(март — май '13)
I
Ночное небо с тысячью и одной точкой зренья,
поспорить с твоей горящих от нетерпенья.
Перебирает четки горизонт, ассоциируясь с гробницей фараона.
И, собственно, тебя побег, наросла вокруг коего крона.
Это — то, что смекает зерно в приближении трутня.
Человек порывает раскрыться, но это — не трудно,
яко день или ночь. Тем превыше — остаться в гробнице
иероглифом; клеткой в пробирке, кунжутом на пицце;
стрелой надломленной, лишь не мишенью,
выдохнуть напрашиваясь на разрешенье.
et
Холодная провинция, где крыши ниже стоимости хлеба,
приучила меня смотреть не вперед, а в небо.
Отсюда и хроническое «мне бы», и привычка
доводить любое чувство до его апогея (кавычки
открываются), чрезмерного кипячения, —
неровен час и руки вдруг хватаются за шею, и я
склоняюсь перед невидимым Чем-то. Ан не дождаться аиста
с пакетом льда (кавычки закрываются).
et
Пятая точка о четырех углах. Без почвы под ногами и без дела.
Ни в пляс ни сяк. И остается сесть, хоть ты не батарейка. Тело,
оставшись с собою, сбоит перед финишем. Финиш
всегда обозрим, но не ветка, которую спилишь:
если «Б» существует, то, значит, напрасна вся спешка,
т.к. время и скорость пути — не орел или решка,
либо — в «А» — все, что нужно тебе в смысле стержня,
ибо, в «Б» оказавшись, там встретишься с тем же.
II
Бетон как застывшая мысль о комфорте.
В пустой квартире на невидимом фронте.
Бессозерцательное ожидание — одно из агрегатных
состояний времени, измеряемое в регатах,
что ты готов по ходу дела выкинуть. Слой извести
как извещение с той стороны — с той правдой, — что не вывести
ни в черный ход, ни с тыльной стороны ладони, —
как тайдом не избавиться от сделанного вони, —
что заключается в несостоятельности планов.
Поэтому — для счастья всегда слишком рано. В
каком ты городе, — там либо здесь, — не важно.
Что города, как не слова, — их сочетанье? — сажа
и дым в одних, в иных — заблуди-
шься; а правды мало: всюду люди.
et
Окно, свободное от штор. Смотря в него наподобие зонда,
я нахожу, как облака, затягивая пояс горизонта,
неспешно собираются, и белое светило
в чемодан многоэтажек упаковано, как мыло.
III
Там, где гнездятся железные птицы,
и не вывозят только что воздух, ибо никуда не годится,
призраки тех, кого ты любил, отворачиваются,
завидев тебя. И коленки подкашиваются.
Ночь без сна в большом квадрате. Округляя
расчеты прежней жизни до нуля, я
играл в считалочку, как в валентинов,
на мотив под ребром забивания клиньев,
мысленно платочек роняя над местными
насыщенными солью либо пресными
днями; остужаемыми кулером ночами,
проводимыми мною на кофе в одного с кирпичами;
оловянным небом, кисломолочными льдами;
с потраченным в погоне за Ариадною годами,
как Ермак перед Ордою, вверяя эти земли на
попечение новых молодо-зелено.
IV
Над высотою птичьего полета
под крылом переменного ветра.
Но состоянье не на высоте. Разбег ума со
скоростью сомнений, поделенных на массу
вопросов, нависших, как сумки лямка,
на плечи, равняется, подлинно, яма:
«Что есть пространство, и связано ль тело
с местом? и наоборот? насколько дело
должно раздаться в корочке, чтоб узел
быть мог развязан, накопившийся в нем мусор
переработан в пластик?
Что первичней — стремленье сточившейся пасти к
добыче иль петляющей оной в зубы?
Тепло горностая, норки? шубы?»
Витая в эмпиреях, я задавался этим, либо
я просто спал, шуршанье слушая бесплотного полипа,
прозябающего там, внутри, зовясь душою,
но сильно соскучившегося по Мезозою,
покуда синтетический голос с ноткою ситца
не заставил меня спуститься
на землю, и там — меня встретил
багаж прежних мыслей, и субтропический ветер.
V
До зеленых коликов сжатая тишина, обретшая худого наблюдателя.
