Дерек Уолкотт
ОМЕРОС
Глава девятая
1
Налетел ураган, и ферма была в его власти.
Планкетт послушал советов, нанял Ахилла,
И тот ради денег сменил паруса и снасти
На жёлоб бетонный и на свиные рыла.
Мётлы вместо острог. Обмотавшись мешком,
Он, чтоб сэкономить, шагал на ферму пешком.
«Исс-с!» - под листьями прошипела вода.
Бамбук надломился. «С ним то же, что и со мной! -
Думал Ахилл. - Я к морю уже не вернусь никогда.
И все же спасибо Планкетту – дал передых
От дома и от нее». Земля стала морем вторым от дождей проливных.
Он долго глину соскабливал с ног босых.
Коровы мычали под кронами. О, раскаленные эти борта,
Где весла лежат без движенья. О, солнце над горными склонами.
О, яхты вдали с парусами их отбелёнными…
Замесив веллингтонами грязь, вдоль стены
Ахилл чуть свет пробирался в загон,
Где свиньи - щетиной поросшие валуны -
Давились с визгом. Корявой метлой с бетона
Засохший он соскребал навоз,
Складывал в кучу и к яме сносил сливной,
Ставил бадью под ливень и стену загона
Обдавал, чтоб не спятить от вони свиной.
Он ярился, как море, одно повторяя и то же.
Море… Скала вместо смрадной стены, кружевная пена…
Но свиньи с их паникой, с их дерьмом
На приступ его мечты понеслись мгновенно.
«Где мой северный дождик? Где осени, весны, зимы?
Хоть что-то щадящее, нежное», - плакала Мод.
Для перенесших инсульт муссоны бывают невыносимы.
А ливень все нарастал. Уже свинарник и дом
Друг друга не видели. Джунгли воды, барабанящей монотонно.
Ужасно было смотреть на размытый дождём
Хрупкий фронтон. Весь содрогаясь, икая,
Дом выжимал из себя всеми трубами ливень.
И вдруг ей предстали холмы будто свитки Китая.
Немного мгновений знала она счастливей
Облако. Стук бамбука. Крестьяне в шляпах стоят.
Цапли, как у Басё, на коротких ножках в разливе.
Границы стран на карте небес стали гуще, темней,
И, влажным гало обведенная, встала луна.
Ахилл вдруг увидел светила с хвостами, как у коней.
Капризная твердь для знамений сотворена.
Струйка дождя – вдовьей вуалью ему показалась она.
И цапли белые, к веткам привинченные, как свечи.
Молния чиркнула спичкой, вдруг стало темно,
Зажглись фонари, облепившие их термиты
Сожгли свои крылья и пали, как жалкие муравьи.
Утром – спокойствие. Выпей и чаек круженье
Над улочкой. Только вдали свеченье
Странное, жёлтое. «Нет керосина», - вспомнил Ахилл.
Час простояв у Ма Килман, он все же его купил.
От газовых он полуослеп светилен,
А тут еще синий сполох скользнул по крышам,
Белые цапли вспыхнули. И пальмы ему закивали
На алебастре неба. Он уронил бутыль.
Это на счастье. Елена в его руках. Он уже не бессилен.
Роза ветров цвела над селеньем, он поднял осколки,
на донце был керосин, из-за ржавой защелки
он долго не мог войти к себе в дом,
Копья дождя распинали его на двери.
Он наконец протаранил ее плечом,
А гвозди дождя, как зубами жадные звери,
Клацали по оловянной покатой крыше,
Облака сходились над ним, как в «битве святых» галеоны,
Он в лампу плеснул керосин и рубашку выжал.
Лег в постель, но не мог уснуть. Тени то ниже, то выше
Бились. Банан ударял о банан,
Иной удар пробивал по олову крыши.
В него вселяли тоску зловещие эти звуки.
Впиваясь зубами в ребра холодной щуки,
Он молился: «пусть будет каноэ мое невредимо!»
Пламя свечи казалось парусом галеона.
И снова две тени сближались и проходили мимо:
Одна из них Гектор, другая Елена.
П.
Но не Елена, а море играло с Гектором.
Он пытался поставить каноэ на якорь, схватывал трос,
И всякий раз его вырывало ветром.
Под слоем орехов, щепы, отбросов
Гектор не мог увидеть якорной щели.
Пол надломился, он чуть не свалился в трюм.
Каноэ опять отнесло от прибрежной мели.
Потом громыхнуло, как пушечный выстрел, «бум!»,
И Гектора захлестнула вода пополам с песком.
Он не знал, что делать, и действовал наобум.
Вдруг он понял, что оказался за маяком,
Чья-то лодка килем разбила ему планширь.
