В моих руках гулкий бубен. Ритмичные звуки возносятся в жаркое безоблачное небо. Неподалёку, выжидая, собрались почти все люди из моего племени. Маленькая девочка, которую мне совсем недавно удалось спасти от укуса змеи с помощью смеси трав, смотрит на меня, не мигая. Во взгляде больших карих глаз - надежда и уверенность. Уверенность в моих силах, в моём могуществе. И этот взгляд не даст мне совершить ошибку, убережёт от минутной слабости.
Сегодня я вызову дождь.
Привычным движением приникаю к отполированному, насквозь пропахшему ладаном дереву конфессионала. За тонкой перегородкой - пожилая женщина. Я не вижу её лица, не знаю её имени и титула. Только голос, надломленный, тихий. Она рассказывает мне, как однажды изменила мужу. Потом пришлось избавляться от чужого ребёнка. Рассказывает, как живёт с нелюбимым, и кается, что никак не может полюбить его. Я знаю: она ждёт, что божественная сила избавит её от тяжести в сердце, которая поселилась там с тех давних пор. Простит за то, что слабая женщина не сумела сделать счастливой ни себя, ни кого-то другого.
Мне не составит труда произнести фразу, которой жаждет её душа. И я отпускаю ей то, что она считает своим грехом.
Ветер июльской грозы врывается в открытое настежь окно и едва не срывает занавески. Поднимаю с пола упавшие бумаги. Перечитываю заголовок одной из них. "О педологических извращениях в системе Наркомпросов". Это значит - отныне существует только одна точка зрения. Это значит - второй попытки не будет. Наклоняюсь над столом, ставлю размашистую подпись. Рука непроизвольно дёргается, и обыкновенно ровная линия прерывается внезапным изломом. Это моё заявление об увольнении. Забираю бумагу, выхожу из кабинета, закрываю его на ключ, предоставляя ветру вволю наиграться с листами неоконченной диссертации, на которых написано об одарённых детях, о ценности и уникальности каждого человека, о сильных и добрых людях светлого будущего.
Сейчас это будущее кажется мне неизмеримо, до слёз, далёким.
Лампочка в подъезде снова перегорела. Неудивительно, ведь фабрики и квартиры уже приватизированы теми, кто успел урвать своё, а до подъездов в буйном расцвете рыночной экономики дела никому нет. Достаю ключ, пытаюсь на ощупь вставить его в дверь, но слабый шорох на лестничном пролёте заставляет меня резко обернуться. Тёмная тень приближается снизу, и ноги сами несут меня по заплёванным ступенькам наверх. Сегодня точно не мой день. Если бы я знала, кто папочка этого щупленького, лопоухого мальчика, не сумевшего толком прочесть слова на картинках теста, вряд ли я стала бы обсуждать с ним проблемы умственной отсталости его сына, которого он полагал маленьким гением. Пусть бы ребёнок пошёл в нашу гимназию. Лучше быть уволенной директором школы за некомпетентность, чем вот сейчас... Я ткнула в кнопку вызова лифта. Откуда-то снизу медленно поползла кабина. И так же медленно нарастал звук шагов на лестнице. Съёжившись у стены, я пыталась замереть и даже не дышать.
Так, наверно, чувствует себя маленькая деталь, случайно попадая между молотом и наковальней.
За компьютером напротив сидит средних лет машинист. Он сосредоточен на выполнении методик, которые я предложила ему пройти. Через пару минут он закончит и в компании нашего техника отправится в поездку. Не настоящую, конечно. В искусственной кабине, где всё сделано точно так, как в настоящем поезде, и только ветерка в окошко не хватает. Машинисту не очень-то хочется кататься несколько часов в тренажёре, а потом снова проходить те же самые тесты, но он помнит мои слова о том, что трудится сейчас во имя науки. Во имя того, чтобы людей в депо не уматывали до потери сознания. Чтобы в ответ на любые требования начальства, жирующего на доходах компании-монополиста, они могли предъявить документ, в котором ясно и наглядно написано про их человеческие права.
Впрочем, гораздо больше этого машиниста вдохновляет некоторая сумма денег, выплаченная ему за участие в исследовании. И он до сих пор недоумевает, зачем всё-таки нужны на железной дороге психологи.