«Жаль, что занятия отнимают столько времени, которое хотелось бы проводить исключительно с ней!»
Из дневника императора Николая II
Как и некоторые другие русские императрицы, она родилась в Германии, в городе Дармштадте в 1872 году – четвертая дочь великого герцога Гессенского и Рейнского Людвига IV и герцогини Алисы, дочери английской королевы Виктории. Крестными родителями были будущий король Англии Эдуард, принц Уэльский, будущий российский император Александр Третий, тогда еще цесаревич-наследник, с супругой Великой княгиней Марией Федоровной, одна из ее теток принцесса Беатриса и принцесса Прусская Мария Анна.
Столько «фей» собралось над колыбелью малютки, что ее жизнь просто обязана была стать волшебно-счастливой. Но через шесть лет в Гессене вспыхнула эпидемия дифтерии, от которой умерли мать принцессы и ее младшая сестра Мэй. Алиса была любимой внучкой королевы Виктории (опять «дары фей»!), и старая королева, которая называла ее исключительно «Солнышком», забрала принцессу в Англию. Через много лет точно так же она сама будет звать своего мальчика, единственного сына...
Ей бы выйти замуж за какого-нибудь герцога (немецкого или английского), жить в огромном родовом поместье, воспитывать детей и проводить вечера у камина с супругом. Но судьба распорядилась иначе: вознесла ее на немыслимую высоту, чтобы потом низвергнуть в столь же немыслимую пучину страданий.
В июне 1884 года, двенадцати лет от роду, Алиса Гессенская впервые оказалась в России: её старшая сестра Элла (в православии — Елизавета Федоровна) сочеталась браком с великим князем Сергеем Александровичем. Брак не задался с самого начала, ибо супруг был откровенно равнодушен к женщинам вообще, и письма Эллы родным пронизаны горькими жалобами-намеками на злосчастное супружество.
Но наследник русского престола – шестнадцатилетний Николай влюбился в нее с первого взгляда. А принцессу больше всего поразило необыкновенное сходство наследника русского престола с ее родным дядюшкой, наследником престола английского.
В Вестминстерском дворце должны были бы извлечь из этого хоть какие-то уроки и поостеречься отдавать девушек из своей семьи в эту варварскую, непостижимую Россию. Но несчастными браками в правящих домах Европы даже кошку невозможно было удивить (изумлялись скорее счастливым союзам).
Бог весть, почему императорская чета была настроена против немецкой невесты и усиленно сватала ему дочь графа Парижского Луи-Филиппа Елену-Луизу-Генриетту. Как знать, женись Николай Александрович не по страстной любви, а по расчету, история высочайшей четы была бы совершенно иной.
Впрочем, говорили, что русской императрице не понравились холодность и замкнутость предполагаемой невесты ее сына. А поскольку в семейных вопросах миниатюрная и тихая Мария Федоровна всегда имела перевес над громогласными доводами великана-мужа, то сватовство расстроилось, и Алиса возвратилась в родной Дармштадт. Но свою роль здесь, безусловно, сыграли политические интересы: в то время особенно важным представлялся союз России и Франции, и принцесса из Орлеанского дома казалась более предпочтительной партией для цесаревича.
Но Ники (как звали цесаревича близкие) проявил неожиданное упрямство, в котором его поддержала сестра Алисы – Великая княгиня Елизавета Федоровна. А к ее мнению императрица Мария Федоровна прислушивалась. Правда, пока что Николай согласился не настаивать на браке с Аликс (кстати, она приходилась ему троюродной сестрой), но от орлеанской принцессы наотрез отказался. Он выбрал свой путь: ждать, когда Бог соединит его с Аликс.
Этому браку противилась и бабушка Аликс, английская королева Виктория. В 1887 году она писала другой своей внучке:
«Я склонна сохранить Аликс для Эдди или для Джорджи. Ты должна препятствовать появлению новых русских или прочих желающих подцепить ее».
Россия представлялась ей, и небезосновательно, страной непредсказуемой:
«…положение дел в России настолько плохо, что в любой момент может случиться что-нибудь страшное и непредвиденное; и если для Эллы все это маловажно, то супруга наследника престола окажется в самом трудном и опасном положении».
