Бывает так. Сорок лет тому назад три молодых человека, три молодых специалиста, начали строить свою жизнь. Молодо, задорно, с верою в своё предназначение, в свою страну, друзей и счастливое будущее.
Этой цели и только ей, как им казалось, служили они – трепетно и безраздельно.
И ещё - все трое любили Поэзию.
Менялась страна, менялись подходы к организации жизни, и только их вера оставалась неизменной … Она, то поднимала их по карьерной лестнице, то бросала под ноги всё новым и новым испытаниям.
Уже нет той страны, опытом – порою очень тяжелым – нивелировались идеалы молодости, отсеивались многое из того, что казалось незыблемым, многие из тех, кого считали друзьями – предавали и только настоящее товарищество, в том числе и их дружба, без суеты и громких фраз становилась всё крепче, надёжнее.
Жизнь разбросала их по разным городам и даже странам.
Сорок лет спустя, седоватые, немного грузные, но всё также верящие в Добро и своё предназначение они встретились в Феодосии как участники Международного Гумилёвско го фестиваля поэзии «Коктебельская весна».
Было о чём поговорить…
Воспоминания, воспоминания… – это здорово! Куда нам без них. Ведь наша память и есть настоящая, не выдуманная жизнь.
Кем были, кем стали – не об этом сегодня речь.
Главное в другом: все трое сохранили, кроме всего прочего, любовь к слову, к поэзии.
Валерий Митрохин – стал профессиональным литератором. За его плечами десятки книг поэзии и прозы. Последние из них: романы «Овен», «Скорпий» и поэтический сборник «Инкунабула» отмечены премией « Серебряный стрелец». Сегодня он живёт в Симферополе.
Анатолий Пискунов – бывший крымчанин живёт в Москве.
Выпустил два авторских сборника: «И так не досягаем горизонт» и «Весны сияющая бездна».
У Вашего покорного слуги в этом году тоже вышла вторая книга – «По вере мне».
Сегодня с большой теплотой мне хочется представить Вам моего гостя, моего товарища – поэта Анатолия Пискунова.
А затем, в следующей публикации и Валерия Митрохина – нашего мэтра и друга.
Очень хочется, чтобы они понравились Вам.
Уверен, после прочтения их стихов на моей страничке, Вы через любую поисковую систему сами найдёте этих авторов на других сайтах и насладитесь общением с этими дорогими для меня людьми и хорошими поэтами.
И так, сегодня «Мой гость – поэт Анатолий Пискунов».
Местожительство: Москва
Занятие: беззаботный безработный
Родился и вырос в Крыму.
Публиковался в коллективных сборниках серии «Библиотека современной поэзии» («В мире цветов», «Любовь поют вам ангелы-поэты», «Времена года. Осень-2008», «Сокровенные струны души», «В царстве природы»), в альманахах «Золотая строфа-2009», «Ковчег — Крым», литературно-художественном журнале «Симферополь», сборнике стихов «Звездопад» и др. изданиях.
Участник Международных Гумилёвских фестивалей поэзии «Коктебельская весна».
В 2006 году в издательстве «Зарницы» (Фонд им. И.Д. Сытина) вышел авторский сборник стихотворений «И так недосягаем горизонт».
В конце 2012 года в московском издательстве «Маска» вышел второй сборник стихов А. Пискунова «ВЕСНЫ СИЯЮЩАЯ БЕЗДНА».
В новом обращении к читателю автор остаётся верен замечательной традиции русской поэзии — философско-лирическому стиху.
Несколько откликов О ПОЭЗИИ АНАТОЛИЯ ПИСКУНОВА:
- «Новое имя «Интерлита» — Анатолий Пискунов.
Он вызывающе невызывающ, всего лишь — прост и ясен, тонок и точен. Словно он настроен, как радиопередатчик тона и смыслов, на одну, но зато самую главную, несущую частоту корневой русской поэзии.
Так слава же (естественно) Интерлиту, ибо он. как река, бережно перекатывает самородки талантов совсем близко от берега, и их нам становится вдруг так хорошо видно в прозрачной реке времени. Наклонись же, прочти...»
Владимир Возчиков:
- «В каждом стихотворении Анатолия есть та самая квинтэссенция, на каждом — та самая неподдельная проба подлинной поэзии. Такими показались мне следующие вещи: «Полдень», «Перхушково», «У костра», «В мае», «Июль на юге», «В гостях», «Август», «Куст», «Ожидание», «Запоздалое тепло», «Последнее тепло»...
Особенно в этом смысле выделяются стихотворения «Июль на юге» и «Куст». Мне они кажутся совершенными».
Валерий Митрохин.
НА ГАЛЕРАХ
Созвучия в речах ищу повсюду —
в молве друзей и ругани врагов.
Невольник я, закованный в посуду,
плывущую в моря без берегов.
