Усадьба тёмной летней ночью спала, дремали в сумерках деревья сада,
Звучала земледельцев песня и уносилась вдаль.
В усадьбу путь ведущий освещали большие звёзды,
А над лугами как цветочек белый поднималась мгла.
Я в комнату вошёл, на родину с дороги дальней возвратившись,
Тогда с живых воспоминаний вставало детство моих далёких лет,
А на меня глядели лица со стареньких картин суровых предков,
И в сумерках светился бабушки улыбки свет.
Я в прошлое смотрел... От тяжких мыслей голова на грудь склонилась и запутанные мысли
Потоком стали светлых снов:
Мне снилось, по огромному гуляю саду,
А с яблонь белых лепестки как маленькие бабочки летают,
Они вращаются и шепчут, и сильным запахом своим
Как спелое вино пьянят меня.
Там в середине сада, под яблонью огромной, вижу, бабушка сидит мечтая,
А на её лицо сквозь ветки будто золотые нити ложатся солнышка лучи,
И в белизне её волос играет ветерок качаясь,
А яблонь лепестки спускаются на них.
Я ближе подхожу. Она внимательно взглянула на меня:
„Так ты, сынок, домой вернулся?!
Ты ближе подойди и рядом сядь...
Как много дней ждала тебя я глядя на дорогу!
Скажи, а не устал ли ты в дороге? Бабушке скажи!
Утешь меня за долгие печали дни!“
Сажусь я рядом, говорю: „Ах, бабушка моя, если б ты знала, как я истосковался по тебе,
Усадьбе, саду и полям широким...
Когда-то, помнишь, в моём детстве
Любили мы с тобою по полям гулять.
Бывало, в летний зной колосья ржи к земле склонялись
И пахли янтарём леса, пылая на заре,
И в синем небе как замки из костей костёлов башни
Казались нам божественно белы.
Вдвоём мы по полям бродили и за руки держались,
И подходили к озеру, оно прозрачно было как будто великана глаз,
Там птица поднималась ввысь, гнездо оставив,
За озером спускалась. Ей не было желанья далеко летать.
А я в дырявую садился лодку,
И отправлялся в самый дальний озера конец,
Когда усталый возвращался, ты гордо улыбаясь говорила:
„Ты – неспокойная моя душа, всегда ты гибкий и неудержимый,
Как знать, что будет, когда же вырастешь большим“.
Но это всё уж прошлое теперь.
Лишь в книгу сложены грустящие весны цветы.
Тоскою заливаются усталые глаза,
Но хочется воспоминаний книжечку листать.
Я помню, вырос, дом родной покинул, в мир ушёл.
Был беззаботным и с улыбкою смотрел в рабочих участь.
Была прекрасная весна и тучки плыли в небе голубом,
И на опушке леса росли берёзы молодые.
Был неспокойным я, всегда бывал с друзьями вместе...
И мы все шли, шалили у времени реки красивых берегов.
Цветы девчонки собирали и венки плели, деревьев ветки мы ломали молодые
И бросали в воду, пусть волны неспокойные их той реки несут.
За день в дороге уставали, а на закате солнца, сидя на холмах,
Спокойно вниз смотрели, где наши деревушки были и равнины.
Там поднимался в небо дым костра, который пастухи сожгли,
Потом к нам приходила ночь и сыпала на небо звёзды,
Нас восхищала их божественная красота.
Но это всё уж прошлое теперь.
Лишь в книгу сложены грустящие весны цветы.
Тоскою заливаются усталые глаза,
Но хочется воспоминаний книжечку листать.
Потом судьба нас разлучила, с годами всё серьёзней становились наши лица,
Я светлыми глазами в книгу стал смотреть.
Уставшим был немножко, и сердцу моему чего-то жалко было,
В моё лицо вселился осенний солнца луч.
Склонивший голову я в ледяную тишину вошёл большого дома,
Повесил вечер в окнах угасающего неба цвет.
Свечу зажёг и в тишине работая я слышал,
Как ветер северный бушует сильно снова,
Как песни грустные бродяги где-то далеко поют.
Усталые и грустные глаза не находили истину никак,
Глядели с злобой в глубину ночи:
Все наши дни как бабочки, к огню стремясь,
Лишь смерть и неизвестность сумеют там найти.
А если так, пусть медленно веселие угаснет,
Пусть будут болью скованы все дни и все мечты,
Пусть юность как огонь в ночи темницу брошена,
Просторы осветив, на землю чёрным углем упадёт.
