Свист ли, ветер ли тихо воет?
Только грусти уже по краям.
Нас, как минимум, в теле двое:
он, и где-то в тени его - я.
Он выходит из дома весел,
звонко, громко чеканя бетон.
В плеске улиц плывет, как крейсер,
безобразно улыбчивый он.
Пьет бездонно и без разбора,
дымно курит одну за одной,
ненавидит уснувший город,
упивающийся тишиной.
Приглашает в квартиру женщин:
тихих, страстных, печальных - любых,
чтобы после полночной желчи
поутру их забыть, не любив.
Он скулит, как слепые щены,
сквозь охрипший глухой баритон,
лицемерный, злой извращенец,
забредающий в каждый притон.
Я по-вражьи его ненавижу,
и хотя, что есть мочи бью,
он не тонет в своей кровище,
лишь смеется на горечь мою.
Я топлю его на страницах
самых чистых и честных книг,
чтоб хоть изредка находиться
впереди него - не за ним.
Даже петь стал, как первый тенор
чтобы общего с ним не иметь,
а манеру его и оттенок
его тембра не слышать в уме.
И спускаясь на лист чернилом
в рваных ранах от этих битв,
понимаю, что мне не вилы,
что я сам еще не убит,
что не бросил упрямо верить
ни в друзей, ни в любовь, ни в страну
и не бросил ждать откровений,
как зимой ожидают весну.
И бывавший везде на свете,
и пришедший теперь ко мне,
завывает на сердце ветер
или, может быть, где-то вне.
Вой же, вой же, свирепствуй туго,
помоги мне, бродяга, понять,
как такого, как он, быдлюгу,
ценят больше, чем ценят меня?