Стучатся в окна раненые птицы
В какой-то неугаданной мольбе.
Еврейский мальчик Фима Серовиицкий
Бежал от цепких взглядов КГБ.
В редакцию ко мне скользнул он тихо:
- Закройте двери наглухо!
Боюсь.
Сейчас вокруг поднимется шумиха,
Все знают – покидаю я Союз.
- Ах, не волнуйся!
Ты имеешь право.
- Формально – ДА,
Но НЕТ – по существу.
Не понимаю, может, для забавы
Мешают власти выехать в Москву?
- Ты перепуган, милый, успокойся,
Закончились глухие времена.
Придёшь в американское посольство,
Получишь визу
И – гуд бай, страна!
Тщедушный мальчик, низенький, лохматый,
Случайная рыжинка в бороде.
Я дружен был с его отцом когда-то
В скитаниях по жизни, по беде.
Мы вместе с Гришей пили жидкий кофе,
Делили чёрствый бублик пополам,
Как будто на нечаянной Голгофе,
Бродяжьих дней познали жалкий хлам.
Незримые нам кто-то ставил меты
На документах.
Каждый кадровик
Лишал зарплаты, пищи, воли, света,
Переходя в неистовстве на крик.
Заманчивые сказки нас не грели,
В дорогах разбивались башмаки.
Мы с Гришей были чужаки, евреи,
Давать нам нежность было не с руки.
Хлебнули мы безумия излишек,
Надеясь на обманчивый уют.
В один печальный миг не стало Гриши,
Он сам себе устроил самосуд.
А этот мальчик?
Потная рубаха,
Застыла пена на губах, как боль.
- Ах, успокойся!
Не дрожи от страха,
Никто следить не станет за тобой.
По кабинету он метался жалко,
Заглядывал в испуге под столы.
- Меня возьмут.
Что будет делать мамка,
Одна, средь этой травли и хулы?
Он горестно шептал то ль стон молитвы,
То ль просьбы в непонятной ворожбе,
Еврейский мальчик, ужасом облитый,
Затравленный легендой КГБ.
Уже спешил к закату век двадцатый,
Ломая судьбы плахой нищеты.
И не было печально виноватых,
Но сквозь туман мерещились кресты.
Затихли за окном шаги,
И мимо
Промчался призрак горестных невзгод.
Как ты сейчас живёшь в Нью-Йорке, Фима?
Что мучает тебя?
Что страхом бьёт?
Надеюсь,
Ты намного ближе к сказке,
Чем в те, в жестокой дымке, времена,
Когда цвели безжалостные краски,
И кровь лилась,
И рушилась страна.
Р.Маргулис