"Нью-Йорк - город контрастов..." Тот, кто жил и мыслил в советскую эпоху, помнит эту расхожую фразу.
В детстве я мечтал побывать в Америке. С таким же усердием я бы мог хотеть слетать на Луну или даже на Марс, - если фантазиям не суждено сбыться, зачем себя в них ограничивать? А Америка представлялась мне страной небоскребов. Самые же главные и высокие небоскребы - в Нью-Йорке, поэтому поездка в Америку без посещения Нью-Йорка мне представлялась неполноценной. И наоборот, вполне достаточно было, по моему тогдашнему представлению, увидеть Нью-Йорк, чтобы узнать собственно Америку. Естественно, я увлеченно читал Ильфа и Петрова, но они меня ни в чем не убедили. Тезис заглавия их книжки я удачно пропустил мимо сознания. Позднее я ознакомился с сумбурным описанием собственного путешествия престарелым Стейнбеком, но и он не изменил моих представлений. Авторы отвергали простое и очевидное, и Америка по-прежнему виделась моему воображению страной высоких домов. Что же до всяких одноэтажных провинций, то со стороны моих уверенных взглядов невежды они просто не были достойны внимания. Я был нормальным советским мальчиком, а какому советскому ребенку придет в голову мечтать увидеть захолустную деревню? Мы хотели смотреть города, а в них памятники архитектуры и прочие достопримечательности. А настоящие и истинно стоящие достопримечательности Америки - это, конечно же, небоскребы! И перед моими глазами ярко жила картинка. Помните фильм "Жандарм в Америке"? Там жандармы идут по неширокой улице (теперь я знаю - Бродвею) со сторон стесненной высокими домами, и их головы задраны вверх. Вот она, настоящая Америка! И я тоже хотел также - идти и задирать голову, а чтобы вокруг громоздились каменные джунгли.
Увы! Стремительное течение времени меняло мои представления. К первой поездке в Америку я уже понимал: Париж - это еще не вся Франция, Италия не только Рим, а собственно мир - большая провинция, и часто она много интереснее городской помпезности, да и даже, возможно, памятников архитектуры, которых в Америке попросту нет. Более того, в нормальном мире за границами моей страны нормальные люди стремятся жить и живут именно в провинции, и даже города в Америке состоят в своей основе не из небоскребов и высоток, а частных домов, по большей части одноэтажных, а квартиры в многоэтажках приобретают страшно деловые миллиардеры, чьи банки с офисами в них расположены через улицу, отмороженная Алла Пугачева и живущие на пособие негры.
Мечты сбываются! Ура! Я иду по Бродвею. Для этого потребовалось всего ничего: на одной шестой части земной суши миру еще раз пришлось рухнуть, разбиться вдребезги, и некоторые его осколки перевернулись таким образом, что уцелевшие на них соотечественники оказались в похожем положении, что и жители остальных пяти шестых, то есть стоящими на ногах, а не на голове. Сразу же выяснилось много забавного, непривычного и непонятного. Например, что заграницу возможно въехать, не когда тебя выпускает собственная страна, а если принимает та, в которую стремишься. А еще нужны деньги! И те, кто счастливо заработал, награбил или наскреб и решился истратить нажитое не на дубленки и иномарки, начали бешено путешествовать - вначале осторожно, на турецкие курорты с модным и не сразу понятым словом "оллинклюзив", а затем наглеть в своих притязаниях все смелее и разнузданнее. И русская речь снова гортанно зазвучала на Елисейских полях, на водах Баден-Бадена, в ресторанах Берлина, а вырвавшийся пару раз за пределы Отчизны новоиспеченный путешественник научился уверенно различать в любом потоке иностранцев - туристов ли, местных - соотечественников по нескрываемому обретенной свободой шарму совкового поведения.
