10 апреля оборвалась земная жизнь замечательного переводчика и поэта, моего вдохновителя и друга по стихире - Юрия Ивановича Сарсакова.
Это невосполнимая потеря.
Трагически складывалась жизнь поэта, пережившего все ужасы войны в Приднестровье, но так и не сумевшего пережить безвременную смерть своего старшего сына.
Юрий Иванович был скромен, учтив и деликатен, далек от саморекламы своего творчества. Он был по-настоящему интеллигентен. Общение с ним дарило радость, которой теперь мы, к сожалению, лишились.
Он тонко чувствовал малейшую фальшь в поэзии и умел деликатно на это указать,не задев самолюбия автора.
Благодаря замечательным переводам Юрия Ивановича, мы познакомились здесь,на стихире, с творчеством многих зарубежных поэтов и особенно болгарских, т.к. Юрий Сарсаков был этническим болгарином и одинаково прекрасно писал и по-русски, и по-болгарски.
Юрий Иванович оставил и немалое прозаическое наследие, которое еще ждет своего исследователя.В его переводе были изданы романы "Узник Зенды" Энтони Хоупа и "Клементина" Э.Э.В. Мейсона, а также несколько поэтических сборников. В периодической печати выходили переводы рассказов Агаты Кристи, Фредрика Брауна.
Последние годы были особенно тяжелы для Юрочки: постоянная печаль по сыну, отсутствие работы и заработка, удручающая нужда, источили душу и сердце поэта, выпивая по каплям его жизнь, и она оборвалась...
Сказать, что его не хватает, ничего не сказать - с его уходом отмерла и какая-то часть души...
Всё написанное здесь о Юрочке, блекнет в сравнении с воспоминаниями о живом и благодатном общении с ним.
Я выражаю свое глубокое сочувствие и от всего сердца разделяю скорбь семьи Юрия Ивановича и всех его друзей и знакомых, любивших его.
"Я уйду, и сонные деревья
безразлично мне посмотрят вслед"
(Ю.Сарсаков)
На губах последний звук растаял...
За себя опять решил ты сам.
Ты ушёл... и с журавлиной стаей
воспарил к холодным небесам...
Ты ушёл... но в буден круговерти
жизнь своим несется чередом...
Ты ушёл и бросил вызов смерти,
но сиротство наполняет дом...
Да с рассветом одинокий ветер
о тебе тихонько песнь поет
в благодарность, что ты был на свете
и с прискорбием за твой уход.
Ты ушёл, но как смириться сложно,
что тебя теперь меж нами нет…
Ты ушёл… Поверить невозможно…
Но в душе остался светлый след…
Ты ушёл... ушёл в преддверье мая.
Ты ушёл... бессмысленны слова...
Лишь ночами сонные качают
вслед тебе листвою дерева...
(Ирина Калитина Каховская)
------------------------------------------------------
ПОСЛЕСЛОВИЕ:
Пока закрыты страницы Юрия Ивановича на "стихире" и "прозе", я считаю возможным разместить здесь по многочисленным просьбам читателей некоторые из его произведений и поэтических переводов:
ЮРИЙ ИВАНОВИЧ САРСАКОВ (1957-2013)
Последняя сказка.
Последняя сказка, прощай,
волшебная самая сказка...
Последнего взгляда печаль,
актеры снимают маски.
Я долго тебя писал,
моя последняя сказка,
состарился и устал,
и блекнут за окнами краски.
И ночь, распахнувши окно,
насыплет мне пригоршни снега.
Я снегом умою лицо...
Прощай, моя сказка. Я не был.
------------------------------
Ниже - произведения Ю.Сарсакова, напечатанные в альманахе "Стиатус-Кво":
Забытый мотив. Юрий Сарсаков
2011-04-19
Видение
Волнуется толпа, единой глоткой
кричит, осатанев, пропахнув водкой:
«Ату его!» – в дыму все от костров.
И красный дождь через дырявый кров...
Одетый в красное, палач стоит на плахе,
под улюлюканье толпы единым махом
вершит он приговор – и брызжет кровь.
И красный дождь через дырявый кров...
Забыты даты, имена забыты.
Все краски, кроме красной, напрочь смыты.
Кровь, как вино, или вино, как кровь?
И красный дождь через дырявый кров...
1980
Краски неугомонные затянувшейся осени
Краски неугомонные затянувшейся осени,
желтизной полоненные бесконечные просеки.
Лес стоит в ожидании роковой перемены,
пред великою тайною Всевеликой вселенной.
Опрокинулось небо вдруг, серой мглою пролилось.
И уж солнца как не было – сердце горько забилось.
И снежинки лукавые заметались меж кронами,
и зловеще закаркали чернокрылые вороны.
Строчки полуистертые меж землею и небом –
всё безудержно желтое успокоилось белым.
1986
Пианистка
Как будто невзначай мотивчик взбалмошный
заполнил все собой, взъерошив клавиши
под пальцами провинциальной барышни,
и, заподозрив чудо, я притих.
Взметнулись две руки, тая гармонию,
предчувствием томя потустороннего.
Я неуместную согнал с лица иронию,
на всякий случай помянув святых.
А сумерки отсвечивали розовым –
далеким солнцем, близкими ли грозами.
И вздрогнули зависшие стрекозами
над клавишами пальцы – лишь они.
И зазвучала музыка нездешняя,
и задрожал огонь свечей в подсвечниках,
и о грехах своих забыли грешники,
а праведники вспомнили о них.