Впрочем, когда позднее мудрая Виктория лично познакомилась с цесаревичем Николаем, тот произвел на нее очень хорошее впечатление, и мнение английской правительницы изменилось.
Его дневник 1889 года открывался фотографией юной Аликс, которую он вклеил уже после ее отъезда. Семнадцатилетняя принцесса посетила Россию зимой и провела несколько недель в гостях у своей сестры Елизаветы. Высшему свету немецкая принцесса опять не понравилась: по-французски говорила с акцентом, безвкусно одевалась и неважно танцевала…
Но… Алиса вернулась в Англию, через три года умер ее отец - герцог Людвиг IV. Письма, правда, исправно шли как из России в Англию, так и из Англии в Россию. Королева Виктория сочла, что ее любимица должна иметь все самое лучшее, а что могло быть лучше для принцессы, чем брак с будущим императором?
Однако в следующий приезд белокурой немецкой принцессы, через год, Николаю не разрешили с ней увидеться. И тут, очевидно не без усилий отца-государя, цесаревич познакомился с балериной Матильдой Кшесинской, роман с которой длился почти четыре года…вплоть до поездки Николая на свадьбу к брату Аликс
Влюбленные переписывались, Великая княгиня настойчиво обрабатывала императорскую чету, Ники твердо стоял на своем: «Или Аликс или никто!», а здоровье императора тем временем стало ухудшаться. 6 апреля 1894 года манифестом было объявлено о помолвке цесаревича и Алисы Гессен-Дармштадтской.
Надо сказать, что россияне вообще и двор в частности отнеслись к этой новости абсолютно равнодушно: им, по большому счету, было все равно, на ком женится цесаревич – на француженке или на немке из Англии. Лишь бы не пошел по стопам дедушки и не вступил в брак с какой-нибудь предприимчивой русской красавицей – императорская семья уже вдоволь нахлебалась подобных скандалов.
Педантичная, как истинная немка, несколько последующих месяцев Алиса изучала основы православия и русский язык. С последним у принцессы не заладилось, несмотря на все усилия, а вот православная вера буквально заворожила. Приняв ее, принцесса вошла в историю как самая истово верующая императрица. Что, кстати, тоже впоследствии было поставлено ей в вину: безумная фанатичка.
В начале октября 1894 года принцесса прибыла в Крым, в Ливадию, где гостила у семьи жениха до дня смерти императора Александра III — 20 октября. На следующий день там же официально приняла через миропомазание православие с именем Александра и отчеством Фёдоровна.
Меньше, чем через месяц, в день рождения вдовствующей императрицы Марии Федоровны (что позволяло отступление от траура) в Большой церкви Зимнего дворца состоялось венчание Александры и Николая II. После бракосочетания был отслужен благодарственный молебен членами Святейшего Синода во главе с митрополитом Санкт-Петербургским; при пении «Тебе, Бога, хвалим» был дан пушечный салют в 301 выстрел. Ни одна традиция бракосочетания августейших особ не была нарушена, но веселья, даже казенного – не было.
Великий князь Александр Михайлович в эмигрантских воспоминаниях писал об их первых днях их супружества:
«Бракосочетание молодого царя состоялось менее чем через неделю после похорон Александра III. Их медовый месяц протекал в атмосфере панихид и траурных визитов. Самая нарочитая драматизация не могла бы изобрести более подходящего пролога для исторической трагедии последнего русского царя…»
В брачную ночь Аликс записала в дневнике Николая странные слова:
«Когда эта жизнь закончится, мы встретимся вновь в другом мире и останемся вместе навечно...»
Ох, уж эта немецкая сентиментальность, помноженная на свежеприобретенную религиозную экзальтацию!
Но были и другие дурные предзнаменования.
