Из сборника рассказов "ПРИВОРОТЫ ДАМЫ ТРЕФ"
Cвойство этих ночных огней – приближаться, побеждая тьму, и сверкать, и
обещать, и манить своею близостью.
Владимир Короленко
***
В парке народу немного. Во-первых, утро, во-вторых – будний день. По кругу гуляют мамаши с младенцами. В поисках пустых бутылок копаются в урнах бомжи, – лица их затерты как вензеля на медных царских пятаках. Юные наездницы, девочки десяти, двенадцати лет, с восторгом поглядывают по сторонам, прогуливая под узду низкорослых пони. Сердца девчонок переполнены гордостью, оттого что им доверена почетная и взрослая работа. Они в этот момент чувствуют себя избранными, вовлеченными в совершенно другую жизнь – отличную от суетной и серой. Пони остаются невостребованными. Они безучастно смотрят вперед. Гарцевать им совершенно не хочется: голодно, да и скучно.
Майское солнце переменчиво. Оно точно сшито из теплых и остывших лоскутов: то припечет колени, то надвинет на лицо холодный край.
Аня выбрала освещенную сторону аллеи, нашла свободную лавку под лиственницей, присела на нее, достала из сумки книгу и стала читать. Читала она невнимательно: то и дело путала страницы, не помнила текст, который только что стоял перед глазами, а виною всему была весна, которая мешала сосредоточиться. Ане давно не было так хорошо. Вот бы никогда не кончалось лето! Ждешь его, ждешь, веришь волшебному теплу и сказочным обещаниям новизны, а уже звенит паутинка в листве, как последний школьный звонок, провожающий в другую, самостоятельную жизнь, в которой так мало места для созерцания и тишины. И почему она так нелепо устроена: наваливается с заботами и обязательствами тогда, когда этого совсем не ждешь, когда, казалось бы, время должно быть беспечным и добрым к детям своим. Пусть бы потом, в глубокой старости, разом – и болячки, и морщины, и экзамены, и назидания, и поиск смысла бытия, и вера в загробную жизнь…
Из задумчивости ее вывело легкое прикосновение чьей-то руки. Она открыла глаза. Перед ней на коленях стоял смешной парень в полосатых брюках и в сиреневом пиджаке, совсем под цвет ее демисезонного пальто. На вид – года двадцать три. У него были чуть вьющиеся волосы, умные, зеленовато-серые глаза и добрая улыбка, а если точнее – благодушная. Эпатирующий наряд и непринужденная манера знакомства, к которой он прибегнул, как-то не сочетались с тщательно скрываемой робостью, которая читалась только интуитивно. Он явно был опьянен весной, и решил испытать на ней свои чары. Без всякого предисловия, никак не представившись, он стал читать ей стихи. Она слушала, не отнимая руки, а он так увлекся, что тень застенчивости улетучилась сама собой, а взгляд приобрел уверенность. Какое странное проявление мальчишеского покаяния! Какое самонадеянное хвастовство!
– Вам нравятся стихи?
Она молчала.
Он на мгновение задумался, а потом продолжил поэтический натиск: «Я просеян сквозь волосы эти. Я б зубрил день и ночь наизусть ваши губы, и ваши плечи, сумасшедшую, Господи, грусть!..».
Ей он сразу понравился. Он даже мог не читать стихов. Женщина… ну, как бы это сказать… «на ощупь», что ли, умеет определить сущность мужчины. Да, вот именно, ощупью ресниц она сразу и безошибочно читает его порывы, угадывает – заслуживает он внимания или – нет. В каждой женщине – что-то от ясновидящей или цыганки, другое дело, что и они ошибаются, принимая желаемое за действительное. Но это совсем простой случай: в этом мальчике еще не созрело коварство, ему просто неоткуда было взяться: коварство не накапливается в наивно-возвышенных словах и восклицательных знаках, не носит полосатых брюк, не отводит глаза в сторону, когда его дразнят губами. Аня же нарочито сладострастно приоткрыла рот и обвела язычком верхнюю губу, как бы давая понять, что стихотворный пассаж ею прочувствован. Ей и в самом деле нравились стихи. Но и игра имела не последнее значение, хотя цели в ней не было никакой: так, шахматная доска без шахматных фигур… Ничего не значащие знаки внимания.