Роняли свечи слезы умиления,
и слезы их питали вдохновение
той, что уже казалась наваждением,
но все играла, не жалея сил.
И погружаясь в этих звуков крошево,
из будущего или же из прошлого,
невесть каким путем сюда заброшенный,
я за нее у Господа просил.
1987
Апрельским днем Святого воскресенья
Апрельским днем Святого воскресенья
под образами еле теплится лампада,
ее в упор разглядывает солнце,
зажав в углу лучами, – нет спасенья,
но сдобный запах праздника посольством
дремоту гонит и сулит награду
за долгий пост.
Еще хлопочет мама,
горит в печи лоза, дождавшись часа,
когда собою жертвовать ей должно,
чтоб праздник принести в тот дом саманный,
где мальчик черноглазый осторожно
через порог ступает, словно счастье
спугнуть боится...
1988
Хлопают двери, мчится автобус
Хлопают двери, мчится автобус,
черная ночь ударяется в стёкла.
С черной пластинки звучит Вилла-Лобос.
Свежи тона, но движения блёклы.
Черная ночь ожиданием грусти
душу щемит и гитарным стаккато.
Прочь от отчаянья, мимо предчувствий
мчат по дороге упругие скаты.
1991
Травинка на дуге рассвета
дрожит звенящею струной,
и, воспаривши над стерней,
ей с замираньем внемлет ветер.
Как будто ставшая привычной,
росинкой на щеке слеза.
Но отражается в глазах
небесной тверди безграничность.
1998
Ожидание
Олечке
Дождь. Исказилась перспектива.
В проеме улицы дома
сгрудили крыши косо, криво.
А выше черных туч кайма.
Такою видится картина
прохожему с зонтом в руке,
идущему по лужам чинно.
Он на картине в уголке.
Сверкает мокрый тротуар,
в нем отражаются фасады.
И, вымокший, бредет бульвар,
таща чугунную ограду.
Мерцают огоньки реклам.
От них на полотне подтеки.
С труб водосточных тут и там
бурля срываются потоки.
Почти гризайль. Все в дождь одето.
Все краски поглотила мгла.
И вот пылающей кометой
твой красный плащ из-за угла.
2002
Листопад
Слетают с тополя листья
и падают на балкон.
Это осень, но небо чисто,
и наступает покой.
Осенний лист тихо кружит,
забытый мотив звучит.
Так хочется быть ненужным
и никуда не спешить.
И вечером на балконе,
без цели и без причин,
процеженные сквозь кроны
ловить на лице лучи.
2002
Время
Запах почек – чтобы весна.
Фонарей лучи – чтобы вечер.
Только это и стоит знать –
дальше вечность.
Плоть от плоти сегодня там,
где другие боги и люди.
Снова нам делить пополам
то, что будет.
Но пока серебрится свет,
шелестит листва в темной кроне,
и причин для печали нет.
Ветер стонет.
Разгребая свои года,
в них найдешь серебра крупицу.
Наступает время, когда
небо снится.
2004
Встреча в метро
Среди всевластной суеты –
торопит век –
явился чудом доброты
тот человек.
С седой небритостью лицо
и кепки блин –
в толпу, невидный и простой,
вошел, как клин.
Рука напряжена: цветы –
он не привык.
Глаза, как Божий день, чисты –
но нем их крик.
Так хрупок мир трех белых роз
среди зимы.
Да не коснется их мороз –
вздохнули мы.
И расступились. Он прошел,
как перст, один –
с седой небритостью лицо
и кепки блин.
1980
Един човек (стихи Юрия Сарсакова на болгарском)
Метро. Човешки водопад...
Безумен век.
Но виждам в този кръговрат
един човек.
Брадясал, побелял и блед,
и – по сако...
Но все върви, върви напред.
А за какво?
В една протегната ръка
държи цветя.
Той нивга не е бил така
добър към тях...
Но ето днес ни се яви
цял с добрини,
с изстинал във очите вик
от много дни.
...Обръщат хората глави,
а покрай тях
все тъй полека си върви
човек с цветя...
Московский вечер
Осенний вечер тихо стынет,
огни мерцают, споря с ветром.
Бразильский кофе в магазине
благоухает безответно.
В метро ныряет запах улиц.
Подошвы шаркают устало,
и пиджаки бредут, сутулясь.
Струится свет из ламп хрустальных.
Мы одиноки и случайны,
как бабочки над океаном.
Идем с толпою беспечально –
два силуэта на экране.
2004
Московска вечер
Денят угасва постепенно,
фенерите се люшкат в здрача,
самотно вятърът простенва,
и хората по-бързо крачат.
Метрото зинва си устата,
поглъща хората, душите,
на улиците миризмата
и дрехите, добре ушити.
А ний сме тук съвсем случайни,
като в морето пеперуди.
Вървим с тълпата безпечално –
забравени отдавна люде.
Старият салкъм
Дали стои той – старият салкъм,
разперил клоните над малката ни къща?
По стряхата ни, сякаш таласъм,
все тъй ли драска и шумти и пъшка?
Какви безкрайни нощи са били –
с унесен поглед пред открита книга.
А собата гори, и вънка сняг вали,
cалкъмът драска, и сънят пристига...
И ме омайваше чудесният ми сън –
ехтяха с тропот конските копита,
незнайно как изхвръкнали навън
от книгата, останала открита.
Безгрижно време – в свидния ми кът...
