Рябина
За полдень веткой хрусткой
заповедь: не забудь!
Знала ведь — песней грустной
твой обернется путь,
но никакая горесть
не заслонит лица
родины,— это голос
мамы через леса,
беды, века... (Корзина
мимо домов скользит,
а над рекой рябина
огненная стоит).
Не было заповедней
неба над головой,
заводи безответней
заповеди любой,
не было тяжелее
невода, облаков,
изгороди живее
исповеди, стихов.
Кто мне понять поможет
ваш просветленный взгляд?
...мама белье полощет
тысячу лет назад.
Так же густы туманы
и глубока вода,
и отраженьем мамы
в небе — реке — звезда.
Так же светлы,— под вечер
люди и окна в нас
всматриваются — извечен
этот иконостас,
этот магнит. Раскину
руки, и как в бреду,
медленно на рябину
огненную иду.
...птицею в поднебесье
канет моя слеза,
мамою в раннем детстве
будут мне небеса.
Окраина
Сойдёт с деревьев красная окалина,
и пение старинных окарин
уже не сад, а души оголит
своих наивных жителей, Окраина,
с которыми я пью, пока не кончатся
слова нездешних песен и вино,
и пусть стучится веточка в окно
и даже в дом заходит, если хочется
ей отогреться — спеть — сосредоточиться.
И за окном, нам подпевая исподволь,
пусть огненная кружится метель —
ей все равно не дольше двух недель
кружить, покуда ледяная изморозь
листву не остановит, словно изгородь.
Тогда замрет окраинная исповедь,
к губам примерзнет тихая свирель,
мотив прекрасной песни позабудется,
и кто-то первый выйдет поутру
кормить щенков, бегущих по двору,—
и в миску с молоком снежок опустится,
тогда прощай, моя любовь и спутница,
я расплачусь—нас ждет с тобой распутица
и путаница дней...
Но снег расступится —
боль зазвенит, как льдинка на ветру.
Ну, а пока ты в цвет зари оправлена,
и я по тихим улицам иду,—
ты мне позволь побыть хоть раз в году
твоей звенящей льдинкою, Окраина.
***
Словно крылья тайные — ключицы
у людей, но кто из нас поймет
и молчанье падающей птицы
на людской язык переведет?
Облаков нетающие льдины
и следов узоры на снегу
остаются непереводимы —
мы у птиц в пожизненном долгу.
Столько в них достоинства и света,
права на высокие права,
что уже нельзя хотя б за это
с ними не почувствовать родства.
И когда мы видим их, отбитых
у небес, деревьев, черепиц,
вспыхивают древние обиды
вольтовой дугою меж ключиц,
и, не шелохнувшиеся с места,
потеплей закутавшись в пальто,
смерти их не видим мы, но с детства
можем лишь догадываться, что
души их с телами расстаются
и, отталкиваясь от снегов,
клинописью в небе остаются
меж высоковольтных проводов.
Как инстинкт, высоким птичьим богом
было нам завещано в бреду,
чтоб и мы (невидимые многим),
в смертный час почувствовав беду,
как ключи к разгадке мирозданья,
оставляли будущим мирам
отпечатки нашего дыханья
на пластинках замерших мембран:
может быть, когда-нибудь отдышат,
может быть, когда-нибудь прочтут,
захотят услышать — и услышат
голоса охрипшие... поймут.
И при виде падающих с неба
снегирей застынут на лету.
Ручеек растаявшего снега
обожжет, скатившись по хребту...