...Я иду по Бродвею. Иду, как и жандармы из моего детства, прилежно задрав голову. Луи де Финес одобрил бы мою старательность. Так положено, а не потому что я подавлен высотой зданий. И дело не в том, что я уже видел небоскребы - правда, другие, не нью-йоркские и в тайне все же надеясь, что нью-йоркские окажутся все же понебоскребестее, скажем, лос-анжелевских. Дело в другом. Родная, до боли любимая помойка, из которой я родом, изменилась со времени моего уже далекого детства и неизбежно изменила меня. В том ушедшем мире четыре девятиэтажки вдоль Дмитровского шоссе, которые выстроили перед пятиэтажными блочными хрущевками, мы называли "башнями". В нем первые два года я мог идти в школу через почти деревню, где на участках вокруг деревянных домов по утрам пели петухи, а по улице расстилался запах печного дыма. К третьему классу жителей этих домов выселили, а дома по правилам рачительного хозяйствования не снесли. Они более двух лет разрушались собственным экономным чередом, глазницы окон пустели выбитыми стеклами, а мы, мальчишки, разбивались на отряды и воевали среди доставшегося нам сладостного запустения, штурмовали эти дома или держали в них оборону, швыряясь каменным углем, который славно взрывался при попадании в стену. Однажды, когда мы защищали свой дом, отстреливаясь из окон, метко брошенный кусок попал мне в лоб; но в холодную пору мы носили шапки-ушанки с не поднятыми меховыми козырьками спереди, и в следующий миг я просто ощутил себя сидящим со звездами перед глазами. А плодовые деревья - особенно по окраине бывшей деревни - властям не удавалось извести еще долго, и летом можно обрывать с них вишни и яблоки... В том мире, когда я учился в шестом классе, на половине дороге к новой школе возвели два семнадцатиэтажных жилых дома. Само собой, на небоскребы они не тянули, но мы с другом поднялись наверх, чтобы увидеть, как выглядит мир "с высоты птичьего полета". Дверь на чердак была заперта, а в узенькое окошко на лестничной площадке было видно плохо, потому что окно странным образом делил лестничный пролет. За этим занятием нас застукал злой дядька и пинками выгнал из подъезда.
Да уж, мой далекий мир изменился. Не скажу, в лучшую сторону, зато существенно. И в нем появились высокие дома. В местах, где я рос, абсолютно не вовремя и, пожалуй, уже некстати провели метро. Прошло мое детство, студенческая юность, был оттяпан солидный кусок молодости, я стал ездить на машине, и только тогда сюда дотянулись подземные щупальца цивилизации. И вот возле станции метрополитена, за четвертой из области к центру девятиэтажкойэ, на пустыре, который удачно образовался на месте вырубленной березовой рощицы, где на месте моего старого мира летом можно было даже найти подберезовик, выросли три серьезно-многоэтажных здания. Этажей под сорок. Точнее не скажу - много раз принимался считать, но спешащие в метро и из него сограждане каждый раз постоянно и основательно толкали, и я сбивался. Они уже как минимум тянули на треть небоскреба! Их крыши венчают яркие красные огни, дабы неосторожный самолет, заплутавший в ночных небесных просторах, нашел свой безопасный путь и не столкнулся с верхними этажами. И во всяком случае, их уже не стыдно воткнуть где-нибудь на отшибе Манхетенна: девятиэтажные "башни" смотрятся под ними, как сыроежки под соснами.
Да, мой мир изменился. А с ним и я. Это закономерно:"вращается весь мир вкруг человека, ужель один недвижим будет он?" Правда, основные мои изменения коснулись оболочки. А внутри я остаюсь прежним личностно недоделанным мечтателем и разгильдяем. Я не могу найти свои носки, даже если снял их пять минут назад, а они не брошены непосредственно под кресло. Конечно, для решения таких задач есть жена. Это существо не слишком разбирается, произошел ли человек от обезьяны или все же является творением Божиим, но практичностью превосходит калькулятор. В ее эксплуатационных характеристиках есть ровно один изъян: она не всегда оказывается под рукой в нужную секунду.
И все же я вынужден признаться. Во мне происходят и внутренние изменения. Появился надлом - трещина разочарования, неизбежная при столкновении ожиданий детства с холодом реальности. Я бродил по Бродвею и всяким Уолстритам. Я задирал голову так, что заныла шея. Нет! Дома не казались величественно-высокими. То есть, несомненно, они были и величественными, и высокими, но уже не вызывали трепет восторга. От них веяло привычной обыденностью. И я не стал бегать, прыгать и кричать среди них, как бы сделал это семи лет отроду, или просто бегать, как поступил бы спустя десятилетие. Мне даже почти не хотелось забраться на верхние этажи, чтобы посмотреть оттуда вниз и по сторонам. Холод сердечной пустоты теснил внутренние органы. Поэтому я побыстрее исполнил все ритуалы. Я поддержал за яица мировую экономику - отнюдь не золотого и гулко полого внутри тельца, стоящего в конце Бродвея и воротящего бодливую голову от Уоллстрит с ее биржей. Посмотрел с берега на синеющую в дымке залива Статую Свободы. Подошел к Эмпайр-стэйт-билдинг. Проехал по Бруклинскому мосту в обе стороны, чуть не съел хот-дог... Когда же решил, что все условности выполнены в необходимой и достаточной степени, то поспешил вон из мегаполиса - в провинцию, к равнодушной природе, той, которая волнует человека в любую пору его несовершенной жизни.