Сега и мен годините надвиха.
Дали стои той – старият салкъм,
или в пещта зимъс го изхабиха?
Пролет в Болград
Събуждат се фиданките в градината,
и крехките им листчета ухаят
като най-тънък и най-скъп парфюм.
За първи път след зимата отварят
вратата, задната, която води в парка,
та в стаите да влезе пролетта.
И на камбаните звънът да влезе,
камбаните са днеска полудели…
И с радост светва твоето лице…
На мама
Света Мария – моя майко,
с прошарена коса си вече,
и много си от мен далече,
и все тъй радост виждаш малко...
В града ни роден, мил и драг,
където гроздето се рони
и виснат дюлевите клони,
кога ще те прегърна пак?..
На всекидневието в плен,
посред бетонени грамади,
не мога да ти се обадя –
в съня ми идваш ти при мен.
А времето лети, лети...
И песен, гдето си ми пяла,
с която мене си люляла,
забравих, майко. Ти прости...
Но как, набодени с игла,
аз да забравя твойте пръсти?..
Ти с тях на сбогом ме прекръсти
в оназ – студената – мъгла.
Ноктюрно
Настъпва нощ – голяма и добра, –
сгъстява тъмнината над полето.
Обръщам си очите към небето,
на болки за да не се покоря.
Тез по небето пръснати звезди
така далечни са от грижите ни тежки.
Те, без да чуват воплите човешки,
все тъй горяха векове преди.
Аз ги поглеждам, кротък и смирен,
шептят си устните потайната молитва:
да пази Господ хората и мен.
И в този миг на святост и любов
ти за тъгата ми недей да ме разпитваш,
че отговорът няма да е нов...
Разсъмване в Буджака
Съмва се. Затварям книгата.
Тихо спирам пред прозореца.
Виждам клонове издигнати,
чувам тропота на конница.
Виждам ги, в мъгла потънали,
Аспаруховите воини,
чувам виковете, гръмнали
из годините неброени.
Яки, пъргави, безименни,
с вяра и кураж запалени,
толкоз пътища изминали,
но във битките не паднали.
Съмна се. Открих прозореца
в родната ми къща майчина –
там, където мина конница,
остана тревата смачкана...
На Владимир Висоцки
Ти остави земята, станала ти чужда,
но остана със нас в наште празници тъжни.
Твоят глас през нощта от съня ни събужда –
твоят глас или, може би, днешните грижи.
Твойта свещ изгоря – изненада и болка...
Твойта свещ изгоря – наште още пък греят.
Тази болка сърцето ранява дълбоко,
но живеем...
1980
============================================
Из болгарской поэзии. Переводы. Юрий Сарсаков
2011-06-14
Атанас Стоев
Мотив с летним дождем
Чинары старой трепетные листья
молчат на фоне стынущего утра,
а между веток тут и там блестят
кусочки неба, тяжкие от влаги, –
предвестие дождя. Да будет дождь!
И вот я слышу первых капель шелест.
И птицы умолкают, чтоб услышать,
как капли с листьями целуются и гаснут…
Будь вечен, дождь. Я верю, не допустишь,
чтоб шум колес твой шепот заглушил.
Будь вечен, дождь! Молю тебя, будь вечен!
Бендерский набат
«Этой ивы листы
в девятнадцатом веке увяли…»
Анна Ахматова
Эти горькие знаки из двадцатого века –
этот крест, что восстал над могилою братской,
и теней этих стайка, так печально крылатых,
и распятые мысли, в место лобное вбитые, –
тех, кто уж не придет, кому имя – убитые,
трепет тонких березок, и лип ароматы,
и лоза, пережившая лай автоматный,
с той поры перегнутая, словно калека,
с той поры,
с той поры…
Эти улицы светлые, и глухие площадки,
молчаливые люди и дома безответные,
эта память живая, с кровавой отметиной,
и фонтаны, и скверы, и эти вокзалы,
эти старые сосны, что небо пронзают,
и музеи безумные – боль прокаженных,
этот вечный огонь, в честь бессмертья зажженный,
с той поры в наших душах живут беспощадно,
с той поры,
с той поры…
И приязни разбитые, окна безлюдные,
смех неискренний вслед за улыбкой иудиной,
на глаза набежавшие вдруг слезы скудные –
это все с той поры, и не знаю покоя;
ветер воет над городом и над рекою,
одинокий, чужой, он несется, несется
над речною излучиной, верб не коснется
нежной лаской, а прочь всё стремится отсюда
с той поры,
с той поры…
С той поры здесь царят пустота и забвенье.
Неприкаянно бродят они по дорогам,
и от них удается спастись лишь немногим,
зашуршат вдруг листвой, растревожат вдруг гравий,
словно марш похоронный для нас проиграют.
С той поры, видно, в нас и неверие наше.
Или вера неверием стала? И страшно,
оттого что вдруг верою стало сомненье
с той поры,
с той поры…
Эти вечные знаки: стих, картина и песня –
память о невозвратном, словно взгляд потаенный
сквозь ресницы на мир, для любви сотворенный,
на летевшие ввысь очертания зданий,
на согретый дыханием мастера камень,
на галдящих детей в безмятежное утро,
милых мам на скамейках и бабушек мудрых –
память грустная, взгляд молчалив и невесел
с той поры,
с той поры…
Эти черные знаки из двадцатого века –
о живых и о мертвых напевы печальные,
эти скорбные тени и отзвук прощальный –
наши строгие судьи, что в тоске безысходной
в нас пребудут всегда – поминутно, погодно,
с ними жить нам, они наше тяжкое бремя,
глохнет эхо – безгласное в смутное время.