Юноша, видимо, исчерпал запас стихотворных строк или же решил, что они сложны для понимания, то есть помогают решать задачу, но не ведут к цели. Собственно, он хотел завязать знакомство, и, значит, пора было переходить на прозу.
Он и сказал:
– Вы очень красивы. Правда, правда… Я себе никогда не прощу, если не познакомлюсь с вами… Сейчас так редко встретишь девушку, которая что-то читает… А вы читаете Короленко… Это совсем уж, совсем уж… – он не очень ладно строил речь, явно боясь, что его могут оборвать на полуслове, – нонсенс… Я понимаю, что знакомиться на улице – дурной тон, но, поверьте, я это делаю не каждый день… Нет, честно, сам удивляюсь, что стою перед вами на коленях, и большего мне не надо, я бы так и встречал каждый новый рассвет… Я разговариваю с вами, как со звездой… Ответьте мне что-нибудь шепотом, хотя бы шепотом…
Аня молчала.
Юноша понес ее руку к губам и поцеловал.
Она не отнимала руки, продолжая с какой-то стеснительной грустью смотреть ему прямо в глаза.
– Я ничего не понимаю. Не молчите. Я просто хочу узнать, как вас зовут.
Аня высвободила руку, открыла сумочку, достала из нее блокнот с авторучкой, аршинными буквами написала:
«Я НЕ УМЕЮ РАЗГОВАРИВАТЬ».
При этом она качнула головой и сделала жест рукой, дающий понять, что это решение окончательное.
Юноша не сразу понял, в чем причина такой резкой перемены, и продолжал настаивать:
– Только имя – ничего больше…
Она, преодолевая волнение, перевернула страничку:
«Я ГЛУХОНЕМАЯ».
Юноша вначале подумал, что она шутит, но какая-то легкая грусть в глазах, сняла это подозрение. Он стушевался, не зная как продолжить беседу, и попросил блокнот, перейдя на язык жестов.
Она написала:
«ЭТО НЕ ОБЯЗАТЕЛЬНО. ПОНИМАЮ ПО ГУБАМ. ГОВОРИ ».
Он, стараясь соблюдать четкую артикуляцию, продолжил:
– Это ничего не меняет. Ты мне очень нравишься.
«АНЯ».
– Я понял. Волшебное имя. А меня зовут Андреем.
«АНДРЕЙ».
– Правильно.
Потом он дописал два значка: «равняется» и «сердце». «Сердце» она зачеркнула, а над «равняется» нарисовала жирный вопросительный знак.
Андрей, не давая ей разжать пальцы, трижды обвел «сердце» шариковой ручкой.
Она улыбнулась.
Потом они долго гуляли по парку, зашли в какое-то кафе, перекусили, и поехали в Пушкинский музей.
Они ходили по залам и любовались прекрасными полотнами. Он держал ее за руку и не мог сдержать восторга: «Здорово! Правда, здорово?! Я никогда бы отсюда не уходил. На земле просто нет лучшего места! Зачем еще чего-то искать. Разве всего этого великолепия не достаточно для счастья?». Он говорил слишком громко, и им сделали замечание. «Ударьте меня статуей по голове, – и я вообще никогда и ни с кем не буду разговаривать!.. Что за дикие люди?! Я, что, наступил им всем сразу на мозоль?! Они и есть – одна большая мозоль!.. Нет, правда, зачем они сюда ходят? Они ничего не понимают в живописи… и не хотят… Она им не нужна. Любопытство и дань моде. Модно быть чуточку просвещенными. Как же, при случае можно сказать: «Да видел я этого Писсаро в гробу, в белых тапочках!..». Для того чтобы понять такую живопись, надо либо жить на небесах, либо скупить вселенскую пуантель – всю до точечки! А это им слабо… надеюсь… Они – потребители. Они ничего не могут оценить самостоятельно, и лишь потребляют уже раскрученное, завернутое в целлофан и снабженное «авторитетными» бирками и лейблами… потому что во всем прекрасном заключена некая тайна, открывающаяся лишь избранным… Есть, увы, массовое искусство, искусство, увы, для масс, и есть эти самые «массы», тоже «увы» и «ох!». Есть те, кто исповедуется кровью… Есть те, кому подают эту кровь на десерт…».