Галерник я, спина блестит от пота,
мозолями фиксирую весло.
Поэзия не праздник, но работа,
соленое от пота ремесло.
В стихах важны сочувствие и мера.
И точность, и раскованность нужны.
Я каторжник, и движется галера,
поскольку группы мышц напряжены.
Да, где б я ни был, — в Ялте и Казани, —
в пустой истоме и в пылу хлопот,
поэзия, ты служба наказаний,
прораб угрюмый каторжных работ.
Не ведаю ни отдыха, ни сна я.
И знаю: как приспичит умирать,
со мной полягут
книжка записная
и школьная, что в клеточку, тетрадь.
Молодка
Вышагивая с ведрами,
покачивает бедрами.
Пружинит
коромысло, и
напевчик
легкомысленный.
По тропочке,
по узенькой,
восходит
от реки.
Балдеют, как от музыки,
юнцы и старики.
Идет она,
не прячется:
в селе - как в туфле гвоздь.
Горячим телом
платьице
просвечено насквозь.
Как будто слепнет,
щурится
на кралю местный сноб.
А где-то клохчет курица,
и по спине
озноб.
Сам по себе
Я сам по себе. И не ваш, и ничей.
Я беглый, как этот весенний ручей.
Свобода, свобода и только свобода -
от края оврага и до небосвода.
Рассыплется снег и пригреет едва,
как пустится в пляс молодая трава.
Кленовые почки возьмут и взорвутся -
и стайки, и строчки на зов отзовутся.
Я сам по себе. И ничей. И не ваш.
Весна это мой предпоследний реванш.
На солнце земля сгоряча задымится.
В ночи соловей невзначай затомится.
И месяц потянется, лёгкий и тонкий,
чтоб мальчик полез целоваться к девчонке.
И ты непременно со мною поладишь.
Коль из-под скорлупки проклюнется ландыш.
Я сам по себе. Я почти что ничей,
тебя не считая, детей и врачей.
Ещё не считая, конечно, внучат,
которые ножками в двери стучат.
Ещё - моложавых, нержавых друзей,
которым пора к ротозею в музей.
Ещё не считая России и Крыма.
И жизни, которая
неповторима.
Душа и тело
Решит затюканное тело
не знать, не видеть ни шиша.
Скажи, ты этого хотела,
иезуитская душа?
Оно, блаженное, знавало
угар сиреневых ветвей,
пьянящий запах сеновала
и благовоние церквей.
Гнусавил дух неугомонный
о муке вечной за грехи.
А непокорные гормоны
гоняли плоть, как пастухи.
В тоске ли, радости, обиде ль,
я жил, волнуясь и греша...
Прости ж, надменная душа,
свою повинную обитель!
У скал и возле трепетной воды
У скал и возле трепетной воды,
на улице, причале и перроне,
в Беляеве, Женеве и Вероне
искал я затаённые следы.
Атланты с экскурсантами глазели
на то, как я, невежа и плебей,
в Москве, Афинах, Вене и Марселе
распугивал вальяжных голубей.
В степи, что нянчит спеющие злаки,
в угрюмых, цепенеющих горах,
осиливая время, лень и страх,
отыскивал я спрятанные знаки.
Нашёл. Но никому не говорю,
что выронил находку из перчаток -
души неугасимый отпечаток,
похожий на пропавшую зарю.
Книга судьбы
В книге судьбы не найти оглавления,
не разобрать ненаписанных строк.
Шумно страницы листает волнение,
только никак не найдёт эпилог.
То ли с надеждою, то ли с тревогою,
сутки за сутками, лист за листом,
ищет измученно зрение строгое,
чем и когда завершается том.
Всё, что обещано, не исполняется, -
ереси планов и блажь ворожбы...
Время подходит и тихо склоняется
над незаконченной книгой судьбы.
Ковчег
Небо роняет зарницы в осклизлую кадку.
Звяканье капель как цокот ночной каблука.
Время течёт, подмывая замшелую кладку,
струи свиваются в месяцы, годы, века.
Вечность шуршит по кустам, неудобьям и тропам,
нас обступает, как ливень, белёсой стеной.
Пахнет историей, сыростью,мхами, потопом,
и набирает команду насупленный Ной.
Он из себя-то спасителя, знаю, не корчит
и не потребует почестей, званий, наград.
На' борт ковчега безвестный поднимется кормчий -
тот, что в бессмертье сойдёт на горе Арарат.
Крым
Боги балуют вершинами скупо,
разве что кочек не счесть.
Крым это Крым. Безусловно, не купол
мира, но кое-что есть.
Властвует, скажем, над Ялтой Ай-Петри,
как ретроградный режим.
Уровень моря под ним в километре
с гаком, довольно большим.
Сколько на свете бесцельных преград, но
с ними не каждый на ты.
Я там бывал, не поймите превратно,
даже плевал с высоты.
