А весна, как невеста, сбежавшая из-под венца,
вызнав тайну, что суженый год – сын тринадцатый, змей чернокнижник,
и напрасно толпа ожидает чету у крыльца,
новокупленной обувью демисезонной вмерзая в булыжник
серой паперти, где развизжалась кликушей зима,
в дикой радости вновь извлекая меха из дырявой котомки,
превращаясь из нищенки в барыню, словно сума
перемётная, слуг созывая - порошу, пургу да позёмку.
И опять двадцать пять, да, как водится, ниже нуля,
белый снег, белый день, белый ад, и народ, одурев, отмечает
пятьдесят « кто-то помнит, какое уже?» февраля,
разливая «по беленькой», больше не веря в целительность чая.
А в моём тридесятом не выпросишь снега у зим,
и значительно больше своих минаретов, с которых виднее,
чем своих колоколен. И к власти дорвался хамсин -
сын пустынь. Пусть на час, но халиф, что поделать – повадки злодея.
Доказав, что он тоже стихия, метёт и метёт
подражательно - белым песком, распаляясь в азарте под тридцать.
Только месяц – судья равнодушно ведёт свой подсчёт
и выносит вердикт: «По нулям, господа», невзирая на лица.
Он приучен давно ко всему и не ждёт новостей,
твёрдо знает : под ручку с апрелем весна неизбежно вернется,
и на камне свернётся клубком - кротким ужиком змей,
поцелованный дважды в затылок благим, всепрощающим солнцем.