Она молчала и преданно смотрела ему в глаза. Какой он, в сущности, еще мальчишка-хвастунишка! Но сколько неподдельной искренности в его словах… такой пленительный и заразительный дух бунтарства!..
Справа от входа в музей был разбит небольшой розарий. Служители, вероятно, специально выбрали для цветов этот ненавязчивый, относительно укромный уголок, дабы сохранить здесь атмосферу мистического уединения, и таким образом оградить хотя бы их от праздных взглядов. Думалось, сюда по ночам слетались души творцов, отдыхая взглядами на тонкой резьбе листьев и волшебной лепке бутонов. Художники и растения общались на этом изумрудно-алом островке на первозданном эсперанто, понятным и людям, и звездам.
Он положил ей руку на плечо и сказал:
– Странно, скоро здесь появятся розы… из Ничего.… Но почему-то надо на клочки разорвать душу, чтобы тебя поняли. Почему, ну, почему так примитивно, по-звериному, устроены люди?!. Знаешь, мне почему-то вспомнились сейчас слова Леонида Андреева. Он писал: «В жизни так много темного, и она так нуждается в освещающих ее путь талантах, что каждый из них надо беречь, как драгоценный алмаз, как то, что оправдывает в человечестве существование тысяч негодяев и пошляков». Такая жуткая правда!.. Я запомнил этот текст…
Она ловила каждое его слово, и сама удивлялась, тому, что это не сон. Его представления о прекрасном совпадали с ее собственными представлениями, его суждения ей были понятны, его мимика, не стесненная «печатью молчания», была смешной и трогательной. Она бы доверилась ему сейчас без остатка, так он ей стал дорог. Но нужно было расставаться.
Она написала:
«МНЕ ПОРА ДОМОЙ».
– Еще немного погуляем?
«МАМА ЖДЕТ».
Андрей вызвался проводить ее до самого дома. Она жила в Сокольниках. До «высотки», в которой она жила, нужно было идти от метро «Электрозаводская». Куда-то подевалось солнце. Стало прохладно. Мрачные и пустынные берега Яузы совсем не были похожи на берега реки. Вода была раскрашена цветами ядовитой радуги и плохо пахла. Они остановились на «горбатом» мосту, и Андрей бросил в воду монетку, сказал:
– Чтобы вернуться.
Она достала блокнот и написала:
«ТЫ, ПОЖАЛУЙСТА, БРОСЬ ЕЩЕ, ЧТОБЫ НЕ РАССТАВАТЬСЯ. НИКОГДА».
Он достал из кармана портмоне, вынул из него паспорт, и разжал пальцы. Кошелек полетел в воду.
«КАК ТЫ ПОЕДЕШЬ ДОМОЙ? НА КАКИЕ ДЕНЬГИ? ВОЗЬМИ У МЕНЯ».
– Я никуда не поеду. Останусь здесь до утра сторожить звезды.
«ЗАМЕРЗНЕШЬ».
– Я тебя очень люблю.
«ЭТО СЛОЖНО».
– Любить?
«СО МНОЮ».
– Не выдумывай. Ты любишь звезды?
Она кивнула.
– Разве нельзя с ними разговаривать?
Она кивнула.
– Мы их понимаем?
Аня кивнула.
– Нам с ними хорошо?
Она кивнула.
Андрей проводил ее до подъезда.