А на судьбах людей безнадежности метка
с той поры,
с той поры…
Предзимний мотив
Юрию Сарсакову
Нет ничего уже в моей душе –
ни боли, ни печали, ни надежд.
Летят в прозрачного стекла мишень
с деревьев листья. Воздух чист и свеж.
И нет ни снега, ни дождя. Туман
над стылой расстилается землей,
укрыв собой деревья и дома.
С теплом простившись, облетает клен.
Небес холодных тяжелее высь,
тоскою смутной пахнет листьев прель.
И, в золото обмакивая кисть,
свою рисует осень акварель.
Не замечает будто, что молчит
вокруг все в ожиданье холодов,
что черный ворон средь ветвей торчит,
вселяя в нас унынье зимних снов.
Не чувствует, как синева дрожит,
непролитые слезы не простив,
и как в душе озябнувшей кружит
стихов предзимних горестный мотив.
Мгновение
Мгновение –
и вот оно ушло,
а я всё в том мгновенье пребываю.
В нем – тишина невысказанных слов
и память о несбывшемся живая.
Там всё мое. И, будто бы во сне,
там годы, пролистав свои сезоны,
мою судьбу рассказывают мне
под времени глухие перезвоны.
Надежды?! – Нет. Они смеются надо мной.
Мои надежды уж не верят в тайну.
Иллюзии – как траурный венок
над дверью неслучившихся мечтаний.
В своих мечтах я прошлое зову.
Бесплотный, в нем надеюсь я согреться…
Но постучалась жизнь, и наяву
ее веду я от порога к сердцу.
Акварельный мотив
Рассвет дождливый. Осень, притаясь,
глядит из мглы, окутавшей дорогу.
Опавшая листва прикрыла грязь,
желтея на обочинах пологих.
Куда-то далеко уходит вниз
то зябь, а то зеленая пшеница,
и небеса, оставшись вдруг без птиц,
пусты, словно у нищего десница.
Туман на мысли и на душу лёг,
Пропитано дождем всё и тоскою.
Лишь в поле одинокий тополёк
пронзает дерзко мглу над головою.
Но вот из запредельной пустоты
блеснуло солнце робкими лучами.
Пролился свет на мокрые кусты –
и я освобождаюсь от печали.
Березы
Поэту и художнику
из города Бендеры
Борису Бочагову
Нарисуй мне свет есенинских берёз,
с их стыдливой зеленью пастельной,
где, как будто от невыплаканных слёз,
пробегают трепетные тени.
Нарисуй тоску, и радость нарисуй,
поцелуя первого томленье,
кудри смеха – завитушки светлых струй, –
уводящие от тягостных сомнений.
Нарисуй мне синь есенинских берёз
в силе молодой лихого буйства,
из души своей, забыв о мире грёз,
выплесни на свет живое чувство.
Как березка дерзко и светло
леса мрачного пронизывает сени,
пусть оно угрюмое чело
озарит вдруг новым настроеньем.
Нарисуй мне грусть есенинских берёз,
пусть среди полей старик печальный
косит травы после летних гроз,
белых тех берез не замечая.
Нарисуй мне, почему в конце концов
все живое отойдет и станет тленом.
Вдохновляясь хрупким деревцом,
нарисуй бессмертие вселенной.
И хлынул дождь…
И хлынул дождь, вмиг затопив пути
пустынной станции, прошлепал по бульварам,
заполонил водою тротуары
и над умытым городом затих.
Потом, забытый, моросил в ночи,
струясь по стеклам светлыми слезами.
В руках у женщин спорилось вязанье,
и просветлели лица у мужчин...
Осенний мотив
По небу птица пролетит,
повеет ветер или смутно
листвой айва прошелестит –
душе вдруг станет неуютно.
И при смерти печальный дух
лозы, оставшейся без гроздей.
Вороны, свой тая испуг,
кричат, а для земли – все поздно.
Но солнца греет нас любовь,
лучами изводя безволье,
ведь наша жизнь – сплошной клубок
из радости и скрытой боли.
И это все приходит вдруг,
когда ты сам и мир бескраен...
А птица в небе чертит круг,
и солнце в небе догорает...
Песни из Константиново
Из цикла "Песни из Константиново" болгарского поэта Атанаса Стоева.
Цикл родился в ходе и после участия в конференции, посвященной Сергею Есенину.
***
Так тихо все, светло и ладно,
покойны и леса и луг,
и сколько ни хватает взгляда –
все даль бескрайняя вокруг.
Безмолвно в сумерках осенних
березы провожают день.
Среди окутавшей их тени
мелькает сонной птицы тень.
Река как будто бы застыла,
и, словно великанов след,
темнеют островки – святые
для тех, кому здесь умереть.
И на устах немеет слово,
скажу, и кажется – совру…
Гуляют по полям коровы,
уткнувши головы в траву.
И падает на землю вечер,
чтоб эта стылая вода,
и эта даль, и бесконечность
в нас поселились навсегда.
***
К тебе пришел я, гость случайный.
Никто не звякает ключами,
чтоб гостя в дом к себе впустить.
Здесь все музейно и печально.
Что твоего спасли здесь годы? –
Лишь неба синь над дымоходом,
где ветер по ночам свистит.