Но иногда я чувствую: иначе надо говорить;
Про счастье хочется забыть, работе руки посвятить.
И силы появляются, и кажется, все трудности возможно победить
И всей стране под новым небом жить“.
И я умолк. И бабушка в мои глаза глядела,
Потом склонила голову, молчала в тишине.
Тогда, за руку взяв меня, сказала: „Хоть многие слова твои не понимаю,
Но сердцем поняла их смысл тебя любя.
Когда ты в детстве, по утрам со сна проснувшись,
Ко мне же прибегал, чтобы меня поцеловать,
Когда потом играл ты под моим окошком,
Скажи, как же могла я не любить тебя?
Я помню, как однажды ты, созвав собак со всей деревни,
Как ветер убежал в поля играть.
И не вернулся... Искать тебя я вышла беспокоясь,
И всё-таки нашла... Вы вместе спали все.
Тогда на руки я взяла тебя и по дороге размечталась:
„Сыночек вырастет большим, усадьбой будет управлять.
И зацветёт земля как сад волшебный,
Красивым станет дом родной“.
Когда рассвета утреннего свет на сон исчезнувший ложился,
Меня он разбудил, вскочил я и глаза открыл:
Уж солнце восходило. И огнём светилось,
И становилось всё светлей.
Я видел: просыпаются поля. Там первые ряды рабочих
Подняли руки сильные как будто бы молясь.
Так родилась работа. И я пошёл работать вместе с ними
Просторными равнинами лугов.
Я утром шёл, с гор прилетевший лёгкий ветер
Мне говорил: „В дороге счастье тебя ждёт...“
Земля в росе как радости слезой умытое лицо сияла
И блестело гордо и бессмертно вновь.
V. Macernis. Vizijos. Sestoji
Sodyba gaube vasaros silta naktis, ir snaude sutemoj didziulis sodas,
Kazkur toli girdejos zemdirbiu sodri daina.
Ir zvaigzdes dideles i griztanti sodybon kelia sviete,
Ir virsum pievu sklaistes lyg balta gele migla.
Sedejau kambary, ka tik is tolimos keliones tevisken sugrizes,
Kai is gyvu prisiminimu budo, kelesi vaikyste tolima,
O is senu paveikslu zvelge i mane veidai senoliu rustus,
Ir sviete sutemoj senoles sypsena.
Ziurejau praeitin... Bet pamazel sunki galva nusviro ant krutines, ir isdrike mintys
Pasikeite sviesiu sapnu srove:
Sapnavos, vaikstau dideliam sode,
Baltuciai ziedlapiai lyg mazos peteliskes i zolynus krinta,
Jos sukasi ir snibzda ir stipriu kvepavimu
Svaigina lyg vynu mane.
Ten sodo vidury, po didele pureta obelim, matau, senole sedi,
Jos veida ir akis nukloja lyg auksiniai siulai per sakas nusvire spinduliai,
Jos baltus plaukus nezymiai kedena vejas,
Ir margina rubus uzkrite obelu ziedai.
As prieinu arciau. Jinai atsisuka ir pakelia akis:
„Tai tu, sunel, grizai namolei?!
Prieik arciau ir sesk salia...
Kiek as dienu pralaukiau cia, i kelia zvelgdama taves!
Sakyk, ar nepavargai pasaulyje? Sakyk senolei!
Paguosk jos praluketas, prarymotas dieneles“.
As seduos ir tariu: „Senole mano, jei zinotum, kaip taves as pasiilgau,
Sodybos ir namu, lauku placiuju...
Atsimeni, vaikysteje kadais
Mes megdavom iseit laukuosna dujen.
O budavo kaitra. Javu perpus palinke varpos,
Pakvipe gintaru liepsnodavo miskai ugny.
Ir melynam danguj lyg kaulo pilys gretimu baznyciu bokstai
Atrodydavo dieviskai balti.
Mes dviese eidavom laukais, rimti, uz ranku susikibe,
Sustodavom prie ezero, kurs buvo giedras lyg vinakio milzino akis,
Pakildavo ten paukstis vienisas, nuo lizdo nubaidytas,
Ir tupdavo anapus ezero, toliau patinges skrist.
O asen tuoj, i kiaura luota isisedes,
Nuplaukdavau net i toliausius ezero krantus.
Ir kai isvargus grizdavau, tu isdidziai sypsodama sakydavai:
„Tu mano nerami, maza zebenkstis, amzinai judrus ir gyvas,
Ir nezinia, kas is taves paaugus bus“.
Bet visa tai siandien jau praeitis.
