто поворачивать нельзя,
там, где столб
и знак на нём неброский,
поворот направо - это Сростки.
Зло визжат железом тормоза.
Клюв тупой тряся передо мной,
местный жирный гусь шипит от злости.
Пусть шипит, мне слышать не впервой,
мне не до гусей,
я нынче - в гости.
Мне в тот дом, в котором тишина.
Тишина в музее Шукшина.
Тишина - как вызов, как упрёк:
"Ну, а ты? Чем ты ему помог?
Чем помог, земляк, ты - Шукшину?"
Я вхожу с повинной в тишину.
Чёткий след уверенной руки
под стеклом музейным я не трону.
Стенька Разин не прорвался к трону.
"Ну зачем вам бархат, мужики".
Не досталось в детстве леденцов.
Без отца на чёрном хлебе вырос.
Вырвался в Москву в конце концов,
хоть рубахи не было на вырост.
Знал - как рубят
для избы венец.
Чаще в поле шёл, а не на танцы.
Защищая честь родных сердец,
жил, не защищая диссертаций.
Ледяною, чистою водой
катится Катунь передо мной.
Задушить её не смог песок,
высохла малина,
а калина -
красной кистью тычется в висок.
Дай и мне - хоть ягодку -
для сына.
Как же терпко ягодка горчит.
Это горечь боли, а не мести.
Вгиковская шушера молчит.
Был он с ними рядом,
но не вместе.
Сок калины пальцы мне обжёг,
запекаясь, как кровоподтёк.
По реке коряги плыли мимо.
Не корягам плавать поперёк.