Но свет берез все так же нежен,
Ока струится, как и прежде –
подковы гнет из серебра,
чтоб ими подковать безбрежность;
пылают в осени рябины,
и мир под этим небом синим
исполнен веры и добра.
***
Нас встречают в ночи и слепят, как лучи,
и бегут, и проносятся мимо березы.
Светлый мир моих снов
мне мелодией нежной звучит,
охраняет мой путь в этом мраке беззвездном.
Ночь тиха, только слышно шуршанье колес.
Ночь темна и огромна, как было вначале…
И томится душа,
и все ищет ответ на вопрос
в расколовшемся зеркале скорбной печали.
В каждом остром осколке таинственный знак,
в нем угасшее слово и образ незримый.
Человек за стеклом
в меня взгляд свой вперяет сквозь мрак,
ждет ответа, таким же вопросом томимый…
***
Два облака – две челюсти чугунных –
закат раздвинул, грозно пламенея,
и синее с серебряным и белым
смешались невпопад в сиянье лунном.
И в бесконечности тонула бесконечность,
парила мысль бессильно над полями,
и жгла меня моя земная память,
а мне ее утешить было нечем.
Мир замирал, пел тихо песню ветер.
Я с чем-то светлым в памяти прощался.
И обнимал меня покоем и печалью
на землю опускающийся вечер.
***
Наталье Бессоновой
Звонит и по мне нынче колокол в древней Рязани,
звонит по любви и прощании скором;
по жизни моей, орошенной слезами,
гудит ектенья безысходною скорбью.
По мне звонит колокол, бьется во мне и пророчит,
и сердце стучит в унисон с его звуком,
и вижу, как трепетно и ненарочно
молитвенно вверх поднимаются руки.
Кому в небесах нам молиться, слагая ладони?!
Ведь здесь, на земле, ширь Руси необъятной,
Ока и рязанское это раздолье,
и облако-шапка над старою хатой.
И двор запустелый, привязанный тропкой к калитке,
и гроздья рябины в осеннем ненастье,
и крест, водруженный над церквью поникшей,
чтоб снова Христос охранил от несчастий.
Вот голубь летит над промокшей земли бездорожьем –
душа ли твоя устремляется в просинь?
Бьет колокол, бьет, и слежу я тревожно,
как медленно ввысь ее крылья уносят.
Но клен остается – ветвями туман разгоняет,
река в себе бездну несет небосвода,
корону из крон в серебре отражая –
деревьев, притихших пред мудрой природой.
Елисавета Багряна
Реквием
Не плачу о том, что безрадостной станет отныне
мне жизнь без тебя – горький долг и тяжелое бремя.
Угаснет мой день, и горячие слезы остынут.
Не буду я ждать ничего уже больше от времени.
Себя не жалею. Пусть злая судьба нас навечно
с тобой разлучила бы. Я бы смирилась и с этим.
Пускай бы любовь оказалась у нас быстротечной
и я – позабыта тобою – жила бы на свете...
Но только бы знать мне, что жив ты, что ты в этом мире –
и грустные мысли мои тебя могут достигнуть,
что дышишь, и смотришь, и слышишь – и в ночи немые
с горящей свечою сидишь ты, склонившись над книгой.
На даче
Вдалеке я от гор и морей,
сон мой здесь безмятежен и девствен.
До моих не доходят дверей
ни тревоги, ни радости вести.
Днем гуляю по жарким полям,
колосящимся будущим хлебом.
По ночам мой рассеянный взгляд
ищет новые звёзды на небе.
Мне казалось, что чувства мертвы
и твой образ давно похоронен
средь дыхания трав полевых.
Надо мною колышутся кроны.
Как же здесь всё спокойно и сонно,
как спокойно – и пусто, увы!
Атанас Далчев
Художник и ветер
Ивану Симеонову
Художник хотел нарисовать ветер
и рисовал листья, безумно летящие
с пожелтевшего дерева, как искры от костра.
Он хотел нарисовать ветер
и рисовал, как колышется и вспыхивает
трава в парке.
Он хотел нарисовать ветер
и рисовал облака, разбегающиеся по небу.
Художник хотел нарисовать ветер
и каждый раз видел, что рисует что-то другое.
Осень на Ке Вольтер
День стынет в воздухе пустом,
и солнца силы иссякают;
лишь птицы с листьями взлетают
из-под несущихся авто.
Привычную картину вижу,
один гуляя, как вчера.
И здесь, на Ке Вольтер, в Париже,
всё та же грустная пора.
Ни берега крутой изгиб
картины этой не изменит,
ни вдаль плывущие по Сене
разливов масляных круги,
и ни мостов кривые своды,
прокуренные дочерна
усталым дымом пароходов,
и ни прибрежная стена,
где в этот миг вихрастый мальчик
сидит под кружевом ветвей,
глядя на то, как рядом скачет
на тонких ножках воробей.
Стучатся волны под мостом,
и дерево дрожит пугливо,
а сердце так же сиротливо,
как опустевшее гнездо.
Чего хотеть? Желтеют листья –
с дерев слетают на асфальт –
и книги в лавке букиниста...
Темнеет в сумерках река,
течет, как время. Вместе с ней
прочь уплывают, словно тени,
дома, деревья, Лувра стены,
мальчишка, серый воробей.
Уезжая
О чем жалеть мне? Нет ни милой
и ни знакомых нет. Увы!