Небосклон, избавленный от влияния трещин и шпателя.
Изгиб листа крапивы похож на недоуменные плечи.
Напористые, почти революционные речи
птиц. Разнообразие, не нуждающееся в обладании именами.
Попса галдит на радио; для тех, кто не смирился, что не нами
сделан этот мир и несет не для нас он службу.
Если долго смотреть в одну точку, все сгущается в мегалужу.
И, как глубокий вздох, локомотива
шум по самую душу. Внимая мотиву,
я спал, планету обняв, на прохладной, но теплой почве.
И эго в мозгу рассыпалось, как клетка в почке.
Планета крутилась — вокруг своей оси и солнца, по спирали.
Крутится и сейчас, как бы руки момент ни сжимали.
VI
Утро. Белый, как репка, диск солнца
рябит на осевших за ночь глазах росы. Разнобойные соло
планирующих вокруг насекомых, как своего рода
мысли, постепенно освобождающие голову. Природа
представляет собой сумму брешей, пробоин,
возникающих вследствие плюса и минуса воин
в кроне общего древа, —
простершегося всюду, справа и слева
без каких-либо целей, претензий о планах, —
процесс регенерации в его сокрытых анти-ранах,
на земском говоря, — короста, струп, эффект побочки;
и человеческая жизнь — подобна распускающейся почке.
et
Приехали; и небо наливается. В незримое отверстие в макушке,
стекая в вечнораскаленную духовку
духовного голода. Облака, словно пар после выстрела пушки.
И сердце замирает, отыскав парковку.
VII
Серый тент неба, вездесущий кирпич, малина.
Тот, кто не стал человеком, становится камнем, и мина
его покрывается мхом; и ползут муравьи. Повсюду
цвета того, что гвоздем не прибить, ни с помощью вуду,
прорастает, цветет, шевелится, шиперится, шьется,
отдает кислородом, глотая фотоны, подошвою мнется,
но старше и Трои, и Рима, богами чья данная фора
и глубже, и выше всех помыслов, — флора.
et
Страшно то зеркало, не видно в коем отраженья.
Застыть пред этой зеленью, прося прощенья
за собственной утрату в блиц-погоне за улыбкой,
скрепя гербарием в кости, что стала гибкой,
как карандаш, и в качестве ответа слышать «тиш-ш-ше».
Ибо там, где нас нет, даже помыслы выше.
VIII
Скворец напоминает автомобильную сигнализацию.
Шудры мотыжат. Человек в рубашке в качестве зайца у
печи глотает очередную порцию свежего воздуха,
накачивая ветер в голове, чтоб выжить досуха.
et
Яблоня цветет. Небо слепит, синея.
Воробей вспархивает над веткой, как мечта Уолта Диснея.
Раскаты печи, запах смоли и лавра. Почивая
на стуле вот уже эх сколько лет эх сколько зим, начало мая
я встречаю на нем же, с единственной
разницей — в солнечной, лиственной
части империи, мира; над головою шифер
кровли, а не бетон, антенны... Дауншифтинг —
есть, прежде всего, состоянье ума. И в этом смысле —
все эти годы я на отшибе, чтоб не сказать — при пустом коромысле.
Движенье под невидимым смычком. Инерция, но — расширение вселенной;
и чем шире она, тем все отчетливее раздается пленной
в теле души шипение, как не настроенный ящик:
«пересчитай все по кирпичикам, чтоб сделать настоящим».
et
Я стою, поразительно жив, под омелой
пробуравленным древом.
Все, что написано, выглядит мелом
с той стороны. Ну а с этой — тем тише,
чем крепче паутинки букв. Сим — победиши.
IX
Подними под углом девяноста градусов шею
(в кустах не отыщешь колечко, ни нимфу, ни фею), —
наверху — стратосфера сбивает надушки, и с толку,
ибо, фэнтези кроме, ты нить не проденешь в иголку,
ибо нет ни иголки, ни ушка, ни собственной мысли,
а забитый тюфяк, — в нем шуршит позапрошлое, мышь ли.
Что касается ложки дегтя, то — вряд ли, т.к.
меда тоже нет, либо съел косолапый. В контактах
шарит задрот с симптомами БАР, электрик...