Это в особенности относится к коронации Николая II, который, как потом стало ясно, задним числом, был помазан тогда же и на предстоящие страдания. Царь прибыл в Москву в день своего рождения, 6 мая, и остановился в Петровском замке, находившемся тогда на окраине столицы. 9 мая состоялся торжественный въезд царя в Москву. Царская чета поселилась в Александринском дворце (нынешнее здание Академии Наук РФ на Ленинском проспекте) и все дни, оставшиеся до коронации, говела. 14 мая 1896 года, и на паперти Успенского собора Митрополит Московский, благословив царя и царицу, произносит речь, обращенную к Государю и, по традиции, наставительную, а не только приветственную.
«Ты вступаешь в это древнее святилище, чтобы возложить здесь на себя царский венец и принять священное миропомазание <…> Миропомазания сподобляются все православные христиане, и оно не повторяемо. Если же предлежит тебе воспринять новых впечатлений этого таинства, то сему причина та, что как нет выше, так нет и труднее на земле царской власти, нет бремени тяжелее царского служения. Чрез помазание видимое да подастся тебе невидимая сила, Свыше действующая, озаряющая твою самодержавную деятельность ко благу и счастью твоих верных подданных».
Исповедав веру и приняв бремя власти, царь преклонил колена и, держа корону в руке, вознес к Богу коронационную молитву. В ней есть такие слова:
«…Исповедую неизследимое Твое о мне смотрение и, благодаря, величеству Твоему поклоняюся, Ты же, Владыко и Господи мой, настави мя в деле, на неже послал мя еси, вразуми и управи мя в великом служении сем. Да будет со мною приседающая Престолу Твоему Премудрость. Посли ю с небес святых Твоих, да уразумею, что есть угодно пред очима Твоими, и что есть право по заповедям Твоим./Буди сердце мое в руку Твоею, еже вся устроити к пользе врученных мне людей и к славе Твоей».
Окончив молитву, Государь встал, и тогда тотчас же все присутствовавшие в соборе преклонили колени. Митрополит Палладий прочел от лица народа молитву за царя:
«<…>Покажи его врагам победительна, злодеям страшна, добрым милостива и благонадежна, согрей его сердце к призрению нищих, к приятию странных, к заступлению нападствуемых. Подчиненное ему правительство управляя на путь истины и правды, и от лицеприятия и мздоимства отражая, и вся от Тебе державы Его врученные люди в нелицемерной содержи верности, сотвори его о чадах веселящагося…»
Зная, что последовало через 21 год, испытываешь настоящий озноб: сбылось в точности противоположное… Господь ли не содержал?
После завершения службы в Успенском соборе началось коронационное шествие: посещение Государем и Государыней святынь Архангельского и Благовещенского соборов. Наконец высочайшие особы поднялись на Красное Крыльцо и трижды поклонились народу: перед собой, направо и налево.
Но императору был дан знак уже во время коронации. Об этом малоизвестном эпизоде пишет игумен Серафим в своей книге «Православный царь-мученик»:
«После длинной и утомительной коронационной службы, в момент восхождения императора на церковный помост, изнемогая под тяжестью царского одеяния и короны, он (Государь) споткнулся и на время лишился чувств… Что же случилось после того, как Государь при короновании изнемог? Кровавая катастрофа, народ давил и душил друг друга. Не то же ли случилось, как царь изнемог под тяжестью креста, насильно снятого с него частью народа?».
Обратимся к событиям на Ходынском поле 18 мая 1896 года. С раннего утра и даже с ночи здесь собралось огромное количество народа: более полумиллиона человек. Ждали раздачи царского подарка, представлявшего из себя такой набор: памятная кружка (алюминиевая крашеная) с вензелями их величеств, полфунта колбасы, фруктовая сайка, вяземский пряник с гербом и мешочек со сластями и орехами. Вплоть до шести утра все было совершенно спокойно.
Около шести разнесся вдруг слух: подарков на всех не хватит, буфетчики мол делают для себя запасы… Тогда, по словам очевидца, «толпа вскочила вдруг как один человек и бросилась вперед с такой стремительностью, как если бы гнался за ней огонь… Задние ряды напирали на передние, кто падал, того топтали, потеряв способность ощущать, что ходят по живым еще телам, как по камням или бревнам. Катастрофа продолжалась всего 10-15 минут. Когда толпа опомнилась, было уже поздно».