Потеряв равновесье, он лучшего не нашел,
Как лечь на другой ему галс, и коротким веслом
Гектор не волны уже, а воздух крушил.
Палево-белые гребни качались, как пальмы.
Он замер с веслом, его колотил озноб.
Тогда он нырнул. Корма больно ушибла пальцы.
Его тянуло ко дну, где глубина и сон.
Чем ближе ко дну, тем быстрее
Вращало его теченье. И тут он услышал гром
И вынырнул. Молния небо разорвала.
Кто-то стоял на борту каноэ. И ладно, пусть.
Глядя на тучи, он в желоб уже вплывал.
Узор гребешков диктовал ему ритм, и, почти без чувств,
Он подчинялся тому, что велело море –
Плыл как щепа, как мусор, больше ни с чем не споря.
Нога во что-то уперлась. Да! Мелевой песок.
Берег. И Гектор на ноги встал, решив отдохнуть.
В самом деле, вода в этом месте была по грудь.
Ш.
Пальмой, вырванной с корнем из берега море,
Циклон уязвлен в свой единственный глаз.
Он плещется в желобах, вопит и трясет головой.
А с неба как раз посылает депеши-молнии
Дядюшка Гром, его слуга-вестовой.
Ма Ливень, Грома жена, с облаков поднялась
И ну швырять на остров бадью за бадьей,
Пальмы трясти над жильем, как сырые швабры,
Тучи, как черные кресла, двигать. А Солнце
Пусть поспит еще день. Ему одному потом
Порядок семь дней наводить придется
Там, где они неистовствовали втроем.
Солнце уходит при первых же каплях в сон.
А море – кастрюля с ручками мысов,
Где варится и пузырится шторм.
Капли дождя – парафин. Непогода высит
В лавке Ма Килман цены на всё святое:
Свечи, гвозди, хлеб, вино, древесина.
В эти дни, когда упирается в землю лес
И венки утонувшим назад отдает пучина,
Живым одно остается: ждать и слушать оркестр.
Чанго-чанго Нептуна. Потом богиня Эрцоли
Гитару берет с колен. И устало
Вздыхает Оган, хромой кузнец: «Хорошо! Несть боли…»
Как ящерка потолок, мерит пляж шагами Дамбалла,
И, от стены к стене шатаясь, морской божок
Плачет: «Как шумно! Лучше мне в невод, мама!»
Вдруг они умолкают, дав помолиться нам,
И сами они, устав, покидают небесный холл,
Но у них впереди еще долгие сутки.
Сменяются танцы от польки дождя до канкана волн,
И всякий раз прибой аплодирует в промежутке.
Боги не люди, и в дружбе живут они,
Даже в горячке своих балов ураганных,
А впрочем, богам вполне по нутру эти дни,
Когда Оган и Зевс дудят в свои саксофоны.
Внезапно скрипку сменил чак-чак в проводах телефонных.
Ахиллу то мнилось, что это Еленин плач,
То будто стонет старик Семь Морей, как парус сырой, незряч.
В разоренных долинах по окна в воде,
В бурой мгле лобовыми огнями светя,
Качались вагоны по темным рекам-путям.
Рядом плыли коровы, мертвые и живые.
Ахиллу почудилось: лось плывет с другой стороны.
Но это кедр проплывал с рогами-ветвями.
Казалось, что реки, стыдясь своей ужины,
Завидуя морю, сплотились, слились телами,
Наше жилье превратили с свои острова,
В шумовки мосты… Но дождь прошел постепенно.
Обычная жизнь вступала в свои права.
Насыщенный мщеньем, поток смиренно
Сдавался морю. Лишь в манграх, словно в пещере,
Плескались волны. Каноэ сгинет,
Думал Ахилл, если гниль потребит планшири,
И планшири сгниют, если я не возьмусь за черпак.
Река отомстила, она ведь тоже богиня,
Хоть этот циклон, по большому счету, пустяк.
Кудрявыми лапками мышь заскреблась во мху,
Лизнула росу, и маяк подмигнул вдали.
Земля простила тем, кто шумел наверху.
Боги подчистили остров и спать легли.
Огарки в окнах потухли. Желтые трактора
Жевали хвойный салат. И желтый жилет
Починял электрический стол пилорамы.
А люди на вышках слушали шум кастаньет
И видели, как волна откатывалась от Панамы
На Гваделупу. И ожерельем
Хрустальным висели вверху провода,
И молния на ходулях металась за дальним селеньем.
Ахилл под большим миндалем, содрогавшимся от дождя,
Плескал черпаком, воскрешая свое каноэ.
Райские дни впереди – без дождей и без зноя.