Когда в ноябрьские поля
печальный Бог вздыхать над сеном
спускается, а нам - плевать, -
он бьёт огней веселье снегом.
И если затемно вокзал,
то области граница - с театром,
и поезд едет в театра зал,
а талый снег с сапог - бриллианты.
В кремле жил театр, где жил озноб.
Я прибыл в Новгород в двенадцать,
светло, но всюду был сугроб,
машины бились, кремль стал - насыпь,
с обидой на соборе Бог
топил в печальный Волхов сказку.
Но сказка выжила и в 7
когда крамешен взрыд сумятиц:
Один единственный сапфир!
Один единственный румянец!
И катится в зал голос всем,
как свет в ковчеге между матриц,
где всех дошедших в зал софит
согрел как чей-то добрый палец.
Но в зале, в шорохах от платьиц
Бог оказался и сопит,
и Богу снится Божий танец,
и Бог был взмыленный как сельдь,
когда проснувшись начал плакать,
все чувствуют его отит,
и жар со сцены начал плавить,
и болен Бог, и свет - свет сект.
Певица в чёрном чёрном платье
как щёлка в космос, и как сеть.
Концерт не кончился, он плыл
внутри промоутеров, артистов,
водителя, автобус рыл
сквозь наледи, но Бог всё близко,
он пробует догнать: "Отдай
мою певицу мне!" был крысой,
всё меньше - мотыльком, чей тальк
промёрз, клещом на сбитом лисе,
но поезд всех унёс домой,
в Москву ли, в Петербург, на небо,
и кремль, в подсветке, как немой
над Волховом, чей пар - как морг,
скрипел мелодии, не мог
уснуть укутавшись под снегом.