Он обнял ее за талию, медленно притянул к себе. Его щека скользнула по ее щеке. Губы коснулись мочки уха, и он, понимая, что она не слышит его, а только чувствует горячее дыхание, сбивчиво и торопливо делал признание:
– Я очень тебя люблю! Я знал, что найду тебя! Господи, спасибо, что на это не ушла целая жизнь! Целую жизнь ты будешь рядом со мною! Рядом!! Со мною… Целую жизнь!..
В ответ она сама поцеловала его в губы. Ей не нужны были слова. Они все равно не могут передать смысла. Они – только лестница в Никуда…
– А теперь дай мне свой телефон…
Она вырвала из блокнота листок с домашним телефоном, поцеловала его еще раз в щеку, помахала на прощание рукой и скрылась в подъез-де.
Было холодно. Андрей поднял воротник, вобрал в него голову, пытаясь заслониться от ветра, и пошел к метро. Какое-то нехорошее предчувствие щемило сердце. С моста он посмотрел на светящиеся окна дома, пытаясь определить, какое из них принадлежит Ане, но не смог. Может то, обрамленное колоннами?.. Оно светилось чуточку ярче и необычней, как будто собиралось вспыхнуть и погаснуть навсегда…
Дома беспокойство заставило набрать его Анин телефон. Долго никто не подходил, а потом чей-то печальный старческий голос спро-сил:
– Вам кого?
– Мне Аню?
– Аня… не может… не может… подойти, - почему-то всхлипывали на том конце провода.
Тут Андрей догадался, что телефон-то, собственно, не поможет, что он дан Аней для связи, и поправился:
– Передайте ей, что я ее люблю.
– Кто это… говорит? – всхлипывание переросло в плач.
– Андрей.
– Андрей, Ани больше нет. Ее убили. Простите… Это ее бабушка… Простите…
И трубка заполнилась черными короткими гудками. «Как это может быть?! Как?! – нечленораздельно отразилось в мозгу. – Такого просто не может быть!.. Это!.. Это! Это дрянной!.. неисправный телефон!.. Ведь только что держал ее за руку, говорил…говорил, говорил»!
Он еще раз попытался набрать номер, но телефон упал на пол и разбился. Он курил сигарету за сигаретой и все не мог поверить в случившееся…
А все оказалось казуистически нелепо и жутко, но подробности ему стали известны только спустя какое-то время. Ане бы нужно было крикнуть, позвать на помощь… Но разве… и почему бог ее не услы-шал?..
Андрей даже не был потом, позже, на поминках, так как семье Ани, понятно, был совершенно чужим, посторонним человеком. Они не виноваты, что не приняли его соболезнований. Он так и не пришел в их дом, узнав о дне и месте захоронения от других людей. Дождавшись, когда родные и близкие покинули кладбище, Андрей подошел к свежему холмику и молча заплакал. Ему показалось, что цветы, которые он принес ей на последнее свидание, затрепетали на ветру и наполнились теплой негой. А еще ему показалось, что она вдруг заговорила с ним. Да, он ясно слышал ее тихий голос. Она шептала: «Ищи на небе буквы и огни, но к ним, любимый, ты не приближайся… К твоей груди так хочется прижаться… Мы на мосту… И мы на нем од-ни…»
Он ничего не смог сказать в ответ, он даже не мог беззлобно и горестно укорить ее в том, что она его покинула. Зубы скрипели и не желали разжиматься, а ему столько хотелось сказать… И тогда он достал из пиджака листок с ее телефоном, который врезался в память навсегда, и написал кричащими аршинными буквами:
«ЛЮБИМАЯ, МНЕ ПРОСТО НЕ С КЕМ ТЕПЕРЬ ГОВОРИТЬ!»
А в небе уже звучали длинные, нескончаемые гудки сиреневых звезд, будто там, на небе, совсем некому было снять телефонную трубку… или она была крепко прижата к груди…
Москва. 1968, в редакции 1991 года