Я в этом городе унылом
ветрам лишь кланяться привык.
Таня Танасова-Тодорова
По-прежнему с нею
Выгуливаю свою тоску
по вечерним улицам…
Потерять бы ее на каком-нибудь углу.
Или пусть поглотит ее тьма
или развеет ветер.
…Возвращаюсь домой
по-прежнему с нею…
Плен
Печальный снег
далеким днем…
Окошко затянуло льдом,
и надвое мир разделен:
одна часть здесь,
и там другая.
Когда все кончится –
кто знает?
Окошко снова подо льдом:
Печальным снегом
мир пленен.
И ты…
Звезда, как сорванный листок,
по небу
пролетела вдруг.
Увидел ли ее
и ты?...
Пейо Яворов
Не думай, матушка
Не думай, матушка, о том,
что истрепался я в пути
и что устал свой крест нести
и память о тебе остыла.
Не думай, матушка, о том...
Да может ли такое быть –
ту бессердечную забыть,
что в этот мир меня явила?
Глаза твои лучи
Глаза твои – лучи. И детская душа
в сиянье этих глаз. Музыка звучит...
Но ты молчишь, хоть до тебя лишь шаг...
И молится душа моя,
дитя.
И молится душа моя!
Страсти и невзгоды
набросят поутру на них
стыда и горестей вуаль.
Стыда и горестей вуаль
не бросят никогда на них
страсти и невзгоды.
Так молится душа моя,
дитя.
Так молится душа моя...
Но ты молчишь, хоть до тебя лишь шаг...
Музыка звучит. В глазах твоих лучи,
в сиянье глаз твоих. И детская душа...
Волшебница
Душа моя – лишь пленница отныне,
твоей душой плененная и ими –
глазами, что не смеешь ты поднять.
Болит и себе места не находит
душа, к тебе взывая. Век проходит.
Душа твоя не хочет это знать.
Как жить моей душе на свете белом,
когда твоя душа вдруг онемела –
волшебница, дитя и божество?
Молчание в глазах твоих таится:
а может быть, душа твоя стыдится
за сказочное это торжество?
Ее вы не будите
В ночи найдя приют, клонится в сон душа.
Ее вы не будите.
Застав, уйдите.
Уже давно живет, едва дыша,
и, может, только смерть сейчас ей хороша.
Ее вы не будите!
Покойна ночь – обитель ангелов и звезд.
Одна она не дремлет.
Дитя приемлет
в свои объятья, влажные от слез,
и кутает в свой плащ, подбитый светом звезд.
Одна она не дремлет.
Спит бедная душа, во сне сомкнув глаза
и улыбаясь кротко.
С надеждой робкой
к ней, тихая, склонилась ночь, в слезах.
Спит бедное дитя, навек сомкнув глаза
и улыбаясь кротко.
Петър Караангов
Кровь остается
Холм осыпается белой солью.
Горы рушатся – словно стены.
Ничто не вечно под небом. Только
кровь неизменна.
Лежит солдат среди трав зеленых,
Отчизною не клянется.
Вода утечет. Опадут клены.
Кровь остается.
Курганы черные, сёла без песен.
Горит листва палая.
А на кусте шиповника весело
кровь цветет – алая.
Солнце зайдет, свод покидая.
Всадник промчит – не вернется.
Звезда упадет, в полете мерцая.
Кровь остается.
Горчит на устах безгласных
цветок, что уже увядает.
Небо горчит бесстрастное.
Лишь кровь – святая.
Вечерней порой обжигающий ветер
над нами несется.
Когда и нас уже нет на свете,
кровь остается!
Зима
Белая улица,
словно река.
Капризы погоды. Может, так надо.
Штору отдернула резко рука –
а за окном
снег падает.
И оставляет
слово, упавшее
вдруг между вами,
горький свой след.
И ты понимаешь,
что в комнате вашей,
вас разделяя,
падает снег.
Осень
Небо сухое, беззвучнее тьмы,
ракушкой висит над бездной.
Что ж, вместе с летом отсюда и мы
завтра уедем.
В кораблике желтом пересечем
белый залив пустынный.
Волны, разбуженные винтом,
будут за нами стынуть.
Будем мы слушать, как ветер трубит,
смотреть, как маяк вдали светит.
И будет тебя от прохлады знобить
в зимней твоей жилетке.
Жалея о днях, что уже утекли,
украдкою ты заплачешь.
Померкнут, себя по туману разлив,
цвета твоих летних платьев.
И лист, свой полет завершить не успев,
Коснется руки прощально.
С тобой обменяемся взглядом в купе,
взрослее вдруг став и печальней.
Песни
Там, где над Яврово склон покат,
апрельское солнце лучи льет на травы.
Вдруг голос по радио: "Поет Булат
Окуджава".
Вот пальцы струн коснулись едва.
Стихает ветер в листве прошлогодней.
Твои слова – и мои слова,
твой вечер вчерашний – мой нынешний полдень.
Порядок вечный священ и свят –
придет весна за зимою, значит!
И уж цветением склон объят,
в котором с рождения смерть маячит.
Долиной всадник летит, крылат,
и птица в небе, с ветрами слита.
Замолчи, Окуджава, замолчи, Булат, –
сбылась, ты видишь, твоя молитва.
Трусливому Бог подарил коня,
и власть – тому, кто стремился к власти.
Над нами же небо лишь чуть приподнял,
надежду внушив на Его участье.