Конечно, трагедию, унесшую более чем 1,5 тыс. жизней, конечно, нельзя обойти вниманием. Она случилась на четвертый день после коронации, была результатом кратковременного безумия толпы и, по слову игумена Серафима, явилась предзнаменованием той утраты самосознания, с которой, после 1917 года, мы стали «давить» друг друга уже не тысячами, а миллионами.
Для мнительной, склонной верить любому «знамению», предрасположенной к предрассудкам и суеверию императрицы обморок императора, а затем катастрофа на Ходынке стали как бы двойным пророчеством для несчастного правления.
В «каноническом» списке обвинений в адрес Николая II трагедия на Ходынском поле занимает пусть не слишком значительное, но вполне определенное место. Обвиняли и обвиняют царя – в бессердечии: не отказался, мол, пойти на бал у французского посланника, и т.п. Но государь просто не мог отказаться от приглашения французской стороны. Официальное лицо – заложник этикета и протокола. Известно, что после 18 мая торжественные мероприятия были сокращены.
Что же касается бессердечия царя, то заметим лишь: эта клевета остается на диву живучей, ее повторяют из одной в другую книги и исследования царствования последнего русского императора. Но не упоминают о том, что конкретно делала царская чета для пострадавших.
Царь распорядился выдать по 1000 рублей (весьма значительная сумма по тем временам) каждой семье погибшего или израненного на Ходынском поле. Вместе с государыней он посещал раненых во время трагедии в московских больницах. Посещала их и вдовствующая императрица Мария Федоровна, которая писала своему младшему сыну Георгию:
«Я была очень расстроена, увидев всех этих несчастных раненых, наполовину раздавленных, в госпитале, и почти каждый из них потерял кого-нибудь из своих близких. Это было душераздирающе. Но в то же время они были такие значимые и возвышенные в своей простоте, что они просто вызывали желание встать перед ними на колени. Они были такими трогательными, не обвиняя никого, кроме их самих. Они говорили, что виноваты сами и очень сожалеют, что расстроили этим царя! Они как всегда были возвышенными, и можно было гордиться от сознания, что ты принадлежишь к такому великому и прекрасному народу. Другие классы должны бы были брать с них пример, а не пожирать друг друга, и главным образом, своей жестокостью возбуждать умы до такого состояния, которого я еще никогда не видела за 30 лет моего пребывания в России».
Примечательное свидетельство. Увы, «возбуждение умов» будет лишь возрастать, и все в одну сторону: истощения традиционной для России любви к царю и обретения «права на бесчестье», по выражению Достоевского.
Наконец, императорская чета вернулась в Санкт-Петербург и начала обычную жизнь, строго определенную этикетом и протоколом для всех русских государей и государынь.
Бабушку, королеву Викторию, всегда беспокоила исключительная застенчивость Александры. Многоопытная правительница боялась, что быстрый (всего за какой-то месяц!) взлет ее внучки от безвестной немецкой принцессы до российской императрицы не оставит времени для приобретения непринужденности в обществе.
И действительно такая проблема встала с самого первого появления Александры в качестве императрицы в зимнем сезоне 1896 года. Она стояла на балу рядом с мужем, ее глаза были заморожены испугом, а язык прилип к гортани от волнения. Александра позже признавалась, что была перепугана и готова провалиться сквозь пол...
Это был брак по горячей любви. Ники и Аликс обожали друг друга, среди Романовых не было такой теплой нежной семьи, таких заботливых супругов. Эту любовь они пронесли через года.
Но тут и возникало разительное противоречие: казалось, оба они созданы для тихой частной жизни, вдали от суеты и кипения света, а между тем удел правящей императорской четы был как раз иной - быть в гуще событий, у всех на виду.
Оказалось, что столь любимая народом роль «хозяйки земли Русской», «матушки-государыни» не по силам гордой, замкнутой и внешне холодной Аликс.
Императрица была нелюдима, застенчива, не любила общество, дичилась окружающих. При ней не было ярких веселых придворных празднеств, которыми прославились предыдущие царствования.
