Джил
Сны захлопываются как створки.
Настолько щемящи и горьки,
будто и правда кто-то по мне скучает
на далеком рассвете.
Как инкарнации затонувших чаек
вороны лаются, брешут, бредят.
Бередят.
Словно пытаются выкрикнуть чье-то имя,
напрягая тщедушные бронхи,
и разлетаются черными запятыми,
царапинами на кинопленке
«И корабль плывет»
Годами. Века плывет.
Мерные выходы солнца, дуги, заходы,
точно в зале сонно кивающая голова.
Города, города. Годы и годы.
Страны, моря.
Острова.
Вдруг все становится одинаковым. Ррраз,
и понимаешь – ты уже это видел.
Это кино ты уже смотрел.
Нужно другое.
Пусть черно-белое. Неглубокое.
Пусть немое,
только чтобы до слез.
И человек закуривает всерьез,
и покидает остров.
Без восхвалений, тем более, укоризны.
Он просто
возвращается к жизни,
как Бонапарт к своим, рубящимся у Маренго.
Рванув с уроков, хватит учить, устал,
мальчишкою на последние деньги,
в пятый раз на «Живую Сталь»
Жизнь, точно кино, повторяется.
Продолжается.
Особенно в утренней пустоте.
Нитка судьбы, игла перемен, скрипящие пяльцы,
стежок за стежком, крестики на холсте.
Голос издалека, как тонкие пальцы
ослабляет губ изготовленную тетиву.
И человек замолкает. Смиряется.
Человек возвращается.
Садится за стол и дописывает главу.
И на кончике карандаша замыкается круг,
и зачинается новый. Поскрипывает строка,
крестики, кольца, точки. Годы и годы.
Вдохи и выдохи. Семена. Озимые всходы
женского «Жду» из-за океана. Издалека.
Что ты посеешь, тебе не пожать, мой друг…
Это кино про вершки и про корешки,
с субтитрами, угловатыми, как стишки.
Паровоз Люмьеров грохочет по кольцевой
и никто его не боится.
Мёртво белеют живые, спокойные лица
в затемненной просмотровой.
И ты уже жив по горло в рапиде мантры,
и хрустко протягивает стежки по холсту душа,
расшифровывая иглою карандаша
бесконечные двадцать пятые кадры.