Иринке сразу полюбился старый дом. Комнат много – есть, где побегать. А печка большая-большая, и за ней закоулочек – «прилуб». В прятки играть хорошо, присядешь в уголке где-нибудь, и никто тебя не увидит. А под печкой тёмная дыра – подпечье. Сперва Иринка её испугалась – мало ли кто там сидит, но, когда соседка, тётя Катя Худякова, принесла им на новоселье котёночка, и он сразу убежал в подпечье, Иринка тут же готова была лезть за ним. И только к ночи Тоня с трудом уговорила её прочь отойти: всё ждала Иринка, когда котёнок выйдет. А он к утру сам вышел – молочка захотел.
На улице и того лучше. В день переезда сильно припекло солнце, с крыш часто-часто закапало, не так, как раньше – по чуть-чуть, а так, что ведра под поток ставить не успевали. По земле дружно побежали ручьи. Заблудившаяся где-то весна нашла, наконец, дорогу к реке и домам. Ночные морозы прекратились, и неугомонная капель стучала днём и ночью.
Снег разом потемнел, сугробы опали, съёжились, потом и вовсе исчезли. В межутках и на дороге стояли лужицы талой воды. Река сначала пожелтела, с неё сошёл снег, точно его языком кто-то слизал. Потом лёд посинел, вздулся, и на него уже страшно было смотреть. Иринка каждый день с горы – спускаться вниз ей строго-настрого было запрещено – глядела на реку, пока Тоня зачерпывала воду из проруби.
Её неудержимо тянуло к берегу, и Тоне приходилось силой загонять племянницу в дом. «Солнышко на улушку её манит, да и игрушек, правду сказать, у неё маловато. С чем приехала, здесь-то ничего… - вздыхала про себя Тоня. – Ладно, купим со временем. А куклу, будет минутка, и сама сошью. У нас-то самодельные больше были, а ведь так же выросли…»
И всё-таки грустила она, оттого что никак не получалось купить что-нибудь Иринке. «Ничего, доживём до лета – ягод насобираю, продам, потом съезжу в район и куплю…»
Иринка же, казалось, не замечала нехватки игрушек. Слишком много было других дел. Надо было и котёнка научить с бумажкой играть, и щепку запустить плавать по луже, и коровушку поглядеть у тёти Кати Худяковой – к той внуков только летом привозили, и потому она Иринку охотно привечала и Зорьку свою ей не раз показывала, когда во хлев к скотине ходила.
Тоня побаивалась надолго выпускать Иринку одну на улицу: не убежала бы к реке, поэтому поминутно выскакивала посмотреть, где она.
А тут замешкалась… Полы мыла, а Иринка сперва помогала ей: хваталась то за метёлку, то за тряпку, потом устала и выпросилась на улицу. Сначала ходила у самого дома, посудку – старые чашки да плошки – раскладывала. Остатки снега, вылезшую из-под него серую траву, щепочки да палочки всякие по плошкам распределяла, будто обед варит для куклы, которую с собой привезла. Потом подумала и притащила лопатку да веник.
- Это тоже ребятки, - пояснила она выглянувшей из дому Тоне. – Я их сейчас обедом накормлю, а потом тихий час у них будет.
«В садик играет, - сообразила Тоня. – Может, походит пока одна».
Она принесла старый чайник из кладовки, ведёрышко маленькое и парочку пустых консервных банок, придвинула большой чурбак – стол и, наказав Иринке к реке не ходить, ушла домывать полы.
Вроде бы и недолго мыла, но на крыльцо вышла – нет Иринки. Позвала её – не отзывается. Побежала к соседке – нету. Хорошее-то в ум не падёт… К реке кинулась.
Ещё не добежала – видит: из-под горы мужик выбирается и несёт на руках ребёнка. Тоня замерла. Господи Иисусе! Сердце как провалилось…
Двинулся мужик ближе – Семён! А на руках – Иринка…
Тоня даже сказать ничего не могла, пошевелила губами, да не идут слова. Семён увидел её лицо побелевшее:
- Живая! Успел я, слава Богу…
И на ходу – не дал Тоне, сам занёс в дом – стал рассказывать:
- Я с того берега увидел, от складов шёл, на реку смотрел. Она пришла с ведёрком, под гору спустилась и к проруби. Сперва не понял, чья. Смотрю, а она ведром зачерпывает, за водой, видно, решила сходить. А ведро-то вытянуть не могла. Скользнула за ним – и в прорубь. Хорошо, лёд держит ещё. Не помню, как перебежал. Её уж потянуло течением. Едва за пальтюшку ухватил… Она и испугаться-то не успела, намокла только.
Тоня молча слушала Семёна, стаскивая с Иринки мокрую одежду. Та тоже молчала, лишь глазами хлопала. Переодев её в сухое и закутав в тёплое одеяло, Тоня не удержалась – шлёпнула племянницу:
- Бессовестная! Говорила – не ходи к реке! А утонула бы?
…И услышав возмущённый Иринкин рёв, прижала её к себе и заплакала сама.