Аликс была полной противоположностью другой Александре Федоровне, супруге Николая I, о которой современник писал:
«Императрица всегда любезная, оживленная, веселая, с жизнерадостным настроением, умеет прогнать всякое стеснение и сделать так, что всякий в отдельности чувствует себя хорошо».
Вторая Александра Федоровна осознавала свои невыигрышные особенности, видела, что уступает в шарме своей свекрови, вдовствующей императрице Марии Федоровне.
«Я не виновата, что я застенчива, - говорила она. - Я гораздо лучше чувствую себя в храме, когда меня никто не видит, там я с Богом и народом... Императрицу Марию Федоровну любят потому, что императрица умеет вызывать эту любовь и свободно чувствует себя в рамках придворного этикета, а я этого не умею, и мне тяжело быть среди людей, когда на душе тяжело».
Возможно, застенчивость Александры, причины которой таились в далеком детстве, так никогда и не позволила ей успешно исполнять требующуюся от нее публичную роль. Кроме того, против нее использовали каждую благоприятную возможность…
Новая императрица совсем не говорила по-русски. Не в силах уяснить запутанных отношений двора, она наделала ошибок и дала повод обидам. Так как она была императрицей, у нее не было возможности приобрести друзей, дамы не могли запросто заглянуть к ней или пригласить ее на чашку чая.
Ее сестра Елизавета, которая могла бы стать связующим звеном между троном и обществом, уехала в Москву. Личным планам Александры давать частые приемы помешали ее постоянные беременности и роды. Дети нелегко давались ей, каждые роды были затяжными... После родов она нянчила каждого ребенка сама и не любила быть далеко от детей.
Кроме природной застенчивости, угрюмости и скованности на людях, неумение и Аликс мешало нежелание найти с ними общий язык, ее неглубокий ум, упрямство, близкое к фанатизму. Она была бы идеальной герцогиней для мелкого немецкого княжества, а судьба сделала ее владычицей едва ли не самого большого государства в мире. Горький парадокс.
И жить императорская чета стремилась в уединении, вдали от шумной столицы.
Таким любимым местом стал Петергоф, Александрия, где возникла «интимная резиденция», окруженная «нескончаемой высокой глухой стеной, выкрашенной в «казенные» - желтую и белую - краски». Сюда весной 1895 г. Николай впервые привез свою Аликс и записал в дневнике:
«С радостными и горестными чувствами въехал я в милую Александрию и вошел в наш дом у моря. Так странно кажется жить здесь со своей женой. Хотя места тут в обрез, но комнаты прелестные и помещение идеальное. Замечательно красиво отделана новая комната (Аликс) внизу у столовой. Но главная краса всего дома - это близость моря!»
Речь шла о Нижней даче, или Нижнем дворце, построенном в 1885 г. в стиле неоренессанс. Дворец был невелик, но очень удобен. Он сразу понравился Аликс, ибо отвечал ее вкусам и привычкам, а главное было то, что жизнь ее семьи была защищена от досужего внимания окружающих.
Во дворце почти не было проходных комнат, да и само его устройство «отсекало» посторонних: внизу - служебные помещения, а на второй этаж попадали только избранные люди-докладчики царя и редкие гости супругов.
А на третий этаж вход для большинства был закрыт: здесь находилась святая святых - Спальня и Малая гостиная (Кофейная), в которой по вечерам собиралась семья.
Желание царя чаще бывать с семьей привело к тому, что летом жизнь столицы перемещалась в Петергоф. Здесь принимали гостей, приезжали с докладами министры, здесь был подписан знаменитый манифест 17 октября 1905 года о даровании гражданских свобод. Здесь Николай был по-настоящему счастлив с той, кого за глаза все чаше и чаще называл «Моя императрица».
Его – да. Но не российская.