Tai knygon sukloti is vieno liudincio pavasario ziedai.
Uzlieja ilgesys begestancias akis,
Kai juos prisiminimu knygoje vartai.
Atsimenu, kai tik paaugau, tuoj pasaulin isejau.
Buvau nerupestingas ir sypsodamas zvelgiau i dirbanciuju dalia.
O buvo pats pavasaris, ir debeseliai sklaistus melsvumoj,
Isbege misko pakrastin, lapojo sviesus ir jauni berzeliai.
Buvau be galo neramus, todel siauciau vienmeciu ir draugu bury...
Visi mes ejom isdykaudami pagal sauleta laiko upe.
Mergaites puose galvas gelemis, mes lauzem medziu pumpuruotas sakeles
Ir metem vandenin, tegu jas nesa bangos isisupe.
Perdien pavarge kelyje, saulelydzio metu kalnu slaituos susede,
Giliai nurime zvelgdavom zemyn, kur tieses lygumos, kaimai,
Ten kildavo i dangu piemenu sukurto lauzo dumai,
Paskui ateidavo naktis, barstydama dangun zvaigzdes,
Ir mus pavergdavo ju aukstas ir kilnus ramumas.
Bet visa tai siandien jau praeitis.
Tai knygon sukloti is vieno liudincio pavasario ziedai.
Uzlieja ilgesys begestancias akis,
Kai juos prisiminimu knygoje vartai.
Paskui lemtis isskyre mus, ir metai pridave veidams rimtumo,
As knygon ibedziau sviesias akis.
Buvau pavarges truputi, sirdy kazko tai buvo gaila,
O veide zaide rudenines saules spindulys.
Palenkes galva izengiau i dideliu namu ledine tyla.
Cia buvo vakaras languos pakores gestancio dangaus spalvas.
As zvake iziebiau ir dirbau tyloje pasiklausydamas,
Kaip priemiesciuos siaurinis vejas kyla
Ir kaip dainuoja valkatos liudnas dainas.
Tiesos nerade niekur, liudnos ir pavarge akys
Piktai suziuro i nakties gelmes:
Tai visos musu dienos lyg ugnies liepsnon iskridusios plastakes
Vien nezinia ir mirti tesuras.
Jei taip, teblesta pamazu jautrus linksmumas,
Tebuva dienos ir svajones skausmo surakintos,
Tegu jaunyste kaip ugnis, mesta i tamsia nakti,
Nusvietusi erdves, juoda anglim i zeme krinta.
Bet kartais as jauciu: ne taip kalbet reiketu;
Ir noris laime uzumirst ir darbui atiduot rankas.
Ir kaupias jegos, rods, galetum vargo ir kancios skliautus peciais nukelti
Ir visa sali po nauju dangum isvest“.
As nutilau. Senole i mane pasiziurejo,
Paskui nuleido galva ir ilgai sedejo pasilenkus tyloje.
Tada, paemus mano ranka, tare: „Nors nesupratau as daugel tavo zodziu,
Taciau atspejo juos sirdis, pamilusi tave.
Kai tu, mazytis budamas, rytais is miego atsikeles,
Manes buciuot pribegdavai, paputes luputes,
Ir kai paskui toks rimtas zaisdavai ties mano langu,
Sakyk, kaip as galejau nepamilt taves?
Atsimenu, kaip karta tu, visus sunes susivadines,
Lyg viesulas isdumei i laukus.
Ir negrizai... As isejau taves ieskoti nusiminus
Ir parugej radau... vienoj kruvoj bemiegancius visus.
Tada ant ranku paemiau tave ir nesdama namo svajojau:
Uzaugs sunelis ir savo teviske valdys.
Ir zeme taps lyg sodas zydintis,
Ir bus grazi genciu salis“.
Kai rytmecio sviesa, ant mano blestanciu sapnu lyg purpuras uzkritus,
Isbudino mane, pasokau as ir kambary apsidairiau:
Tekejo saule. Jos gaisru pasvaistes
Kaskart liepsnojo vis placiau.
As pazvelgiau i bundancius laukus. Ten pirmos darbininku gretos
Iskele tartum maldai tvirtas, dideles rankas.
Taip gime darbas. Dirbanciuju eilen ir asen isijungti nuskubejau
Per pievu lygumas placias.
Man einant is kalnu atskrides lengvas rytmetinis vejas
Kuzdejo: „Tavo laime pakely...“
Ir zeme pro rasas, lyg dziaugsmo asarom uzlietas veidas,
Spindejo nemirtinga, isdidi.