Но попробуй спросить у обоих про чашку Петри; к
прочему добавь — любовь, естественный отбор... Но,
прозвучав в ответ, молчание звучит, как «спорно».
et
Отнюдь; не путь определяет направленье,
но направленье — путь. И неповиновенье —
есть каламбур, спроси курсор, бычок, кроссовок…
Обратное утверждает только шут либо сорок
сорок, стуча по крыше аккурат по графику, —
невдомек, что по выделенному пространством трафику.
X
Досужие, заскорузлые облака, как от подушки перья.
Из-под ног ускользает ящерица, жук-пожарник. Пере-
ливающиеся в движении листья травы, как пятна
по ту сторону век. В сумме своей звучащий невнятно,
голос жизни, слагаемый кукушками, петухами
с их пророчествами о судьбах начатого нами,
освистами прочих птиц, журчащими электропилами,
другими — от бессилья — силами.
Но ярше всех, — ошибка то, не то побочный
эффект, — стучащий сверхурочно
колюще-режущий прибор фильтрации
входящей/исходящей информации, —
там, где отсутствует ребро, лежа подобьем рации.
XI
Чем бы то ни было устланная тропинка,
ведущая, вроде, туда-то, но и сам ты травинка.
Будь то крыши, скамейки, скандалы, ограды... —
мещане чем-то заняты, ибо и сами не рады.
Чернозем ли, солонец (типы почвы) под тапком,
все кончается (этим), но кончаемо с тактом;
иначе, к чему эти шишки, тени, репризы, эхо
эпохи динозавров в виде нотной грамоты, и эко
надрывающиеся без перерывов порывы ветра!
зовущие сыграть в пятнашки интроверта,
к счастью уха, горла, носа и глазного яблока,
падучих до открытия, пусть вялого;
да и что, вообще, есть иллюзия, как не гамма,
являющаяся, по сути, словарным запасом гама
на общем для школьных наук языке, и иже?
То-то и чувствует хорда/хребет/позвоночник, все ближе
подбираясь к, что называется, «между строчек»,
что чует еж, накалывая яблочко на иглы, что и, впрочем,
сечет и почва, слагая нейтроны, протоны, бозоны...
Там, за колючей проволокой дозволенного зоны,
за семью замками претворяемого глазом спектра,
играет песня, что никак быть не может спета
ввиду того, что нет у ней начала.
И нет конца. И середины нет. Но в поисках причала
плывет планета, словно паста из тюбика, в вакууме,
и заключает эту дрожь, что чуешь в каждом атоме.
Пораскинешь над этим и вдаешься в краску:
«Что за тон?! Хоть одевайся в каску!».
Видимо, к невидимому путь (быть выше этого), —
когда тебе действительно фиолетово.
XII
Соловьи, поющие в терновниках с треском
перед просторной непаханой фреской
поля, принявшего временно зеленый
цвет ввиду того, что воздух здесь каленый.
И ветер, — гуляя в ивах,
расставляя пробелы в их вязях, курсивах, —
во все концы раздает на чай, в них
оставляя тебе лишь место для примечаний.
XIII
Вишня дотрагивается до мя опадающими лепестками.
«Иди, покуда не упрешься о единственно возможный камень
преткновенья», — обновленья, — одоления. И ива
размахивает всеми своими плетками, как Шива.
Но сильный зюйд охлаждает извилин пыл, и,
выискивая платину во впадинах, скопленьях пыли,
ты достаешь свой калькулятор подсчитать коренья,
выгоду, — но, сродни постановке ударенья,
вдруг видишь, как небо склоняется перед
пространством, меняя режим на блокаду,
и бывшее буквой становится воем. И берег
уходит из-под кед, взяв за парус сокровищ карту.
XIV
Темнеет, — да так, что не каждый охотник
пожелает узнать, где сидится фазану. Исходник
программы жизни как он есть. И — ничего не видно.
Настоль, что тронешься скорее, чем споткнешься; что обидно.
В принципе, в этом суть, что ни на есть, — в раздетом
мозгу, сцепившимся, глаз положив, с предметом
вне сферы пятиборья чувств; в несвязанности лыка и
фотонов скорости, глаз ажно выколи.