Граф С.Ю.Витте, бывший Председателем Совета министров Российской империи (1905—1906) писал, что Николай II:
«…женился на хорошей женщине, но на женщине совсем ненормальной и забравшей его в руки, что было нетрудно при его безвольности. Таким образом, императрица не только не уравновесила его недостатки, но напротив того в значительной степени их усугубила, и её ненормальность начала отражаться в ненормальности некоторых действий её августейшего супруга. Вследствие такого положения вещей с первых же годов царствования императора Николая II начались шатания то в одну, то в другую сторону и проявления различных авантюр. В общем же направление было не в смысле прогресса, а в сторону регресса; в сторону начал выдвинутых убийством императора Александра II и смутою, от которых император Александр III сам в последние годы начал постепенно отходить…»
Но до этого было еще далеко. В августе 1896 года императорская чета совершила поездку в Вену, а в сентябре-октябре — в Германию, Данию, Англию и Францию. В 1897 и 1899 годах семья ездила на родину Александры Фёдоровны в Дармштадт. В эти годы, по указанию императрицы Александры Фёдоровны и императора Николая II, в Дармштадте был построена православная церковь Марии Магдалины, действующая и в настоящее время. Но затем прекратились и поездки: в семье все прибавлялось детей, а обстановка в России становилась все напряженнее.
Счастливая жизнь Аликс с Николаем на самом деле обернулась трагедией, и главную роль в ней сыграла судьба. Рождение четырех девочек подряд огорчало супругов - «Какое разочарование! Четвертая дочь!» - запись в дневнике сестры Николая после рождения Анастасии. Им срочно необходим был наследник мужского пола.
На этой почве у Александры возникли терзавшие ее неврозы, окреп некий комплекс «династической вины», в результате она еще больше замкнулась в себе.
Как и в каждом семействе, в семье Романовых существовали свои традиции, свой, неповторимый, уклад жизни. Девочек воспитывали в строгом викторианском духе: они спали на походных кроватях, почти без подушек, по двое в комнате. Теннис, холодная ванна утром, теплая – вечером. Чтение богоугодных книг, неукоснительное исполнение церковных обрядов...
Долгожданное рождение царевича Алексея в 1904 году принесло вместе с радостью и облегчением огромное горе - у мальчика, «солнечного лучика» (так называли его родители), обнаружилась гемофилия, которая в ее гессенском роду передавалась только отпрыскам мужского пола. Оболочка артерий при этом заболевании так хрупка, что любой ушиб, падение, порез вызывает разрыв сосудов и может привести к печальному концу. Именно это произошло с братом Александры Федоровны, когда ему было три года…Началась непрерывная, отчаянная, но скрытая от глаз большинства борьба за здоровье тяжело больного ребенка.
Психическое здоровье самой царицы разрушалось, она стала суеверна, экзальтированно богомольна, оказалась склонна к мистическим увлечениям, была пропитана верой в чудеса, верила любым проходимцам, обещавшим спасти, вылечить цесаревича.
Здесь сказывалось и страстное желание помочь своему невинно страдающему дитяти, и общий дух, характерный для тогдашнего православия: жажда знамений, поиски провидцев, чудотворцев. К этому нужно прибавить экзальтированные увлечения людей света спиритизмом, восточными учениями, понимаемыми плоско и неглубоко.
Из всего этого, далекого от истинного православия, мистического тумана и появился Распутин, близость которого с царской семьей окончательно погубила репутацию самой царицы и династии...
В обществе постепенно формировался отрицательный имидж императрицы, ее стали обвинять в разных бедах, постигших страну, в превратном духе истолковывать ее добрые и искренние дела, порывы и чувства.
Как писал священник Г.Шавельский, «ее восторженную веру, например, называли ханжеством, кликушеством. Когда она, заботясь о жертвах войны, следуя влечению своего христианского сердца, перенесла свои материнские заботы и на пленных германцев и австрийцев, тотчас поползли слухи об ее тяготении к немцам и об ее измене».
Стараясь творить добро, Александра Федоровна в годы Первой мировой войны занялась деятельностью, просто немыслимой для человека ее звания и положения. Она не только патронировала санитарные отряды, учреждала и опекала лазареты, в том числе и в царскосельских дворцах, но вместе со своими старшими дочерьми окончила фельдшерские курсы и стала работать медсестрой.
