там, где шелестом становится
муравьиный пеший топ
и, над ряской наособицу
наставляя перископ,
за жуками-кирасирами
наблюдает водяной, -
встал, никем не энглизирован,
лес матёрый травяной,
погрозил рогами козьими,
надвигавшейся косьбе
и пошёл цвести колосьями,
удивляясь сам себе.
ветер шепчется с акридами
в подколенное ушко:
ходит жабушка на выданье
в маскировочном трико,
только опасаться нечего:
ей в приданое нужны
необъезженных кузнечиков
вороные табуны.
на припрудном камне сушатся,
да не высохнут никак
остромордые лягушицы
и заезжий бурый квак.
речи слышатся гортанные:
Монпарнас да Тюильри,
погуляй-ка вместе с дамами,
прокати-ка в тильбюри –
завлекают недомолвками,
но сигают прочь с земли,
только клювами защёлкают
дождевые журавли.
и, пока скакухи маются –
летошним листом шурша,
сквозь чащобу продирается
насекомая душа,
обходя дороги зверевы
мимо заячьих капуст –
слева полевица-дерево,
справа – незабудка-куст.
тёмно-ягодные бусины
так злорадно высоки,
что у тихоходной гусенки
жвалы сводит от тоски,
и желается плюгавице,
хоть и верится с трудом:
перед ней вот-вот появится
ненаглядный сладкий дом,
не вишнёвый, так черешневый –
утешеньем от скорбей,
а потом – хоть ночь кромешная,
хоть потоп, хоть воробей.