В воду опущена пасть Аю-дага,
хлещет солёный восход.
А на горбу перевозит, бедняга,
сосны, как тягловый скот.
Бухта лазурная в солнечных бликах,
сумрачных глыб кавардак,
в галечной россыпи сыпь сердолика, -
это и есть Карадаг.
Примет меня, коль придётся несладко,
славная та сторона.
Вон Чатырдага тугая палатка
в зыбкой лазури видна.
Ширь ледяная совсм не мила им,
этому складу высот.
Ясно, они не под стать Гималаям,
но на легенды везёт.
Ты утюгами хребтов не придавлен.
Как эта даль хороша!
Соткана вся из былин и преданий
горного Крыма душа.
Куст
Стоял - метла метлой,- облезлый, старый.
И вдруг воспрянул. И затрепетал.
Битком набитый перелетной стаей,
ночлежкой для неё, усталой, стал.
Оживший, как восточные игрушки,
покрытый шевелящейся листвой,
от самой нижней ветви до макушки
он был от удивленья сам не свой.
Внутри него ворочались, порхали,
менялись на уютные места.
Был вечер тот, наверно, эпохален
для тёмного сквозящего куста.
Приюта крест
нечаян был и тяжек.
Но прутья не посмели, не смогли
стряхнуть его - и никли до земли,
покачивая млеющих бродяжек.
Без ропота, унынья и корысти
с обмякшей стаей плыли в темноту.
И мнились осовелому кусту
лиловые увесистые кисти.
Июль на юге
Безумное солнце
траву прошивало
и кожу,
где прежде
змея проживала.
Сквозь низкий кизил и
высокий осот
на землю сквозили
рентген восемьсот.
Здесь вам не Валдаи,
здесь огненный юг,
линялые дали
вина и гадюк.
И ржавы суставы
в иссохшихся травах.
И тени дырявы
акаций корявых.
И, где бы я не был,
томилось высоко
горючее небо
седого Востока.
Июль перевеивал
кудри мои.
Потерянно
реяла
кожа змеи.
КТО ЭТО ВЫДУМАЛ
Кто это выдумал?
Осени долгой свечение
все еще теплится в рощицах
и между строк.
Облака белого
неуловимо влечение.
Неба вечернего
тихий, неясный восторг.
Золотом соткано
знамя над всеми высотками.
Воздух такой, что не выдохнуть
имя без слез.
Кто этот ловкий, кто вырезал
озеро с лодками,
сладил сусальный багет
из осин и берез?
Кем это создано
и на мгновение созвано —
к сонному берегу вечности,
кромке веков?
Тянутся тени к востоку
легко, неосознанно.
И продолжается в кронах
возня сквозняков.
Времена
Где те века, что вытесаны в камне, -
грязны, необразованны, грубы?
А двадцать первый выкроен из ткани,
которой обиваются гробы.
Где время то, отлитое из бронзы?
В курганы улеглись его вожди.
Не воины теперешние бонзы,
но то же властолюбие в груди.
Где эра, громыхнувшая железом?
С кастетом и теперь она, с обрезом.
И гвозди для Христа и Спартака
куются и теперь наверняка.
Своей эпохи кто из нас не узник?
Для новой веры нет оков и стен.
И сеют козни чьей-то телекузни
кресты и полумесяцы антенн.
Пусть разнятся иуды и герои,
одна на все столетия печать:
повязаны большой и малой кровью,
которую прогрессом величать.
Поэту
Я знаю то, что с самого утра
ты полон сил и творческой отваги.
А я страшусь нетронутой бумаги,
как будто это чёрная дыра.
Прости меня, поэзия, прости!
Не знаю лишь, возможно ли прощенье.
При свете дня
раздумий воплощенье
мне до листа никак не донести.
До вечера увиливать я буду,
отлынивать от письменных столов,
пока напор отчаявшихся слов
не разнесёт
упрямую запруду.
Поэзия
Январь с его недобрыми богами
оконная оплакивала створка.
Пока богему нежили Багамы,
поэты прорастали на задворках.
Не надписи на банковском билете,
не ласки куршавельских содержанок, -
поэтов порождает лихолетье
и приступы обиды за державу.
Поэзия Сибирью прирастает
и Старым укрепляется Осколом.
На холоде тягучая, густая,
не колой запивается - рассолом.
Поэзия продукция изгнаний,
напитков алкогольных и солений...
Собою пересчитываю грани,
углы тугие с иглами Вселенной.
Свистят пурги распущенные плети,
звенят мороза бронзовые розги.
Заходятся немеряно в поэте
заплаканные дети и подростки.
На небосводе строки многоточий.
Уставилась галактика недобро.
Душа моя стихами кровоточит,
и ноют переломанные рёбра.
Трещит зима в берёзовых суставах.
Крещенская карга царит на свете.
Поэт озяб? Его согреет слава.
Лавровым одеялом. После смерти.