Покинуты всеми, поэты бредут
по дорогам судьбы – вечной болью томимы.
Но из душ их израненных расцветут
завтрашние песни и гимны.
Потому что когда лег обман на уста,
ключ дрожит в замке беспокойно,
и когда над землею бушует весна,
пехота всегда уходит.
Ну а если завтра опять война,
и прольет проливные дожди погода, –
война всегда только наша вина,
как наши – стихи и годы.
Потому что синий троллейбус в ночи
наверное, всё-таки будет последним...
В нем мы с тобою вдвоем помолчим –
случайные люди с лицами бледными.
А утром загрохочут сапоги,
и снова птицы ошалелые закружат.
И будут женщины глядеть из-под руки,
и небо отражаться в лужах.
И женщин этих тревожный взгляд
надежду миру оставит...
Но слышу диктора: "Пел Булат
Окуджава".
Петър Алипиев
Снег
С утра летит, как будто так и надо...
И, на прогнившую присев ограду,
я ощущаю, как тону в бескрайней бездне.
Сижу и жду, объят тоской немою –
а вдруг с его сольюсь я белизною
и в чистоте его исчезну...
Поздняя осень
Листья тихо слетают с ветвей
и кружат над землёю недужной.
Упоённый свободой своей –
каждый лист словно шарик воздушный.
Паучок суетится, спешит
паутину закончить до стужи.
Кто сумеет загадку решить:
для кого эта сеть тонких кружев?
Клён дуплистый стоит одинок –
ни мурашки, ни мушки, ни пчёлки...
Пожелтевший засохший листок
на ветру трепыхается только.
Лишь холма почерневшего тень...
Степь пустая от края до края.
Всё молчит в этот сумрачный день
и в печальной тиши умирает.
Балкон
Наступит вечера черед,
и на границе тьмы и света
душа покой свой обретет
на этих трех квадратных метрах.
Перил решетчатый узор,
горшки с цветущею геранью
тебе заменят цепи гор,
траву, деревья, птичьи стаи.
Ты тоже птицей воспаришь,
которая, расправив крылья,
в простор уносится, летит...
И ударяется в перила.
На лестнице галереи Уффици
По лестнице старинной галереи
она ступала, как виденье.
В закатном солнце локоны горели
и с мрамором сливались тени.
Она тебе венцом мечты печальной
казалась в этот час вечерний,
Создателя непостижимой тайной,
Венерой, вышедшей из пены.
Ну почему ее ты не окликнул,
чтоб, обернувшись на мгновенье,
она в твоей души безмолвном крике
прочла восторг и изумленье.
Бабочка
Узоры разноцветные откуда
на крылышках, мерцающих огнем?
Ты маленькое трепетное чудо –
сиянье золотое хмурым днем.
Но для чего, скажи мне Бога ради,
все эти краски неземных картин,
и брызги света на небесной глади –
чтобы прожить на свете день один?
Дождь
Стекает дождь по твоим прядям непослушным,
моя душа в твою заглядывает душу,
и так, случайно вместе оказавшись,
пока льет дождь, всё будут за руки держаться,
а после вдаль умчатся, словно птицы,
чтоб никогда уже сюда не возвратиться –
успели взять от жизни, сколько взяли,
да только тем утешатся едва ли.
Кирил Христов
Утро у моря
Мерцают звёзды, тихо угасая.
Их первый солнца луч уже настиг.
И, словно бабочки, рассеянно блестит
в морской дали рыбачьих лодок стая.
Ленивый день колышется чуть-чуть,
как будто еще борется с дремотой.
Волна о берег бьется беззаботно
и свой ночной рассказывает путь.
Вино и женщины
Прости меня, мой край родной, прости!
Иная жизнь передо мной врата раскрыла,
Трепещет сердце нынче с новой силой,
Душа неудержимая летит.
Навстречу счастью – к бурям и волненьям.
Я опьянен: летам лишь начат счет.
Прекрасен мир вокруг, долой сомненья –
Вино и женщины, чего ж еще!
Убогая развалина ваш храм,
Лампада – солнце ваше... Уползайте
Вы к призракам своим, меня ж оставьте.
Я буду жить, как захочу я сам.
В безумстве чувств, среди подружек милых...
Когда ж услышите вы погребальный звон,
Не сетуйте, что молодость и силы
Я прокутил – то был чудесный сон.
Пускай же жизнь голубкой отлетит,
Но только в чаше пусть вино искрится,
Усыпан розами, себе пусть мир дивится,
И голова так сладостно шумит.
И душу мне восторгом пусть наполнит
Пленительный изгиб ее груди,
И бледные уста сквозь сон промолвят:
– Ах, пой тихонько, только не буди.
Борис Христов
Август
С пропыленной душой, увязая в пыли,
с ярым солнцем, мое оседлавшим плечо,
вышел в путь, чтобы море увидеть вдали,
но на камень присел и забыл, куда шел.
И заслушавшись трубными звуками зноя,
не давая усталой спине разогнуться,
для бездомных пожитков я дом себе строю –
уходя в никуда, никогда не вернуться.
Но осенью травы угаснут – я знаю.
Молчаньем зовущим дорога намокнет –
неужто в глазах моих вновь замелькают
чужие селенья и желтые окна?
Кирпич на кирпич – пока звезды проклюнутся...
И сад посажу я над дикой травой.
А барную стойку растраченной юности
теперь начищает пусть кто-то другой.
