Читая трагедии, я, с недавней поры пропускаю речи главных героев.
Эти полотна в позолоченных рамках стиля,
с богами, колоннами, предгрозовым горизонтом,
облаченные в восхищение, увенчанные аплодисментами.
Как впрочем, и речи всех остальных –
подъездных атлантов, давших обет
вечной верности разваливающемуся сюжету,
глупых фанатиков, по одному лишь кивку драматурга,
готовых стать винтиками и шестерёнками.
В великих трагедиях, меня,
больше всего привлекают
междустрочные интервалы. Словно задернутый занавес
над механизмом событий. Дверь в комнату, через которую доносится
лязганье ножниц и жужжание веретена.
Ну и, плюс к этому, быт мелочей. Таких как перстень на пальце у Лира
или шпага в руке у Гамлета, принца Датского,
решающего «быть иль не быть?»
Вынутая из ножен, она глупо мерцает, не зная, чего от неё хотят.
В отличие от дрожащей руки, ей безразлично,
где находится - в ножнах или в одном из предсердий.
И когда, Гамлет с воплем: «Офелия!», водворяет её обратно,
входит без всякого сопротивления, даже не вздрогнув,
когда слышит, как сзади грохочет эфес.
Или череп на кладбище. Пока Принц
нюхает, ёрничает и язвит – тот удивленно
разглядывает такой, необычно подвижный предмет.
Наконец и до Принца доходит, что череп хочет спросить.
В равнодушии маски, он различает «Ты, это что?»
Роняет череп в могилу. Рвётся в испуге рукой, чтобы ощупать глазницу,
но наткнувшись на глаз, смахивает воображаемую слезу,
чем вызывает умиление у стоящего рядом Горацио.