Флоран просыпается еще до звонка будильника,
поднимает себя за шкирку, идет на кухню.
...в холодильнике пусто и, кажется, что-то протухло,
да и черт с ним.
думает, что обойдется кофе,
а вместо того, почему-то, настойка пустырника.
выпивает залпом.
ощущения, как на Голгофе.
он садится в машину, принимает звонки от продюсеров.
у него сингл, клип, популярность, альбом скоро выйдет...
этим утром Флоран перманентно себя ненавидит.
впереди шоукейзы, концерты, фанаты и новые лица,
позади — чья-то тень в драных джинсах и с желтыми бусами.
он давит на газ без желания остановиться.
Микеланджело ждет весну еще, кажется, с начала осени.
улыбается ослепительно и глаза прикрывает челкой.
он выслушивает комплименты от какой-то смешной девчонки
и думает, что сегодня не удастся свалить по-быстрому.
после, в такси, он слушает, как шуршит асфальт под колесами.
и всё вроде бы правильно, но как-то почти бессмысленно.
он скрупулезно собирает видео со своим участием —
все интервью с привычными и приевшимися вопросами.
Микеланджело слился давно с дерзким образом Моцарта,
он живет на одних энергетиках, иногда разбавляя их чаем.
но если вдруг журналист невзначай его спросит о счастье,
он смеется и переводит всё в шутку.
философствует.
не отвечает.
Фло, как в четырнадцать, курит на темной лестнице.
нервно роняет пепел.
насквозь пропитался дымом.
его одержимость становится невыносимой,
её всё трудней заглушать даже новыми песнями.
ему, как Алисе, чужая улыбка мерещится
и всё остальное бледнеет.
становится неинтересным.
он прижимает гитару тесней, чем любовницу,
нежно касается струн, словно просит прощения.
как паутина, тоска оплетает вечерняя,
вновь чья-то тень проступает сквозь мутное зеркало.
то, что сегодня печалило, завтра не вспомнится.
Фло отдает себя музыке,
ведь больше некому.
Микеле снимает платки и браслеты с запястий,
с улыбкой припомнив все сплетни про шрамы на венах.
он снова один в четырех опостылевших стенах.
один...
от звериной тоски, как назло, ничего не спасает
и эта тоска острой бритвой кромсает на части,
скользит по душе (шрамы там), тело же не страдает.
он живет на сцене, цепляясь за микрофонную стойку
выкладывается на полную, не жалея своего голоса.
в его жизни друг друга сменяют контрастные полосы —
свет ярких софитов и след черной туши на зеркале.
он весь вдохновеньем горит,
только что с его пламени толку?
Микеле отдал бы всю свою музыку,
да только некому.