И все-таки надо решить непременно,
как жить мне, с бродягой-душою не споря.
А все остальное – песок лишь да пена,
да горькая соль беззаботного моря.
Мой конь
Ах, как, мой конь, вдвоем с тобой мы жили славно,
но краток век наш – не успеешь слова молвить,
и уж разлуки наступает миг печальный –
потухла жизнь в твоих глазах, копыта стерлись.
Стремглав ты мчался – грива развевалась,
и следом несся я – твоей душой двуногой...
А ночь опустится, мы засыпали в травах,
два существа, людьми забытые и Богом.
Но снова ветер грозно в рог свой дует –
не знали мы узды и что такое кнут – не знали.
Я черную твою отметину... и белую целую –
так неужели ты меня оставишь?
Тебе я с радостью отдал бы свои вёсны.
Дам бубенцы тебе – звени, как колокол на праздник.
Воздушный шарик вот – в нем сердце бьется.
Часы возьми, но, я прошу тебя, – останься!
Но ты идешь, стуча копытами босыми.
Мой добрый конь, грехи мои прости мне!
Как страшно челка на ветру твоя застынет,
светясь, как солнца луч на гильотине.
Стефан Цанев
Молитва к Анне
Приди на кладбище и проведи рукой
по буквам, мой означившим покой,
постой безмолвно под звучанье благовеста –
тогда, тебя услышав, я воскресну.
Живой, замру в небесной вышине,
пока ты будешь думать обо мне.
Дора Габе
Сгустившаяся тишина
Одна я
под бездонной высью,
мне не оставило былое
ничьих следов.
Тебя лишь мыслью
зову, и обнимаю
сущностью своей.
Слова мои
тебя не могут ранить,
шепот твой мне не страшен,
твоей руки
не выпустить вовек,
сухой наш поцелуй
стекла не затуманит...
И потому готова я признать
что вымолвить едва ли бы смогла.
Ты живой человек без имени,
которого я называю
всеми именами.
Не говори
Не говори.
Пусть голос твой навеки
замрет в природе:
в дуновеньи ветра,
лицо овеявшем вдруг
лаской мимолетной,
и в пеньи соловья,
когда закатом
он делится со мной.
И шепот ночи
напомнит детство пусть.
Не говори!
Не прикасайся
Не прикасайся.
Обожжешь ладони
об угли тлеющие,
жар в себе хранящие –
так тлеет тишина,
где дремлет, притаившись,
надежда детская
на новое рождение...
и встречу.
Не прикасайся!
Не пробуждай…
Не пробуждай меня.
Хочу и дальше
я жить в иллюзиях –
в единственной вселенной,
где встретиться с весной
земля мечтает
неизменно.
Не говори,
что мой обманчив мир!
Ведь я тебя
в него перенесла.
Чем мог бы быть он
без тебя?
Не пробуждай...
Георги Джагаров
Разрыв
Все окончилось вмиг –
две остывших ладони,
взгляд заплаканных глаз
беспощадней стилета.
Снег идет,
и идет все своей чередою.
Только мне в этом мире
пристанища нету.
Снег идет.
Мимо мчатся часы, дни, недели.
Снег идет и идет –
все смешал, все исчеркал.
Я стою на распутье –
дорог столько белых,
лишь дорога к тебе
стала черной.
Юлия Димова
Атеистическое
Бога нет. Я сама себе Бог перед вечностью,
судьбы своей сеть сплетающий бережно.
Когда я люблю – я охвачена нежностью,
ударить же я не могу даже в ненависти.
Будь я из глины, вовсе нетронутой
теплой рукою, – я твердой была бы.
Будь из песка – я не стала бы слабой,
глаза бы засыпала, ложью подернутые.
Но слабая плоть я. Пытаюсь натужно
все муки земли унести в своей горсти.
Но как тяжелы иногда они, Господи,
которого нет и без которого трудно.
А может, мое назначенье на свете
в том, чтобы храм возвести – тот, в котором
одну лишь молитву пели бы хором:
всем людям хорошим многая лета!
Владимир Голев
Будет все желтеть и вянуть будет
Будет всё желтеть и вянуть будет,
высохнет трава, цветы все сгинут.
Птичий крик, как эхо или чудо,
будет над пригорком голым стынуть.
Всё спокойно отойдет, всё мИнет –
солнце, жар песка и звонкость песен.
По утрам росу заменит иней,
вечерами будем слушать мессы.
Всё исчезнет и, наряд свой сбросив,
в воздухе, в земле найдет обитель.
И тогда, мой друг, ты снова спросишь:
в чем же смысл, и кто же повелитель?
Богомил Тодоров
Прощание
...Пока поспеет кофе, взгляд последний
на море брошу, вздыбившее волны, –
на тыщи мелких брызг, с холста летящих
на зрителя, даря его прохладой...
Прозрачности достиг я, тайну красок
и чувств незримых разгадав. Ведь знаешь,
давно меня томила эта тайна –
в прозрачности есть сила... Кто-то завтра,
застыв перед картиной, пусть увидит,
как взгляд его блеснет в холодной бездне,
как будто перстень древний, ощутит пусть,
как плоть воды его призывно манит –
всё глубже, где, печально одиноки,
лежат века, и корабли, и кости...
Пускай он на губах своих почует
морскую горечь, пыль дорог и песню
бродяги-моряка, любви дыханье
и боль – вот и опять приходит время
мне с морем расставаться... Плачет кофе
густыми ароматными слезами...