Преодолевая гордыню, императрица обмывала раны (в том числе и такие, от которых молодые санитарки, бывало, падали в обморок), делала перевязки, ассистировала при операциях. Занималась она этим не для рекламы собственной персоны (чем отличались многие представительницы высшего общества), а по зову сердца. «Лазаретная служба» не вызывала понимания в аристократических салонах, где считали, что это «умаляет престиж высшей власти».
Императрица дежурила в госпитале, забывая о собственных бедах. А в эти годы она уже страдала от одышки, от ужасной зубной боли. Ноги порой так отекали, что подчас приходилось пользоваться креслом-каталкой. И – бесконечные терзания из-за нездоровья единственного сына...
На одной из фотографий 1916 года, сделанной в кабинете Николая, постаревшая, грузная Александра Федоровна непринужденно сидит на письменном столе мужа и как будто что-то внушает старательно записывающему за ней Ники. Эта фотография поразительно соответствовала тогдашним представлениям народа о своем государе. Кажется, будто она диктует ему слова из своих писем.
Человеку, читающему письма императрицы к Николаю II, написанные осенью 1916 года, кажется, что через них она будто проводит своеобразный сеанс гипноза, зомбирования, чтобы подчинить волю Николая, заставить его поступать так, как кажется правильным ей и стоящему за ее спиной Распутину:
«...Ты властелин и повелитель России, всемогущий Бог поставил тебя и они должны все преклоняться перед твоей мудростью и твердостью... Будь Петром Великим, Иваном Грозным, императором Павлом - сокруши их всех».
Но история сложилась иначе...
В конце 1916 года, когда ситуация в стране стала приобретать взрывоопасный характер, императрица не чувствовала этого и по-прежнему в письмах мужу настаивала:
«Еще немного терпенья и глубочайшей веры в молитвы и помощь нашего Друга, и все пойдет хорошо... Покажи всем, что ты властелин, и твоя воля будет исполнена. Миновало время великой снисходительности и мягкости - теперь наступает твое царство воли и мощи! Они будут принуждены склониться пред тобой и слушаться твоих приказов и работать так, как ты хочешь и с кем ты назначишь. Их следует научить повиновению. Смысл этого слова им чужд: ты их избаловал своей добротой и всепрощением».
Царица невольно сравнивала себя с Николаем:
«Почему меня ненавидят? Потому что им известно, что у меня сильная воля и что когда я убеждена в правоте чего-нибудь (и если меня благословил Григорий), то я не меняю мнения, и это невыносимо для них. Но это - дурные люди.
Вспомни слова Филиппа, когда он подарил мне икону с колокольчиком. Так как ты снисходителен, доверчив и мягок, то мне надлежит исполнять роль твоего колокола, чтобы люди с дурными намерениями не могли ко мне приблизиться, я предостерегала бы тебя.
Кто боится меня, не глядит мне в глаза и кто замышляет недоброе - не любят меня... Хорошие же люди, честно и чистосердечно преданные тебе, любят меня: посмотри на простой народ и на военных, хорошее и дурное духовенство... Все становится тише и лучше.
Только надо чувствовать твою руку. Как давно, уже много лет, люди говорили мне все то же: «Россия любит кнут!». Это в их натуре - нежная любовь, а затем железная рука карающая и направляющая...»
Общее направление мысли государыни, ее требования явно расходились с реальностью. При этом к концу своего императорства она все дальше отходит от высшего общества, которое откровенно презирает.
Из-за Распутина она вступает в конфликт с Романовыми, портит отношения с родной сестрой великой княгиней Елизаветой Федоровной и другими, некогда близкими ей людьми... А ведь Распутин появился в жизни семьи Романовых только потому, что ему действительно удавалось облегчать страдания цесаревича Алексея. Только это и было важно для императрицы-матери: она не то что за соломинку – за бритву готова была ухватиться ради спасения своего мальчика.
Из дневника Распутина:
«Мама - это ярый воск. Свеча перед лицом всего мира. Она - святая. Ибо только святые могут вынести такую муку, как она несет. Несет она муку великую потому, что глаз ее видит дале, чем разум разумеет. Никакой в ней фальши, никакой лжи, никакого обману. Гордость - большая. Такая - гордая, такая - могучая. Ежели в кого поверит, так уж навсегда обманешь ее.
