Неприкаянная душа

    
      На самом пороге весны шёл  снег: белые хлопья кружили в воздухе в неподражаемом танце, словно волшебные, почти невесомые танцовщицы из детского сна...

      Вокруг шумел, горел огнями город, сновали люди. Они шли навстречу, мимо, рядом, обгоняя или отставая. У каждого из них была своя жизнь, свои мысли, своя дорога. Их лица всегда говорили о чём-то: то радостным светом, то задумчивостью, то нервозностью. Но  чаще: безразличием, равнодушием...

      Лицо Натки не выражало ничего: все эмоции были  глубоко в её душе. Девчонка бесцельно шла вперёд, протискиваясь, задевая, расталкивая, никогда не извиняясь, словно не видя, не замечая никого. Как она сейчас была похожа на маленькую пичугу, как ёж, ощетинившуюся всеми своими пёрышками. Её колючий вид говорил лишь об одном: лучше не приближайся!

      Этот город, этот мир так и не стал для неё ни другом,  ни родным, ни даже  приятелем. Он был случайным попутчиком: весь в себе, весь - для себя. И люди, живущие рядом, были чужими для неё. И она для всех была чужой... Лишней.

-Неприкаянная душа! - однажды услышала Натка, слова сказанные ей в спину, не-то с ненавистью, не-то с досадой. Не с сожалением, не с жалостью — нет. Девчонка не привыкла, чтобы её жалели. Никогда! Ни за что! Она даже не знала, как бы отреагировала на слова жалости: расплакалась, или перегрызла горло?...

      Вот так и шла сейчас девчонка по городу: без головного убора, в расхристанном пальтеце на рыбьем меху, в растоптанной обуви, давно потерявшей свой первоначальный вид. Тонкие, лёгкие волосы её, ниспадали на высокий лоб, время от времени закрывая глаза, полные боли и отчаяния. Но этого не видел никто. Не хотел видеть... Просто — не хотел видеть...

      В воздухе кружили снежинки-бабочки: целый рой холодных, белых бабочек. Они слепили глаза, выжигая слезу, жалили холодной своей нежность, тщетно пытаясь остудить алеющие щёки девчушки. Но огонь этот шёл изнутри: пылала душа, и погасить её было невозможно...
 
     Пылала синим пламенем  и жизнь Наташки — никому не нужная, бессмысленная: ничем  иным, кроме боли, ненависти и презрения, не наполненная. Как казалось девчонке, чужая жизнь — не её собственная. Потому что не хотела  она такой жизни: в её мечтах она была совсем иной! В так и не сбывшихся мечтах...

      Не хочет Наталка жить так! И никогда не хотела. Порой девчонке казалось, что жизнь эта дана ей в наказание за что-то. Дать — дали, но  за что так и не объяснили. Даже не попытались сделать это...
-Неприкаянная! Неприкаянная... - вертелось в голове забытой мелодией: тоненькой и грустной, не то пытаясь растопить замёрзшее сердце девчушки, не то, напротив, добавить жести.

      Наталка зашла в знакомый дворик и, заметив, как  в один из подъездов многоэтажного дома направляется шумная компания, ринулась за ней следом, едва успев перехватить уже закрывающуюся массивную дверь.

      Компания, с трудом втиснувшись в лифт, с хохотом и визгом, уехала вверх, а Натка, медленно  ступая разбитыми ботинками по грязным ступеням, поднималась всё выше и выше к глухому, равнодушному небу — на крышу. Здесь она бывала часто. Тут была её вотчина,  её уголок, где она не чувствовала себя изгоем. Девчонка  обычно садилась на парапет крыши, свесив ноги, и смотрела вниз, внутренне потешаясь над тем, какое всё мелкое там, внизу: и машины, и деревья, и люди.

      Особенно — люди. Те, кто так пыжится, создавая видимость значимости, веса и объёма, занимаемого в этом городе пространства. Наталка хохотала сверху, глядя на этих муравьёв, снующих внизу, у неё под ногами. Иногда она даже плевала на них: смачно, с достоинством, от души. Как они плевали на неё...

      Выход на крышу, как всегда, только для вида был закрыт навесным замком, который на деле не закрывался никогда. Натка сняла замок, бросила его тут же,  у двери, и вышла на крышу. А там был самый настоящий  Северный  Рай: плотной завесой кружили снежные хлопья,  мягким ковром оседая на  плоскую крышу. Казалось, что нет ни неба - ни земли, ни верха — ни низа, нет ничего: только она и это холодное, бесконечное  пространство.

      Ветер рвал кургузое пальтецо, проникая в коротковатые рукава, за пазуху, под подол. Но девчонке было всё равно: она хохотала до слёз, растягивая губы до улыбки Гуинплена — любимого персонажа её детских впечатлений, даже не осознавая того, что сейчас, как никогда,  похожа на него.

      Затем она подошла к самому краю, встала на скользкий парапет, расстегнула пальтецо и, взявшись за его  полы, громко, с вызовом, прокричала:
-Полетели?!
       И шагнула вниз, пытаясь планировать полами пальто, как птица  крыльями...

       Утром тело Наталки нашла дворничиха тётя Дуся.
-Боже мой, совсем ещё девчонка! - воскликнула она с сожалением, глядя в улыбающееся лицо. - Бедная девочка... Бедная...
      Горячая слеза капнула на холодное лицо Наташки, может быть первый раз за всю её коротенькую жизнь.

      Наташкина душа, мелкой птахой определившаяся на ветке дерева, прошелестела едва внятно:
-Спасибо-о-о-о...
        И начала свой полёт вверх. А за ней во след понеслось:
-Не-при-ка-ян-на -я...
      На самом пороге весны...