Темнеет. Над лбом Терры — тем не менее
копчения во множественном числе стремления
любого атома дрожащего, струны, волны склубиться,
подобно астре газовой, чье семя — тренье, — искра,
шарообразным диаметром с жизнь в невесомости,
как одиночный выстрел, покамест в тела сонности
выходящего, не на четырех и спасибо, понуро к
саду и зажигающего, всего-то, окурок.
XV
Локомотив, издавая белый неясный, ватный
шум, нечто везет, аки идею продолговатый
мозг, когда повезет, из-за пределов слуха,
всех чувств вообще; и наподобье сплетни, слуха
растворяется в тишине, надрываемой пернатым,
скрипом забора, окликом быдла. Неопрятным,
с сильным чувством нереальности происходящего
ввечеру укладываешься в качестве если не ящика,
то чего-то квадратного и продолговатого; но ни
банкиры, ни судьи, ни бывшие не наберут твой номер.
И, то ли в свете последних событий, то ли
убывающей луны, кроме самоей долюшки-доли,
излив взахлеб вода водой муры нутра кораллом,
с надвигающейся горою, притворившейся одеялом,
засыпаешь пространство, к счастью, не храпом,
вывернув позу чуть ли ни раком,
и снятся какие-то монстры, мутанты, объекты
былых фальстартов, кумиры, объедки
слов, признаний... будто муха
взаправду слон, иль ты нарушил энный кон; и мука
накапливается в лопатках в виде густого
тепла, чтоб проснуться в ночи как игла вне стога
и ощутить себя еще неоперившей-
ся птицей, вперившись в потолок, иль просто лишней
формой бытия, над коей время, недочеты зашивая,
шепчет шелестом травы «она живая».
XVI
Поздно. Обыкновенно пытаешься оградиться от
чего-то, от кого-то, унд зо вайтер, и поехали.
Спустившись в сад, стоишь, тряся орехами,
из ряда вон столбом, включив оранжевый диод,
и выпускаешь монохромный дым — как аллегорию таких же дум.
Свист в кГц да богу в уши от зарядки.
Под потолком слепящий кокон света. «Тум, тум, тум» —
пространно, ветрено толкует ветр наруже,
лучшее всех выигрывая в прятки, —
не порываясь, тем и дышим. Вчуже,
ему до лампочки кого, чего, и что
вообще у тебя происходит внутри. В природе
нет вспомогательных понятий, вроде
«бинт», «гипс», «костыль»… Незримый што-
парь бытия (покуда ткань его до дыр не износили),
он задувает, мол, «ты — моль!». Вопрос не в силе.
В какую сторону ни дуй, ни совершай качания, —
все кончается многоточьем, как нервное окончание.
XVII
И в ветхом доме, приютившем горло с комком артерий
с путешествия длиною в юность по утопии каменных прерий,
стоит в углу пустующей комнаты одиноко
шкаф с поблекшим зеркалом в дверке в качестве ока,
чья поседевшая амальгама испещрена письменами
времени, сошедшего с петли благодаря фиаско
пространства, напоминая
не то санскрит, не то Линии Наска;
в чьем отражении тело как никогда настоящее,
ибо выглядит как временное, преходящее;
и как бы приглашает в хранимую им тайну, что никому не известна,
словно второе дно в ящике иллюзиониста.
XVIII
Где-то в ста километрах от волнующегося нигде,
под гребнем повышенного атмосферного давленья,
уже не нуждаясь в ржавых воспоминаниях, как в воде,
где воздух не столь сжат, сколь обблеян,
ослепнув от переполнившего шестого, но с пустым
карманом, плюс впереди — дорога эх дорога,
ведущая черт его знает куда, и дым
застилает глаза, но им от этого, строго
выражаясь, ни синь пороха ввиду того,
что знаем-плавали, что до чужих потемок;
и пошатнувшееся эго думает, оно — во
сне, — но, в реале уснув, как ребенок,
скулит (кошмары) «не спи, не спи!».
А над упорной башней в замешательстве тучи,
но ничего не капает, хоть пи
причин тому. И на вопрос «куда» спешит до кучи
«ку-ку», «кукареку»... Перед лицом активной бесконечности я делаю свои
фигуры перед зеркалом за дверью,
куда был выставлен (как здесь и оказался), и
в конце концов произношу «не верю».