Отойдет от нее человек, а она все свое твердит. «Коли я в него верила, значит, человек стоющий!
Такая она особенная. Одну только такую и видел в своей жизни. И много людей видал, а понятия об ей не имеют. Думают либо сумасшедшая... либо... же двусмыслие в ней какое. А в ней особенная душа. И ей, в ее святой гордости, никуда, окромя мученичества, пути – нет».
Известно, что Мария Федоровна призналась как-то премьер-министру В. Коковцову:
«Моя бедная невестка не осознает, что она губит и династию, и себя. Она искренне верит в святость этого авантюриста, и мы бессильны предотвратить несчастье, которое, несомненно придет».
Накануне рокового 1917 года российское общество взбудоражила история с письмами императрицы Александры Федоровны и ее дочерей Распутину, где, в частности, будто бы признавалась интимная связь Александры Федоровны с «сибирским старцем». Как выяснилось впоследствии, письма были полностью сфабрикованы…
Последняя русская императрица действительно верила в спасение России, и спасение это она неизменно связывала с именем «святого старца».
Но гибели династии Романовых во многом способствовали… сами Романовы. Великий князь Николай Михайлович писал после убийства Распутина русскими аристократами вдовствующей императрице Марии Фёдоровне 24 декабря 1916:
«… Вся Россия знает, что покойный Распутин и А. Ф. одно и то же. Первый убит, теперь должна исчезнуть и другая…»
Императрицу Александру Федоровну в России не любили. А к 1917 г. уже ненавидели. Это отношение к императрице проявилось и в описаниях ее внешности:
«Нельзя сказать, чтобы внешнее впечатление, производимое ею, было благоприятно. Несмотря на ее чудные волосы, тяжелой короной лежавшие на ее голове, и большие темно-синие глаза под длинными ресницами, в ее наружности было что-то холодное и даже отталкивающее. Горделивая поза сменялась неловким подгибанием ног, похожим на книксен при приветствии или прощании. Лицо при разговоре или усталости покрывалось красными пятнами, руки были мясисты и красны».
При этом никого не интересовало, что у императрицы больные ноги, и «неловкое подгибание ног» связанно именно с этим. Однако характер ее действительно был, что называется, сложный.
Наступил переломный 1917 год. После отречения Николая А. Керенский поначалу собирался отправить царскую семью в Англию, правительство которой по его просьбе решило пригласить Романовых на жительство. Но вмешался Петроградский Совет. А вскоре изменил свою позицию и Лондон, устами своего посла заявивший, что британское правительство больше не настаивает на приглашении. В начале августа Керенский проводил царскую семью в Тобольск, выбранный им местом ссылки. Но после появления в этом городе новых и новых лиц, подозреваемых в связях с монархистами, представители уже советской власти встревожились. Было решено перевести Романовых в Екатеринбург, где для царской семьи отвели здание купца Ипатьева, получившее временное название «Дом особого назначения».
Царская семья все-таки могла уехать за рубеж, спастись, как спаслись многие из высокопоставленных подданных России. Почему же все-таки не бежали?.. На этот вопрос из далекого восемнадцатого года отвечает сам Николай:
«В такое тяжелое время ни один русский не должен покидать Россию».
И ведь разрабатывался план ночного похищения семьи; белые офицеры с фальшивыми документами пытались проникнуть в дом Ипатьева. Но судьба Романовых была уже предрешена... Советская власть рассчитывала подготовить «образцово-показательный» суд над Николаем, но для этого не хватило времени. В середине июля 1918 года, в связи с наступлением на Урале белых, Центр, признав, что падение Екатеринбурга неизбежно, дал указание местному Совету предать Романовых казни без суда.
И они остались. Остались вместе навечно, как и напророчили сами себе когда-то в юности. Виновные или нет в печальной судьбе России, Николай Александрович и Александра Федоровна понесли слишком тяжкую кару за все свои прегрешения – вольные и невольные. Об их невинно убиенных детях и слугах говорить не приходится...
Последняя императрица России вместе со всей семьёй была канонизирована Русской Православной Церковью в августе 2000 года.